Генриада

Ты приедешь ко мне в Лондон на рождество? – спросил Генрих накануне своего отъезда из Честера. - Если на то будет ваша воля, Государь, - ответил Гарри, слишком быстро и четко, словно эта фраза была им хорошо заучена. Генрих сначала удивился, а потом понял, в чем причина и почти рассердился. - Ты так отвечал Ричарду? – спросил он холодно. Гарри опустил глаза. - Я приеду, отец, - сказал он. – Простите, я не хотел быть... резок. - Но и притворствовать передо мной у тебя нет причины. Я не тиран, в отличие от Ричарда. Во взоре принца проскользнуло что-то неуловимое, словно он не был уверен в истинности этих слов. Но на этот раз ему хватило сообразительности промолчать. - Он плохо с тобой обходился? – спросил Генрих. Ему бы хотелось, что да. - Кор... – Гарри поперхнулся этим словом. – Кузен Ричард был ко мне очень добр. Даже посвятил меня в рыцари. Генрих нахмурился. Гарри еще не совсем избавился от своей детской честности. Если его сын собирается быть правителем княжества, а после и королем, то ему, прежде всего, следует научиться, когда говорить всю правду, а когда хватит и половины. - В рыцари тебя посвятил я, - сказал он вслух. – Тебя и твоих братьев. - Я помню, - ответил Гарри. Он помнил. Помнил, как в военном лагере среди лесов и болот Ирландии встал на колени перед Ричардом. Помнил его слова: «Мой прекрасный юный кузен, будь отныне доблестным и храбрым, ибо только победителя называют мужественным». Только победителя. А его отец одержал пока только одну победу. Да и та – была ли полностью праведной? В детстве он не сомневался в том, что его отец победитель и герой. Накануне того поединка в Ковентри Гарри был так уверен в правоте и конечной победе своего отца, что испытал сильное разочарование, когда тот не состоялся. Во время изгнания Болингброка из Англии Гарри тосковал не столько по отцу, сколько по тому образу сияющего рыцаря, который стал теперь всего лишь преступником и изгнанником. Потом образ отца померк и начал потихоньку стираться из памяти... А Ричард был так добр к нему, так великолепен. Его двор поражал воображение Гарри невиданной роскошью и изысканностью. Он и сейчас вспоминал об этом, как о чем-то сказочном, равного чему в их простой грубоватой Англии еще не бывало... К тому же король разделял любовь Гарри к музыке и книгам и охотно беседовал на эти темы... С ним было интересно. Ребенок, каким бы титулованным он ни был, всегда будет нуждаться в понимании, любви, защищенности, заботе. А Гарри был еще ребенком, причем ребенком восторженным и искренним, у которого потребность любить и чувствовать себя в безопасности тесно переплеталась с потребностью кем-то восхищаться, быть кому-то нужным... Он почти полюбил Ричарда, по крайней мере, был готов предано и бесстрашно служить своему королю. И хотя он смутно догадывался об истинной причине своего призвания ко двору, но гнал от себя до поры злые мысли. Пока однажды ему не дали понять истинное положение вещей. Злобным несправедливым упреком в припадке беспричинного гнева. Напомнили о том, что он сын изгнанника и крамольника, которому никогда не будет веры, который не достоин быть даже слугой короля, который ценен лишь в качестве заложника. Обида в первый раз была обжигающей, но гнев короля прошел, и он стал по-прежнему доброжелателен и ласков. Если бы это случилось один только раз, Гарри бы простил и забыл, но брошенные вскользь упреки и язвительные замечания повторялись снова и снова, тем более оскорбительные, что мальчик так искренне хотел быть верным вассалом своему государю, готов был по первому его слову открыть свое сердце и любые помыслы. Но и преданность, и верность, и только зарождающуюся любовь грубо отвергли. Он довольно скоро понял: Ричард никогда его не приблизит к себе по-настоящему, для него Гарри пленник, пусть и такой, которого приятно держать рядом с собой как игрушку или украшение двора. Но он никогда не упустит случая указать юному «лорду Монмутскому» на его место в приступе плохого настроения или просто, чтобы потешить свое тщеславие. А Гарри и сам был не по годам горд и самолюбив, ненавидел лесть и притворство. Но и глуп он не был, поэтому притворяться научился. А душа постепенно леденела от неприязни к тому, кто истинной верности предпочел фальшивые улыбки. Он пытался снова воскресить в сердце любовь к отцу, но он слишком хорошо понял по обрывкам случайно слышанных фраз, что отец его помышляет о восстании против Ричарда, и такая мелочь, как жизнь сына, не заставит его отказаться от своих замыслов. Умом он пытался понять и оправдать Болингброка, но он был еще подростком и ничего не мог поделать с отчаянным желанием жить, которое шло вразрез с желаниями отца. Гарри некого больше было любить. Некому верить. Некого было назвать другом. Кроме, разве что, Господа Бога, и лишь ему отныне он решил служить и доверять. В своих молитвах и беседах с Творцом он топил теперь свое одиночество и страх, который день ото дня становился все сильнее, ибо с каждым днем крепли слухи о том, что Болингброк все же готовит мятеж... И когда Гарри узнал о намерении короля взять его с собой в Ирландию в военный поход, он сделал вид, что для него это великая честь и радость, но сердце словно сдавило стальной перчаткой – он понял, что это означает... понял, что из Ирландии, скорее всего, уже не вернется. Ричард брал с собой не только Гарри, но и его двоюродного брата Хамфри Глостера и сводного брата Болингброка Генриха Бофора. Еще одному негласному заложнику, молодому графу Арунделу перед самым отъездом удалось бежать, говорили, он отправился во Францию... Это известие стало последней каплей. Теперь Гарри уже не мог себя обманывать – жизнь его висела на волоске. В Ирландии во время похода (весьма бесславного, причем) он несколько забылся. Все-таки это была его первая настоящая война, а он ничего не желал так страстно, как стать воином и героем. Только, наверно, думал он, уже не придется. Правда, его все же посвятили в рыцари, и это мальчика несколько утешило. И Ричард был с ним необыкновенно добр и заботлив, почти как в прежние времена. Иногда Гарри казалось, что король в чем-то переменился, как будто тревога за свою жизнь и неуверенность в завтрашнем дне, ставшие постоянными спутниками Гарри, коснулись и его. Иногда Гарри почти готов был все забыть, и снова открыть королю свое сердце... Но память с недетской цепкостью удерживала все прошлые обиды, а сердце не хотело больше доверять. Никому. Гарри хорошо помнил свой последний разговор с Ричардом. Король призвал его к себе, когда из Англии пришли известия о вторжении Болингброка, когда сомнений в его предательстве уже не осталось. Гарри шел, внутренне пытаясь подготовить себя ко всему, к самым горьким упрекам и язвительным насмешкам, к самому яростному гневу, который обрушится на его голову. Или к тому, что ему холодно и официально зачитают приговор. Надеяться оставалось лишь на благородную смерть от меча, все-таки он, в чьих жилах текла толика королевской крови, имел право на это рассчитывать... В том, что он не доживет до завтра, Гарри не сомневался. От этой мысли ноги становились ватными, и только одно спасало от откровенной истерики – то, что терпеть уже недолго. На этот раз выдержать взгляд короля, не опустив глаз, оказалось очень трудно. Потому что не было в этом взгляде ни гнева, ни упрека, ни презрения... Только скорбь и слезы, и глубоко под ними обреченность человека, который понимает, что самую большую ошибку в своей жизни он уже совершил и скоро придется за нее платить. - Генрих, мой мальчик, видишь, что твой отец наделал со мной! – воскликнул король, и это была, скорее, жалоба, чем упрек. И снова этот загнанный взгляд человека, больше предчувствующего, чем понимающего, что конец близок. Тогда на мгновение Гарри захотелось опуститься перед ним на колени и повторить свою рыцарскую клятву верности. Сказать, что готов защищать своего короля до последнего вздоха. Не из страха, страх в ту минуту оставил его совершено, а из осознания того, что Ричард слаб и нуждается в помощи и защите. Или просто сказать – я вас понимаю, милорд, я знаю, что такое отчаяние, я сам столько времени живу, борясь с отчаянием... А теперь мой отец поднял восстание, зная, что подписывает мне этим смертный приговор, самое страшное уже случилось, и я теперь могу больше не бояться. А для вас эта пытка только начинается. И мне вас очень, очень жаль... Ничего этого Гарри вслух, разумеется, не сказал. Пробормотал привычное, что «за деяния отца не отвечает». ...И оказался в Тримском замке графства Мит, не понимая, чем вызвана эта мучительная отсрочка. Вместе со своим двоюродным братом Хамфри Глостером, сыном казненного герцога. Вернее, не казненного, а задушенного в собственной постели по приказу короля... Когда-то Трим был тюрьмой и для самого Болингброка, но недолго. Другим его узникам, не таким известным, повезло меньше. Они навсегда оставались в подземельях замка, либо оставались их тела, тогда как головы отправлялись украшать колья на городских площадях... Даже если отец одержит победу, размышлял Гарри в заточении, он вряд ли успеет его спасти, а если будет разбит и казнен, его тем более не пощадят. Но, может, его смерть угодна Богу? Может, это плата за будущую победу отца? Все равно, как в далекие времена Ифигению принесли в жертву ради будущей победы греков под Троей... Постепенно трогательная жажда жизни у юного Гарри сменялась суровым пониманием того, что он сам по себе не так важен, он лишь орудие Бога, как и каждый человек, и если Всевышнему будет угодно взять его жизнь, он ее отдаст безропотно. А если угодно будет сохранить – он будет продолжать служить Богу, своему единственному настоящему Владыке, служить не бездумно, как большинство людей, а с полным сознанием значимости своего долга... Вышел из замка он уже наследником английского престола и долго осознавал это, пока снаряженный его отцом корабль нес его по бурному морю домой, прочь от Трима, от графства Мит, от Ирландии... От всего темного и страшного. Но полностью избавиться от этой тьмы и страха он не мог. Не смог заново научиться доверять кому бы то ни было. Да и как может довериться кому-то тот, кого предал собственный отец?.. Почему все-таки Ричард пощадил его? Теперь уже никогда не узнать... Отец однажды сказал: Ричард сам виноват, важных заложников следует держать под рукой, а не отправлять к черту на кулички в далекие замки. Но пусть он был далеко, но ведь всегда можно послать гонца. Или прав отец – он просто забыл и не успел? Тогда, значит, Гарри спасло чудо. Возможно – сам Бог. Или все-таки решение короля, но чем оно было вызвано? Предчувствием скорого конца и нежеланием брать лишний грех на душу? Осознанием собственной беспомощности и надеждой, что в случае проявления милосердия к нему самому потом будут милосердны? Или просто беспричинной жалостью к еще толком не жившему родственнику? Как бы там ни было - Ричард его пощадил. Как бы там ни было - отец об этом заранее знать не мог. Да если бы и знал обратное, это бы его не остановило. В конце концов, думал Гарри, еще больше растравляя свою рану, у него оставалось еще несколько сыновей в запасе, одним вполне можно было рискнуть. Отцу никогда не понять, что он пережил. Наверно, на нечто подобное отец обрек самого Ричарда – тоскливое ожидание неизбежной смерти, а потом и на саму смерть... человека, к которому Гарри, не смотря ни на что, успел по-своему привязаться. Гарри снова и снова вспоминал прощальный взгляд Ричарда, бездонные от отчаяния глаза: «Генрих, мой мальчик, видишь, что твой отец наделал со мной?» «Ах, милорд, - мысленно отвечал принц, - а что он наделал со мной? Я ведь все-таки надеялся. На то, что отец сделает что-то такое, от чего я забуду прошлое и снова начну ему верить. На то, что с ним будет по-другому. Что я ему нужен и важен на самом деле, не как наследник, а как сын. Я бы забыл даже о том, что он тогда решил мною пожертвовать. Как принц бы понял, и как сын бы простил. Если бы он хотя бы раз дал понять, что нуждается в этом. Что понимает, каково мне пришлось, что сожалеет об этом... Что когда-нибудь я смогу смотреть в будущее без страха. Вы так верили в святость и непреложность возложенной на вас короны, но это вас не спасло, ни от низложения, ни от смерти. А что спасет моего отца или меня, когда кто-то другой себя возомнит несправедливо обиженным?» «Мой прекрасный юный кузен, будь отныне доблестным и храбрым, ибо только победителя называют мужественным»... Эти слова: была ли то насмешка над пленником, которому уже уготована смерть, или, быть может, истинным благословением, которого он тогда понять не сумел? Быть доблестным и храбрым... Гарри криво усмехнулся. Но зачем, если только победителю воздают почести и хвалы, а побежденный скатывается во тьму забвения или позора. "А если бы он меня назначил своим преемником, - вдруг подумал Гарри. - Меня, а не это ничтожество Эдмунда Марча?" От этой мысли сердце вдруг неожиданно сладко заныло, руки сами собой сжались в кулаки, словно вцепившись в рукоять невидимого меча. "Я бы никому не отдал корону, - подумал он. - Я бы и родному отцу ее не уступил. Но теперь уже все решено. Мой отец король, а я стану им после его смерти. И я стану лучшим королем, чем Ричард. Лучшим, чем мой отец... тем более. Это не так трудно". Гарри уже и сейчас видел, что его отец королем оказался никудышным, уступал Ричарду практически во всем, в военных кампаниях терпел поражение за поражением, казна была разорена, двор пришел в упадок. Да и как может быть иначе, шептали злые языки – ведь это НЕНАСТОЯЩИЙ король. Королевская власть кажется такой незыблемой, но он-то теперь знал, как легко ее лишиться и как легко ее взять... И он знал, КАК. Но ему претила сама мысль о возможности такого оборота. "Я хочу быть НАСТОЯЩИМ королем, - думал Гарри. - Моего отца не свергнут раньше времени, как он сам свергнул Ричарда. Я ведь не стану в случае опасности повторять его ошибок. Я последую его совету и буду победителем. Я не уступлю – ни одному врагу, ни в одной битве. Но я не стану, как мой отец. Как он я не поступлю. Никогда. Никогда. Никогда. Даже если от этого будет зависеть моя жизнь – на предательство, бунт, измену я не пойду. Даже если мне придется ждать полсотни лет – я свою корону возьму только по праву. Потому что бессмысленно лгать самому себе, уже сейчас мысль об этом не дает мне покоя, вечный соблазн, вечное испытание для человека, слишком рано повзрослевшего и слишком рано осознавшего свое собственное величие". Гарри не прятался от этих мыслей, он смотрел в лицо соблазнам, которые, как он знал, теперь будет неразлучными его спутниками. И мысленно отвечал и клялся – своим демонам искусителям, Богу, отцу, покойному Ричарду, самому себе... - Я не поступлю, как мой отец. Никогда. Никогда. Никогда.