Кимбаку-бой

3. Полный трындец, и гуси уже улетели

Когда Чонин просыпается, Сэхун позволяет себя поцеловать. Позволяет поцелую стать глубже и откровеннее, чтобы после сказать: — Мне говорили, тебя зовут Чонин, а не Кай. И говорили, что ты... Кимбаку-бой. Чонин ускользает, томно потягивается всем телом, медленно поворачивает голову и смотрит из-под густых ресниц на Сэхуна. — Это что-то меняет? — наконец спрашивает он и проводит кончиком языка по нижней губе. Сэхуну требуется время, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. От Чонина разит сшибающей с ног эротичностью. Трудно противостоять и не поддаваться закономерным желаниям. А ещё Чонин продолжает смотреть на него из-под слегка опущенных ресниц. Продолжает смотреть так, словно хочет снова взять — и не раз. От желания отдаться прямо сейчас покалывает кончики пальцев на руках и ногах, сердце бьётся заметно быстрее, перехватывает дыхание, тело сковывает слабостью и негой... — Ничего, — едва слышно отвечает Сэхун. — Почему бармен? — Просто работа. Были проблемы с ногой, и я не мог танцевать. Хотелось заняться чем-нибудь и не сидеть в четырёх стенах. Я вообще часто работаю в разных местах. Это... интересно. Наблюдать за людьми. — Бармен из тебя так себе, — бормочет Сэхун, собираясь с силами для нового вопроса. — Ты хочешь раздеть меня и связать? Чонин продолжает смотреть, но молчит. Его взгляд выжигает душу Сэхуна дотла, будит страсть, превращает её в одержимость. О да, Чонин очень хочет раздеть его и связать. И слов не требуется, чтобы убедиться в этом. — И ты... сделаешь это? — ещё тише спрашивает Сэхун. Чонин садится на кровати, проводит ладонью по лицу и качает головой. Отрицательно. — Это ни к чему, если ты не хочешь этого. Не все любят одинаковые вещи. Сэхун помнит, что Чонин не любит, когда ему кусают губы. Слегка прикусить — нормально, но до лёгкой или сильной боли — нет. Так покусывать собственные губы может лишь он сам. Точно так же, как Сэхун не испытывает особого восторга, когда перед сексом его растягивает партнёр. Растягивать себя он любит сам. — А если я хочу попробовать? — Только из любопытства? — Чонин бросает на него короткий взгляд поверх плеча и вновь качает головой. — Почему? — Потому что дело в доверии. Нет смысла делать это, если ни один из нас не получит удовольствия. А удовольствия не будет. Без доверия. Чонин скатывается с кровати и оставляет Сэхуна в одиночестве. Но Сэхун уже знает дорогу к ванной. Он робко заглядывает внутрь и смотрит на Чонина сквозь слегка запотевшее стекло тонкой перегородки. — Я не думаю, что ты воспользуешься ситуацией... — Этого недостаточно, — тут же отзывается Чонин. Его низкий и немного сонный голос волшебно сплетается с шумом льющейся сверху воды. — Испытывать уверенность, что конкретный человек не сделает тебе ничего плохого и неприятного, и не навредит тебе — это не то. Так всё равно положено — соблюдать правила безопасности. Совсем другое — готовность принять от конкретного человека всё. Что угодно. Даже если это кажется смертельно опасным. И знать, что тебе это понравится. Потому что ты знаешь, кто ты. И потому что ты по-настоящему свободен. И потому что веришь. Сэхун-и, тебе нужно знать, кто ты и где ты. Только тогда имеет смысл пробовать. Я не рабовладелец и связываю не для того, чтобы потешить своё эго. Я связываю для того, чтобы потрогать настоящую красоту, сделать её осязаемой. Чтобы прикоснуться и выразить восхищение. Чтобы это было моим здесь и сейчас. Чтобы придать форму тому, что я чувствую. Это как... дар. То, что я хочу подарить. Но если такие подарки кто-то не понимает или не готов принять... нет смысла их дарить. — Ты поэтому не делаешь это за деньги? Из-за окончательно запотевшей перегородки долетает тихий смешок. — За подарки денег не берут. Да и как можно что-то подарить, если ты не знаешь человека и понятия не имеешь, какой он, и что у него внутри? Чтобы связать, надо знать человека очень хорошо. Видеть его сущность. Понимать характер. Знать, что именно ему понравится. — Но меня ты ведь знаешь? — Сэхун задумчиво разглядывает полотенце на крючке и рассеянно думает, что уже позволял Чонину касаться себя. Позволял быть внутри. Доверял. Единственное, что вызывает у него сомнения — способность пережить прикосновения Чонина спокойно. А ещё Чонин наверняка знает о Сэхуне намного больше, чем Сэхун — о Чонине. Потому что Чонин всегда слушал его болтовню. И не только слушал. Чонин ещё умел и заботиться об удовольствии Сэхуна. По-настоящему. — А тебя кто-нибудь связывал? Сам-то пробовал? — Любопытство безжалостно гложет в ожидании ответа. — Я для этого не гожусь. Тело не выдержит. Смысл всего всё-таки не в том, чтобы истязать и ухудшать состояние модели. Сэхун тихо слушает, как Чонин монотонно перечисляет свои травмы: спина, поясница, рука — запястье и нога — колено. С такими травмами, тем более, если их нельзя вылечить до конца, Чонину путь в модели заказан. Его тело в самом деле не выдержит ни временной фиксации, ни воздействия верёвок, ни долгой неподвижности. А если и выдержит, то последствия для Чонина будут печальными. — И у меня нрав не подходит, — уже веселее добавляет Чонин. — Может, из-за танцев. Мне необходимо полностью контролировать тело и двигаться. Хранить неподвижность у меня не выходит. Только на совсем короткое время. И меня это злит. Никакого удовольствия и в помине... Но это хорошо — для мастера. Мастеру как раз надо много двигаться. Вокруг модели. Полотенце стягивают с крючка. И Сэхун, затаив дыхание, смотрит, как Чонин сушит волосы пушистой тканью, а после оборачивает ею узкие бёдра. На груди и плечах блестят прозрачные капли, когда Чонин проскальзывает мимо. В гостиной Чонин наливает себе воды и небрежным жестом предлагает Сэхуну выбрать себе что-нибудь по вкусу в мини-баре. Но Сэхун ловит пальцами край полотенца и тянет Чонина к себе. Не отводит глаз от красиво очерченных губ и тихо просит: — Раздень меня и свяжи. Мне нужно попробовать это. Я хочу. Встречается взглядом с Чонином и с трудом сглатывает. У Чонина в глазах — буря и конец света, и попытки приручить дикого зверя. — Не искушай меня. — Чонин кончиком пальца гладит его губы, тянется к ним, чтобы замереть в миллиметре от цели и едва слышно признаться: — Я слабее, чем ты думаешь. А ты лучше, чем полагаешь. Твоей красотой можно... убивать. Это как нажатие на персональную кнопку Сэхуна с пометкой "перезагрузка". С сумасшедшей скоростью из разума стирается всё: от финансовых отчётов, бесящего шефа, любимой, но такой нервотрёпной работы, неясных воспоминаний из детства до первых сильных эмоций, встреч с особенными людьми, первого секса... Абсолютно всё. Сэхун так крепко прижимает к себе Чонина, словно хочет сломать или впитать в себя без остатка. Ловит горячие и твёрдые губы собственными, обводит языком и задыхается от запаха Чонина в попытках сделать вдох поглубже и оставить себе даже его дыхание. Сэхун что угодно готов сделать, чтобы вот это яркое счастье осталось с ним навсегда. Тёплые ладони на щеках немного отрезвляют, как и тяжёлый взгляд из-под тёмных ресниц. — У тебя были травмы какие-нибудь? Осложнения? Вопрос выбивает почву из-под ног. Сэхун глупо смотрит на Чонина и ничего не соображает. Просто тонет в огне, бушующем в искристых глазах. — Руку. Ломал. Давно очень, — отвечает он без единой мысли в голове. — Левую. Пальцы тут же скользят по его руке, ощупывают, но кажется, что ласкают. Задерживаются на предплечье ближе к локтю. — Здесь? Чонин не ошибается, и Сэхун может лишь кивнуть. — Не страшно. Можно либо не связывать тебе руки в этом месте, либо привязывать к корпусу. Нагрузка будет минимальная, и состояние не ухудшится. Как видно, ты был непоседливым ребёнком, если не дал кости срастись лучше. Хотя перелом ровный, срослось неплохо. Но могло лучше. Чонин снова прав. В сильные холода старый перелом иногда напоминает о себе, неприятно и тягуче ноет. Терпимо вполне, хотя и не особенно радостно. Чонин выворачивается из объятий Сэхуна и увлекает за собой в ту самую комнату, где Сэхун недавно разглядывал альбомы. Торопливо стягивает со стеллажа большую картонную коробку, сбрасывая при этом пару мелочей, ставит коробку на пол и выпрямляется. Сэхун настороженно смотрит на него и отмечает странное напряжение. Чонин делает глубокий вдох и проводит ладонью по глазам, глухо бормочет: — Надо успокоиться... Веду себя как мальчишка на первом свидании. Сэхун невольно делает шаг к Чонину и мягко обнимает, касается губами резко очерченной скулы и улыбается. — Я не собираюсь убегать, — шепчет на ухо, отводя пальцами влажные после душа пряди. — И не собираюсь передумать. Ласковый и долгий поцелуй растворяет в себе убегающий день, но Сэхуну никуда не надо до понедельника. Он может себе позволить растворяться в поцелуях без остатка, обнимать Чонина и жить с этим уютным счастьем, пока счастье с ним и ещё не исчезло под гнётом реальности. Ему не хочется ещё раз расставаться, и он позволяет себе вести ладонями по горячему телу, наслаждаться каждым изгибом, вволю целовать и дышать Чонином. Он позволяет себе чувствовать и любить, хотя знает, что любить — больно. Чонин всё-таки ускользает, подхватывает коробку и приводит Сэхуна в хорошо знакомую спальню. Там есть только кровать. И одежда Чонина на полу. Ещё есть тяжёлые занавеси на большом окне — задёрнутые наглухо. И пушистый ковёр под ногами. Идеальное место для сна или... любви. — Скажи, если устанешь, или будет неприятно, — просит Чонин, открывая коробку и раскладывая на смятых простынях мотки тонкой и хорошо высушенной верёвки и аптечку. — Устану? — Ты же не думаешь, что это делается быстро? Часть удовольствия в самом процессе, а он часто долгий. Сэхун тает от быстрой и открытой улыбки на смуглом лице и медово-низкого голоса. — И вот прямо сразу так? Сейчас? Чонин не отвечает, только подходит вплотную, долго смотрит, а потом отводит у Сэхуна волосы со лба. Пальцы спускаются на шею и скользят по плотной ткани пиджака на плечах. Сэхун может поклясться, что ощущает тепло Чонина даже сквозь одежду, и отстранённо радуется, что оделся. Правда, валяться в кровати в костюме было идеей так себе — всё помялось. Но Чонина это не смущает — он продолжает трогать одежду Сэхуна. Поддевает у ворота и медленно тянет, пока пиджак не сползает вниз. — Я... — Просто не шевелись, — шепчет Чонин. Его губы близко, поэтому не шевелиться невыносимо трудно. Сэхун дрожит просто от выдоха, что щекочет подбородок и шею. Чонин гладит кончиками пальцев галстук и смотрит из-под полуопущенных ресниц с нескрываемым озорством. Как проказливый мальчишка. Соблазнительный до безумия проказливый мальчишка. Запрет на движения при этом напоминает уже пытку. — Чонин, а кимбаку... разве это не совсем то же самое, что шибари? Сэхун прикрывает глаза от лёгкого прикосновения пальца к подбородку. Палец ползёт вниз и очерчивает кадык. — Нет. Хотя сейчас часто подразумевают одно и то же. Ты поймёшь разницу. Шибари — это эстетика почти в чистом виде. Кимбаку — не совсем. Кимбаку — "связывать крепко". Это не просто эстетика. Эстетика — одна из составляющих в кимбаку. И это не всё. Слегка закусив нижнюю губу, Чонин распутывает пальцами узел галстука. Распутывает торопливо, но вот развязанный галстук тянет за конец с издевательской неспешностью. И даже сквозь плотный слой в виде воротника рубашки Сэхун остро чувствует, как медленно скользит по шее полоска ткани. Чонин небрежно бросает снятый галстук себе за спину, кладёт ладони Сэхуну на грудь и с томностью ведёт вниз — до ремня на брюках. Пальцами сжимает тонкую белую ткань и тянет вверх, высвобождая полы рубашки. Без стеснения забирается руками под рубашку и оглаживает напряжённый в предвкушении живот, чтобы задрать рубашку и коснуться после сладко ноющих сосков, твёрдых и едва ощутимо пульсирующих из-за набирающего обороты возбуждения. Большие пальцы подушечками проходятся по чувствительным вершинкам, слегка нажимают, ещё и ногтями едва ощутимо царапают. И всё. Руки Чонина снова снаружи — поверх рубашки. Сэхун облизывает пересохшие губы, едва Чонин расстёгивает верхнюю пуговицу. Пока возится со второй, снова смотрит Сэхуну в лицо — прямо и испытывающе. Сэхун не может дышать нормально под прямым взглядом Чонина. Ему происходящее вообще напоминает дикую фантазию, о которой даже в одиночестве думать стыдно. Он стоит тут неподвижно, умирает от ощущений, позволяя неспешно себя раздевать полуголому и сногсшибательно красивому парню, скромно "одетому" в одно лишь полотенце. И это цветочки, если учесть, что после раздевания Сэхуна свяжут. Чонин слабо улыбается, покончив с третьей пуговицей. Раздвигает ткань и невесомо касается ногтями кожи на груди Сэхуна. Сэхун безнадёжно пытается вспомнить, сколько вообще пуговиц на его рубашке и сколько осталось расстегнуть, но сложение и вычитание прямо сейчас находятся за пределами его умственных возможностей. Паршивый из него финансист и математик, однако. Чонин добирается до следующей пуговицы, обжигая дыханием обнажённую кожу. Сэхун мысленно умоляет его коснуться груди губами, но Чонин не подчиняется — только вдохи и выдохи. По коже. Только ногти и подушечки пальцев. Сэхун не двигается, и от этого дыхание Чонина ощущается так... Словно нечто большее, чем просто дыхание. Наконец с пуговицами покончено, и Чонин сдвигает ткань в стороны, раскрывая Сэхуна перед собой, ощупывает складки на плечах, но снять рубашку не спешит. Оценивает руками, как глазами. И смотрит тоже. Откровенно любуется. И этот взгляд заставляет Сэхуна гордо расправить плечи. Это... так непередаваемо сладко, когда на тебя смотрят с неподдельным восхищением, любуются открыто, будто ты не просто человек, а шедевр мирового искусства, подлинник — единственный и неповторимый. Сэхун испытывает возбуждение всего лишь от слегка приоткрытых полных губ, от восторженного блеска из-под густых ресниц, от невесомых касаний пальцами. И вздрагивает, потому что рубашка всё же скользит по коже, а смуглые пальцы ловко расстёгивают пуговицы на манжетах, чтобы перебраться затем на пояс брюк. Тихо клацает пряжка, и пуговица проскальзывает в петлю. Ладонь на миг прикасается к промежности, и касание сменяется вжиканьем молнии. У Сэхуна пылают скулы, потому что скрыть возбуждение уже нечем. И спрятаться тоже некуда. А брюки ползут вниз по ногам вместе с бельём. И Чонин тоже опускается вниз. У Сэхуна в голове полный хаос, набитый догадками и предположениями — от невинных до непристойных, но Чонин всё равно обманывает его ожидания и превосходит их. Он прикасается к Сэхуну по-прежнему только дыханием и самыми кончиками пальцев. Но когда брюки сползают до лодыжек, Сэхун готов кончить по-настоящему. Просто от того, как Чонин смотрит и как прикасается. Просто от того, что Чонин раздел его собственными руками, превратив это... Слово "секс" кажется недостойным и бледным. Поначалу Сэхун стесняется. Желание прикрыться кажется непреодолимым, но растворяется без остатка под взглядом Чонина. Чонин смотрит снизу вверх — всё так же восхищённо и с искренним желанием. И совершенно не смущается из-за вызывающе возбуждённого члена Сэхуна практически у него перед глазами. Он поднимается, ведя пальцами по ногам и бёдрам Сэхуна, замирает на миг, тянет носом, принюхиваясь по-волчьи, и прижимается к Сэхуну всем телом. Сэхун не представляет, чего стоит сдержаться и сохранить неподвижность. Внутри него гибнет целая эта грёбаная Вселенная, а Землю разрывает на части взрывом, разносит в дождь из молекул, теряющихся в безмолвном космосе. И Сэхун раньше даже представить не мог, что способен быть настолько чувственным. Что простые касания в состоянии пробудить в нём столько эмоций — настолько сильных эмоций. Сэхун окунается в них весь и не может пошевелиться уже не из-за запрета, а потому что, чёрт бы всё побрал, не может — и всё тут. Чонин отступает на шаг, чтобы кончиком пальца тронуть низ живота и легонько провести у основания члена. Ничего особенного, сущая мелочь, но у Сэхуна окончательно перехватывает дыхание. Это невинное касание кажется настолько интимным, что походит на таинство. Пока Сэхун ловит ртом воздух и усилием воли пытается запретить лёгким взрываться от нехватки кислорода, Чонин подхватывает с кровати моток верёвки. Пропускает кончик меж пальцами и вкладывает Сэхуну в руку. — Познакомься. В ладони ворсистое и тёплое. Миллиметров шесть или восемь в толщину. Сэхун кусает губы, пока Чонин ведёт кончиком верёвки по его запястью. А ещё Сэхун дуреет от ощущения, что верёвка хранит тепло рук Чонина. Это неправильно и отдаёт фантастикой, но ощущение настолько реальное, что Сэхун просто не может не верить себе. И ему настолько нравится происходящее, что все сомнения и тревоги бесследно исчезают. Он согласился бы и на нечто более экстремальное, лишь бы Чонин продолжал смотреть на него вот так, как сейчас. Позволял осознать собственную ценность и привлекательность. Позволял прикоснуться к ним. По-настоящему. Это невыносимо. Совершенно невыносимо. Но может быть и хуже, потому что Чонин снимает полотенце с себя. Чуть виновато улыбается уголками губ и не прячет собственное возбуждение. Чтобы до Сэхуна дошло, что страдает тут не он один. Это как признание: "Смотри, я тоже тебя хочу. Это не ложь. Это правда. Моё восхищение не подделка". Сэхун прикрывает глаза невольно, потому что верёвка прикасается к его коже, пробегает по спине, под руками и по шее, чтобы свиться в узел на груди, в центре. Узел Чонин накрывает ладонью, держит долго, потом подхватывает свободный конец верёвки и накладывает новый виток, плотнее охватывая верёвкой тело Сэхуна — под грудью. Всего минута неподвижности, медленный вдох — и Сэхун ощущает собственное сердцебиение. Оно отдаётся даже в кончиках пальцев, бьётся испуганной маленькой птичкой под ногтями. После он чувствует собственное дыхание, замечает, как работают мышцы, как распирает грудную клетку во время вдоха. Это кажется волшебным. Всё. Своё тело — в первую очередь. Но на этом ничего не заканчивается. Чонин протягивает свободный конец верёвки под витком. Мягкий ворсистый шнур тревожит кожу и свивается узлом. Чонин не спешит. Высунув кончик языка и слегка прикусив его, затягивает верёвку ещё одним узлом. Теперь Сэхун сам ощущает контуры мышц груди. А ещё — пальцы Чонина, когда Чонин проводит ими по верёвке так, что это здорово смахивает на благоговение. Каждое касание — подчёркнутое и удивительно волнующее. Верёвка оплетает рёбра и дразнит там, где Чонин опять делает узлы. Сам Чонин при этом выглядит как сосредоточенный на задаче ребёнок, чудом сдерживающий нетерпение и волнение. Трогает верёвку с таким видом, будто намерен заняться с ней любовью, но ревновать у Сэхуна не получается, потому что верёвка льнёт к его телу вместе с Чонином. Чонин проводит по губам кончиком языка и обвязывает верёвкой пояс Сэхуна. Ещё узел на спине и два на животе. Чонин шарит рукой, находит ещё моток верёвки и снова обвязывает пояс Сэхуна. Потом верёвка обвивает бёдра, ощутимо проходит под ягодицами и щекочет кожу на внутренней стороне бёдер. Сэхун почти не дышит, когда Чонин пропускает верёвку у него между ног, смещается за спину и медленно тянет. Сэхун не видит, что Чонин там делает, но срывается на стон, едва верёвка проскальзывает между ягодицами, и прямо на вход слегка надавливает рельефный узел. Сэхун плавится от прикосновений к пояснице — Чонин протягивает верёвку под витком на поясе и снова пропускает верёвку между ног Сэхуна — со спины. Сэхун задыхается, потому что Чонин уже перед ним и вяжет узел спереди. Узел прижимается к коже под мошонкой, а верёвка мягким кольцом охватывает основание члена и ползёт вверх. Возбуждение цепко держит Сэхуна коготками, умудряясь оставаться на одном и том же уровне, не позволяя себя преодолеть. А захваченный азартом Чонин прекрасен, как и блестящая у него на виске капля пота. Он настолько поглощён телом Сэхуна, что не заметит обвалившегося ему на голову потолка. Одевает Сэхуна верёвками, связывает и обвязывает. И Сэхун даже не шевелится, когда верёвка прижимает руки к бокам. Ему не страшно. Совсем. Только нестерпимо хочется прикоснуться к Чонину. Но он не может — руки уже связаны. Чонин затягивает последний узел на поясе Сэхуна и на шаг отступает, чтобы оценить результат. Сэхун больше чувствует, чем видит. На груди верёвка складывается в ромбы. И в центре каждого ромба — сосок. Сэхун чувствует, насколько сильно возбуждён, и это возбуждение настолько осязаемое, что и впрямь можно потрогать. Ещё он чувствует каждый свой вдох и выдох, чувствует малейшее движение, чувствует верёвки вокруг ягодиц, между. И замирает от лёгких прикосновений Чонина. Тот обводит верёвочные контуры, словно показывая Сэхуну, какой он красивый в этих доспехах из узлов и переплетений. Чонин удивительно нежен в касаниях. Кажется, он опасается разбить Сэхуна или сломать ненароком. Любуется и упивается красотой. Как мастер, сотворивший несомненный шедевр собственными руками из лучшего материала. Но выдержать это невозможно. Сэхун изнывает от прикосновений и лёгкого давления верёвки на тело. Изнывает от собственной беспомощности, которая сексуальна настолько, что лишь малости не хватает, чтобы накрыло оргазмом сию секунду. Чувство новое и непривычное, но оно в самом деле нравится Сэхуну. Всё, что он сейчас может, — это шагнуть к Чонину, прижаться к нему и хрипло выдохнуть прямо в губы: — Возьми меня... Он, правда, хочет этого. Ему необходимо знать, что Чонин пожелает сделать с ним вот таким — связанным и беспомощным. Как возьмёт и что заставит ощутить. Это важно. Очень важно. Важнее нет ничего. Чонин молча хватается за верёвку у Сэхуна на груди, сжимает в ладони, приводя весь узор в движение. Целует в губы. Целует напористо. Сэхун невольно поддаётся и делает шаг назад. Ещё и ещё, пока не налетает на кровать и не валится на спину. Чонин смотрит сверху вниз, просовывает колено между ног, подаётся вперёд, нависая над Сэхуном. Клонится ниже и трётся подбородком о верёвку на груди, где в центре ромба розовеет сосок. Губами по коже, пока эти губы не обхватывают твёрдую вершинку. Прикрыв глаза, Чонин увлечённо посасывает сосок и заставляет Сэхуна шире развести ноги. Верёвка на бёдрах и в паху ощущается острее, дразнит ворсом, сладко трётся о кожу. Это по-прежнему необычно, но новые ощущения приятны. Чонин играется со вторым соском, пока пальцами повторяет верёвочный узор и иногда чуть тянет в нужных местах, заставляя Сэхуна захлёбываться от обилия новых впечатлений, едва верёвки немного смещаются и ощущаются на теле иначе. Но Сэхун хочет большего и пока не может получить. Он хочет прикоснуться к Чонину всё сильнее, но может лишь царапать ногтями собственные бёдра. Чонин замечает и улыбается. Сэхун возмущённо шипит, осознав, что его беспомощность — часть возбуждения Чонина. И умолкает, потому что Чонин приподнимается над ним, сдвигается и почти что усаживается ему на живот, чтобы наклониться к нему, стать ближе. Широко распахнутыми глазами Сэхун смотрит на грудь Чонина, и только через минуту до него доходит, что прямо сейчас он в силах дотянуться до груди Чонина губами. Что может коснуться губами почти чёрных сосков. Как только Сэхун это понимает, сразу же вскидывает голову и припадает губами к цели. Жадно целует, втягивает в рот, облизывает и слегка прикусывает зубами, воруя у Чонина тихий низкий стон. Тут же переключается на обделённый вниманием тёмный кружок слева, трётся губами о выпуклую вершинку, обводит влажным языком и смыкает губы, чтобы подержать во рту и ощутить чуть солёный вкус Чонина. Насытиться Сэхун не успевает, потому что Чонин ускользает опять. Но теперь желание не поддаётся контролю вообще. Сэхун обиженно стонет и выгибается под Чонином. Он по-прежнему хочет больше. Ещё больше. Открыто смотрит на бёдра Чонина и облизывает губы. Чонин с тихим смешком упирается руками в матрас и сдвигается ещё. Ровно настолько, чтобы Сэхун мог дотянуться до его члена самым кончиком языка — не больше. И это такая мука, подлинное издевательство, но Сэхун даже этому рад. Он торопливо касается кончиком языка головки и опять хрипло стонет, потому что это несправедливо. Он может лишь смотреть на крепкий ствол, мечтать о том, чтобы почувствовать его внутри. И всё. Больше он не может ничего. Лишь попытаться ещё раз коснуться головки языком. Но Чонин не даёт ему такой возможности. Сдвигается обратно, устраивается между широко разведённых ног, сжимает в ладони член Сэхуна и позволяет дотянуться только до губ. Пальцы в который раз бегут по верёвочному узору, тянут за узлы, вызывая лёгкое трение между ягодиц. Сэхун снова выгибается и притирается бёдрами к Чонину. Ему хочется расплакаться от облегчения, едва к входу прижимается головка и слабо надавливает на узел. Чонин сдвигает верёвку с убийственной медлительностью, чем будит в Сэхуне бешеное желание вцепиться зубами в сильную шею и куснуть до крови, чтоб неповадно было. Но Сэхун не кусает — обжигает нетерпеливым поцелуем. И на властном и глубоком толчке хрипло выдыхает: — О Боже!.. Он впервые готов кончить просто от ощущения члена внутри себя. Тело на пределе просто, как и истерзанные бесконечным ожиданием эмоции. Сэхун разбит и сломлен желанием и собственной страстью, раздавлен и повержен. Только пальцы Чонина позволяют удержаться на грани и продолжить. Чонин терпеливо ждёт, пока Сэхуна чуть отпустит, придавливает его тяжестью своего тела, запускает пальцы другой руки в волосы, твёрдо тянет за пряди, припадает губами к шее, ключицам. Безжалостно ставит метку за меткой, заставляет всё сильнее запрокидывать голову, заставляет стонать в голос, почти кричать, и вместе с тем подставляться, чтобы получить добавку. Шея и грудь уже горят от несдержанных поцелуев, от ворса верёвки, от обострившейся чувственности. Каждый кусочек Сэхуна отзывается на касания Чонина и хочет рассыпаться на атомы, превратиться в прах, потому что больше выносить это невозможно. Мощный толчок встряхивает Сэхуна вместе с сознанием. Чонин прижимается к нему плотнее, вжимается всем телом — и Сэхун чувствует узел меж ягодиц, слегка впившийся в кожу. Это добавляет огня, хотя куда уж больше. И Сэхун хрипит от нового толчка и обжигающего поцелуя, когда Чонин ставит новую метку поверх старой. Сэхун бросает себя к Чонину, оставляя царапины на собственных бёдрах. Ему мало. Он сходит с ума, натягивает верёвки на руках, но освободиться не может. И, чёрт возьми, Чонин берёт его. Забирает себе всего полностью, подчиняя, принимая как дар его беспомощность и открытость и одаривая в ответ блаженством. Двигается так резко и глубоко, словно хочет пронзить насквозь и убить удовольствием. И не скрывает, как сильно хочет. Даже не пытается. Всё так же жадно помечает губами — "моё". Откровенно трогает руками везде. Вжимается бёдрами так, словно пытается врасти в Сэхуна, впитаться под кожу, сплестись с громкими отрывистыми стонами и вскриками, вознестись вместе с ними, стать тяжёлым хриплым дыханием Сэхуна, растечься поцелуями по коже Сэхуна. Он больше не кажется томным и соблазнительным. Он кажется яростным и одержимым, безумным и диким, лишающим воли. Но в нём по-прежнему нет ни капли грубости. Он похож на воплощённую страсть. Сэхун позволяет себе сойти с ума и забыться. Он всё равно не в силах пережить это спокойно и разумно. Собственное тело ему уже просто не принадлежит. Сознание тает, рассыпается, как карточный домик от лёгкого дуновения ветра. Остаются лишь чувства, сокрушающие и острые, как битое стекло под босыми ногами. Они режут и кромсают даже после того, как всё кончено. Впиваются в плоть с каждым вдохом и ударом сердца. Стягивают путами рёбра и грудь, жёстко очерчивают ягодицы. И прижимаются узлом к растянутому входу, едва Чонин отстраняется и валится на простыни рядом. Горячая ладонь ложится на спину — между лопатками, щеки касаются губы, кожу обжигает прерывистым дыханием и едва слышным шёпотом: — Останься со мной... Чонин обнимает его и прижимает к себе, ведёт ладонями по оплетённому верёвками телу. — Не надо, — просит Сэхун, когда осознаёт, что Чонин хочет развязать его. — Пусть так... Замолкает из-за поцелуя, задыхается от нежности губ и рук. С пальцев Чонина на его тело стекает каплями осязаемая благодарность, и Сэхун тонет в ней. Греется в тепле прикосновений, близости Чонина и понимает, что уже не сможет отказаться. Ему нужно это. Нужно чувствовать верёвку на себе, упиваться собственной беспомощностью и доверием. Он хочет всё, что Чонин может ему предложить. Он хочет быть желанным настолько. Хочет быть таким свободным, как сейчас. Связанным и свободным. Потому что знает, кто он, и где его место. И знает, чего хочет. Чонин снимает с него верёвку, но Сэхун продолжает чувствовать её на себе. Знает, что её нет, но Чонин всё равно держит в пальцах её конец, и расстояние больше не имеет значения, как и время. Они стёрты без следа из уравнения под названием "жизнь О Сэхуна". Стёрты, пока всё не рушится и не возвращается к началу.