4. Необратимый трындец, когда даже на вёслах никак
Сэхуну нравится смотреть, как Чонин возится с верёвками: стирает, ополаскивает, отпаривает, сушит. И, оказывается, это всё дико сложно, потому что верёвки бывают разные. Не все подходят для нужных им игр. А ещё Сэхун узнаёт, что мастера не очень любят тонкие верёвки, но у Чонина их много. Закономерный вопрос вызывает у Чонина смех, а после приводит к эксперименту, после которого Сэхуну хочется сигануть с Эйфелевой башни. Потому что обвязка из тонкого шнура на члене и бёдрах — это полный финиш. В том случае, если её сделают умело, конечно же. А Чонин умеет. Сэхун впервые в жизни во время оргазма смеётся и плачет одновременно, потому что это, чёрт возьми, слишком. И он долго не может отдышаться и успокоить сердце — настолько велика эмоциональная и чувственная нагрузка. — Я могу тебе связать пальцы за спиной. Просто ниткой. Ты не сможешь освободиться и испытаешь примерно то же самое. Настолько же сильно, — сулит ему Чонин, а Сэхун постыдно удирает от этого двинутого извращенца домой, чтобы избежать новых экспериментов, хоть и понимает — это всего лишь шутка. Чонин сам говорил ему раньше, что такие сильнодействующие обвязки не следует делать в один день — даже здоровое сердце может не выдержать. Но Сэхун всегда возвращается в большую квартиру. Не за чувственным удовольствием. За Чонином и всем, что с Чонином связано. Он любит, когда поздними вечерами Чонин иногда засыпает рядом с ним, уронив голову ему на колени. Любит ворошить пальцами тёмные волосы и просто разглядывать спящего Чонина. Хотя Чонин даже во сне чересчур подвижный — крутится и вертится постоянно. А когда не спит, таскает Сэхуна куда-нибудь. Выставки, театр, опера, кино... что угодно. Сэхун до этого не знал об искусстве столько, сколько узнал после знакомства с Чонином. Ссорятся они спустя два месяца. Чонину нужно ехать в Лондон, но это бесконечно далеко. И Чонин так легко и просто говорит это: — Поедешь со мной? Поехать с ним и чёрт знает на какой срок для Сэхуна означает отказ от работы, от всего, к чему он привык. И Сэхун знает, что в Лондоне никому не нужен финансист-кореец, способный с горем пополам сказать лишь пару фраз на английском. Конечно, Чонин без труда может содержать целый гарем на свои деньги, не то что одного Сэхуна. Но сидеть на шее у Чонина... Это не то, о чём Сэхун мечтает. Да и выглядит это как-то... неподобающе. Мягко говоря. И Сэхун не может просить Чонина остаться, потому что Чонин любит всё, что делает. Танцевать он тоже любит, и это его постановка. Первая крупная работа в качестве главного хореографа. Это важно. Просить его остаться будет чистейшей воды эгоизмом. А Сэхун не эгоист и никогда эгоистом не был. Он так не может. Потому что нельзя разбивать чужие мечты — больно аукнется. Дилемма кажется неразрешимой. Да и ссора на ссору не очень похожа. Сэхун просто уныло бормочет, что ему надо поразмыслить, и сбегает. Долго ворочается без сна в собственной постели и пытается пересмотреть их с Чонином отношения. Если они вообще есть. Они всего лишь встречаются и спят вместе. Не считая извращений с верёвками. Хотя кто бы говорил... Большинство людей вокруг сочтут их отношения и без верёвок извращением. Потому что оба парни и в одной кровати им делать нечего. Восприятие большинства Сэхуна не пугает — он привык. И он знает, что Чонин не любит быть игрушкой для окружающих. Чонин тоже чувствует и мечтает, как и прочие люди. Но ещё он знает, что Чонин умеет видеть красоту не только в нём, но и в женщинах, обожает детей, тратится на благотворительность и обладает пусть зимним, но добрым и солнечным нравом. У него мало друзей из-за внешней стороны зимнего нрава, он часто кажется всем вокруг высокомерным и надменным, хотя это не так. Совсем не так. Но знание истины не освобождает Сэхуна от ответственности. Сэхун жмурится, накрывается одеялом с головой и без стеснения ревёт в подушку почти до утра. Потому что у него просто нет права держать Чонина, и от этого невыносимо больно. Боль грызёт, царапает грудь острыми когтями, будто желая вскрыть грудную клетку и выбраться наружу. И Сэхун смиряется с тем, что должен отпустить того, без кого жить не сможет. Должен отпустить свой яркий кусочек зимнего счастья с его плюшевыми мишками, то застенчивыми, то ослепительными улыбками, ошеломляющим смехом, добродушной ворчливостью, порой раздражающими педантичностью и перфекционизмом, ненормальной тягой к верёвкам, ослиным упрямством, дурацкими шуточками, бешеным темпераментом в постели и за её пределами... Короткое "нет" звучит хлёстко, как пощёчина. Сэхун сразу разворачивается и уходит с прямой спиной, запрещая себе оборачиваться и смотреть на Чонина. Ему уже хватило по-детски растерянного взгляда и едва заметно дрожащих губ. Жизнь серая, скучная и тусклая. От начала рабочего дня и до закрытия офиса. А потом Сэхун берёт работу домой, чтобы вымотаться и отрубиться в кресле за столом, а утром мучится от боли в спине и шее. Иногда его спасает Бэкхён, которому удаётся хотя бы на время вызвать улыбку на губах. Но стоит всего на миг отвлечься от работы, как Сэхун будто наяву слышит негромкое "Сэхун-и". Или ему мерещится, как Чонин привычно уже укладывает ему голову на колени, а рука сама тянется к тёмным волосам, чтобы забраться пальцами в густые пряди и поворошить... Невыносимо. Сэхуну в такие мгновения кажется, что он сходит с ума. Месяца через три после Сэхун случайно встречает Юги и полтора часа пытается вспомнить его имя. Вспоминает, когда Юги намекает, что в охотку провёл бы ночь вместе с Сэхуном. Согласиться мешает ком в горле и внутреннее сопротивление. Сэхун просто не в силах довериться кому-то другому. Верёвки на нём нет, но он продолжает чувствовать её на себе даже сейчас. Верёвку с теплом рук Чонина. Кажется, у Сэхуна осталась на шее ворсистая петля, конец которой до сих пор сжимают пальцы Кимбаку-боя. Он не ходит по клубам, как раньше. Порой дома моет посуду в раковине и машинально тянется к столу, чтобы забрать наполовину пустую чашку с мишкой на боку. Чашку Чонина. Тот вечно не допивает до конца и оставляет чашку именно на углу стола. Противная привычка. Пальцы, разумеется, ловят лишь пустоту, а чашка Чонина с мишкой на боку пылится на полке. И Сэхун до боли кусает губы, потому что осознание, что Чонин в Лондоне и без него, режет больнее, чем ножом. У Сэхуна нет секса уже пятый месяц. Он позволяет себе лишь наскоро передёрнуть в душе, когда совсем плохо, а ночью накануне снился Чонин. Даже желанное повышение проходит спокойно мимо, а шеф волнуется, что Сэхуна пригласили в компанию покруче, вот он и не радуется повышению. Сэхун проводит дни на работе и не смотрит в окно. Не замечает смену сезонов, бредёт под дождём без зонта, безучастно пьёт лекарства, когда простуда берёт своё. Он не тоскует. Он всё сделал правильно. Он всего-навсего не понимает, что надо сделать, чтобы жизнь вновь обрела яркость и больший смысл. Он не готов жить так, как все вокруг. Он не хочет себе жену, не хочет сидеть с роднёй по вечерам или торчать в ресторанах с коллегами. Не хочет быть таким, как все. Ни разу. Даже не хочет себе постоянного парня и вести полутайную жизнь, потому что это почти то же самое, что завести жену. Всё равно обыденность и серость. Сэхун не знает, почему так вышло. Не знает, кто и что вложил в него при рождении. Не знает, почему с Чонином всё было иначе, и мир казался сказкой, которая никогда не кончится. Не знает, почему в нём тогда бурлили эмоции, а цвета вокруг жили и переливались сочными оттенками. В сочельник он бросает пустые фразы знакомым, отправляет поздравление сообщением Бэкхёну, кутается в тёплую куртку, закрывает шарфом лицо и бредёт домой с пустыми руками. Дома — горячий пол, любимая футболка, удобные джинсы и пухлая папка, притащенная с работы неделю назад. На экране ноутбука — графики и таблицы, намётки стратегии на будущий год. Работы много, и это хорошо. Достаточно, чтобы забыться. До стука в дверь около одиннадцати вечера. Но Сэхун никого не ждёт. Может, соседи? Он распахивает дверь и готовится произнести приветствие, но заготовленные слова замерзают вместе с выдохом белым морозным облачком. Вслед за этим Сэхуну прилетает кулаком в лицо. Болью вспыхивает разбитая губа, а спина с размаха припечатывается к стенке. Но ошеломление не проходит. Не проходит и тогда, когда дверь захлопывается, рёбра почти трещат от крепкой хватки, а ранка от удара кулаком ноет под натиском прохладных губ. От Чонина пахнет снегом, солью и лимоном. Впору занюхивать им текилу, что струится по жилам Сэхуна вместо крови. Если подловить нужный миг, но это вряд ли. Одежда трещит на Сэхуне и куда-то девается слишком стремительно. На запястьях мёртвым узлом затягивается любимая футболка. Потом Сэхуна тащат в гостиную и почти швыряют на ковёр, чтобы придавить сверху горячим телом. Наполовину снятая куртка, взлохмаченные волосы, слегка побитые рыжеватым оттенком, залёгшая тенями под глазами усталость, помятая кофта с косым воротом, потёртые и уже расстёгнутые джинсы... Чонин и раньше отличался худобой, но сейчас совсем тощий. Кожа да кости, вкривь и вкось обмотанные жгутами мышц. Тощий и злой, как дьявол. Но всё равно желанный. У Сэхуна на каждый поцелуй или касание губа отзывается болью, но ему всё равно. Он ни капельки не боится, пусть и связаны надёжно руки футболкой. Не боится, когда Чонин почти грубо раздвигает ему ноги. Не боится, когда на шее и ключицах остаются жгучие метки. Зато смеётся в голос, едва слышит тихие проклятия. Смеётся и не может остановиться, пока Чонин мечется по дому в поисках чего-нибудь подходящего. А подходящее торчит в ванной на самом видном месте. Сэхун перестаёт смеяться тогда лишь, когда в него входят скользкие от найденной наконец смазки пальцы. Перестаёт смеяться, потому что Чонин безжалостно поглаживает внутри, надавливает, растягивает и массирует, заставляя его извиваться всем телом, буквально насаживаться на пальцы и всхлипывать от возбуждения. Сэхун протяжно стонет — член в тысячу раз лучше пальцев. Лучше в миллион раз, пусть даже Чонин оставляет на его теле синяки, с силой впивается пальцами в бёдра и вколачивает в пол с глухим рычанием и отрывистыми проклятиями. Сэхун вообще впервые слышит, как Чонин по-настоящему ругается. Тянет на улыбку, если честно. Ругань Чонину не идёт — он кажется забавным и чуточку нелепым. Даже сейчас Чонин выглядит слишком аристократичным для подобного поведения. Сэхун давится смешками, крепко держит Чонина ногами и задыхается от робкого счастья. Смешки неумолимо сменяются стонами, которые обрываются толчками. Сэхун сходит с ума от желания обнять Чонина, потрогать и убедиться, что тот настоящий. Наверное, да, настоящий, потому что так надёжно скрутить руки обычной футболкой может только Кимбаку-бой. Сэхун мучится и страдает, пока не находит выход из положения: поднимает связанные руки и накидывает "петлёй" на Чонина. Тёмные волосы ласкают приятной щекоткой запястья, а потом кожа на предплечьях становится влажной из-за пота на шее Чонина. Сэхун бесстыже раздвигает ноги шире, подчиняясь лёгкому нажиму горячих ладоней. Чонин оглаживает руками ноги, проводит по внутренней стороне бедра, выходит, заставляя Сэхуна захлёбываться холодной пустотой внутри, высвобождает голову из кольца связанных рук, жадно целует колено, ведёт губами к бедру, пересчитывает поцелуями будущие синяки, касается языком живота, ставит метку в центре груди. Неразборчиво шепчет в перерывах между поцелуями о том, что скучал, что Сэхун его бросил, что он едва не сдох к чёрту вдали от Кореи, какой Сэхун гад и мерзавец, и вообще такая скотина, что пробу ставить негде, что затрахает до смерти, свернёт шею и прикопает в ближайшем парке под персиковым деревом, откопает и ещё раз трахнет так, чтобы у Сэхуна до конца жизни перед глазами кружились звёздочки, удавит, как собаку, и выбросит труп в море с булыжником на ногах. Переход к "такой красивый, что дух захватывает" кажется слишком внезапным, но Сэхун продолжает ржать и задыхаться одновременно. Чонин бесконечно милый и трогательно неловкий в своей запоздавшей ярости. И Сэхун хочет его ещё больше. Чонин продолжает сыпать проклятиями, угрозами и комплиментами вперемешку, но это Сэхуна не устраивает. Он сгибает ноги в коленях, разводит их так широко, как может, и соблазнительно выгибается, вскидывая бёдра. Он связан и беспомощен, и это его самое мощное оружие. Он закусывает пострадавшую не так давно губу, глядя на сбрасывающего одежду Чонина. Да, такой тощий, что плакать хочется при виде гибких мышц на костях под смуглой кожей. Как только не замёрз по пути к дому Сэхуна? При такой худобе даже лёгкий холод смертелен. И черты лица заострились ещё больше... Сэхун закрывает глаза, когда Чонин подхватывает его ноги и закидывает себе на плечи. Глухо стонет под жёстким напором и улыбается чувству наполненности. Чонин по-прежнему пахнет снегом, солью и лимоном, и его близость пьянит не хуже пресловутой текилы. Непослушным голосом Сэхун напоминает про "затрахать до смерти" и с откровенным удовольствием стонет, подаваясь Чонину навстречу. Он даже готов крупно написать на себе маркером: "Согласен на всё и прямо сейчас". Маркера нет, руки связаны, тело напоминает кисель и плывёт по течению реки под названием Удовольствие. Это первое Рождество, которое Сэхун запомнит навсегда. И первое — с настоящим вкусом праздничной радости. И лучший подарок, который он когда-либо получал. Спина истёрта в кровь, наверное, но это такая мелочь... И Сэхун готов сам перецеловать все синяки на своём теле, оставленные Чонином. А Чонин безнадёжно потерян в собственной одержимости и, кажется, не способен остановиться. Но Сэхуна ничуть не заботит то, что его и впрямь могут затрахать до смерти. Ему довольно дыхания Чонина на своих губах, чтобы бурно кончить и обмякнуть под Чонином. И плавно покачиваться на волнах удовольствия, пока его, наконец, не затапливает горячим и не придавливает к полу желанной тяжестью. Кожа да кости, а всё такой же тяжёлый. Сэхун оставляет намёк на поцелуй в уголке рта Чонина и со спокойной совестью вырубается. Просыпается на рассвете, закутанный в одеяло. Футболка больше не стягивает руки, а Чонин спит рядом, обнажённый и тёплый. В лице — безмятежность и хрупкая радость. Он уютный и красивый, похож на рождественское утро. Сэхун прикасается к его скуле кончиками пальцев, гладит. Тёмные ресницы слабо подрагивают, приподнимаются. В глазах — сонная умиротворённость и осязаемый намёк на непогасшее желание. Он ловит руку Сэхуна, переплетает собственные пальцы с пальцами Сэхуна, подносит к губам и целует, чтобы чуть позже сказать едва слышно: — Я прошу второй раз. И последний. Останься со мной. Больше просить не буду. Не смогу. — Я всегда оставался с тобой, — шепчет Сэхун, упиваясь прикосновениями губ к своим пальцам. — Только твой. И неважно, далеко ты или близко. Ты же связал меня верёвкой, помнишь? Чонин придвигается ближе, смотрит в упор и молчит до тихого "прости". Но в его глазах Сэхун читает откровенное желание взять ещё раз, и ещё, и снова. Чонин даже дрожит едва заметно, настолько сильно хочет. — Я могу тебе сказать, чего я не хочу. Не хочу слышать от тебя то, что услышал во время нашей предыдущей встречи. — Но я не могу всё бросить и... — упрямится возмущённый Сэхун. — Я и не прошу. Есть телефоны, знаешь? А ещё ты мог бы приезжать на день или два. Или приезжал бы я. К тебе. При возможности. Вариантов много. А ты пришёл, влепил мне в лоб "нет", развернулся и удрал. Это что вообще? — Ну... — Сэхун виновато отводит глаза, потому что в интерпретации Чонина это и впрямь выглядит как-то... — Но ты мог сразу сказать. Или сразу врезать мне в морду. Зачем было столько ждать? — Потому что в ярости я плохо соображаю. — Чонин тихо вздыхает. — Надо ждать, пока меня немного отпустит. — Ответь мне на один вопрос, ладно? — просит Сэхун. — Потом можешь делать со мной всё, что пожелаешь. Даже прикопать под персиковым деревом в парке. Чонин снова прижимается губами к его пальцам и предупреждает: — Прежде чем ты озвучишь свой вопрос... Хочу, чтобы мы завтра же купили дом. На двоих. Возражения не принимаются. И ты сходишь со мной, чтобы выбрать верёвки тебе по вкусу. У меня есть задумка, но верёвок понадобится много. Больше, чем у меня есть. Несколько тонких — тоже. Сэхун невольно облизывает губы, пытаясь представить себе грядущую обвязку. Хотя это бесполезно — никогда не угадает. Он ещё не умеет смотреть на себя так, как смотрит на него Чонин. — Хорошо, — севшим голосом соглашается на всё Сэхун. — А вопрос... Скажи, в тот день, когда мы встретились впервые... — Ночь. — Чонин улыбается как змей-искуситель. — Это была ночь. — Неважно. Так вот... что я тогда сделал такого, что ты поехал ко мне и попал в мою кровать? — Ты не помнишь? — Теперь Чонин улыбается так, что Мона Лиза удавится от зависти. — Чонин-а, — зовёт Сэхун и пристально смотрит. Губы согревает тёплым выдохом. — Ты сказал, что медвежонка у тебя всё-таки нет, но раз у меня день рождения, то ты не можешь оставить меня без подарка. Поэтому моим подарком должен быть ты сам, потому что ты лучше медвежонка. Ты попросил отвезти тебя домой и развернуть. И если я откажусь от подарка, ты разобьёшь о мою голову бутылку. Поскольку в тот миг ты сжимал в руках пустую бутылку "Джек Дэниэлс", угрозу можно было счесть вполне серьёзной и опасной для здоровья. Ну и ты выглядел таким милым и беззащитным, что устоять было невозможно. Ну а когда уже в кровати ты начал работать пальцами у меня на глазах... — Чонин умолкает, закусив губу. В блестящих глазах бушует пожар. — Ещё ты бормотал, что я неприлично красивый, что ты влюбился и даришься мне насовсем, потому что без меня умрёшь в муках. Всё это в сочетании с пальцами между твоих ног оказалось слишком сильным потрясением для моей тонкой натуры. Кажется, с той ночи я малость поехал крышей... Сэхун целую минуту без особого успеха пытается отлепить ладонь от лица, но она, похоже, прилипла навеки. Глухо бормочет, что в жизни больше не возьмёт в рот ничего крепче чая. — Не переживай так. Лишь бы в удовольствие. А пьяный ты очаровательный до безобразия. Трезвый, впрочем, тоже. Какие у тебя планы на сегодня? — Выходной, какие ещё планы? — Сэхун затихает в коконе из одеяла ненадолго, а после с лёгким смущением спрашивает: — Может, ты всё-таки развернёшь свой подарок, Кимбаку-бой? Чонин пахнет пушистым снегом, солью и лимоном, а в его улыбке яркими красками играет рождественское утро. И Сэхун со странной убеждённостью думает, что быть любимым таким человеком в самом деле счастье, тёплое и уютное. А подлинная свобода — это когда ты знаешь, кто ты, где твоё место, и выбирать уже просто не нужно. Достаточно верить.Возьми меня, если я тебе нужен, Скажи мне, что любишь ты только меня, Скажи всё, что хочешь, — это неважно: Сейчас все мои чувства лишь для тебя. (с) Ya Habibi Yalla