Генриада

Старый замок времен Вильгельма Завоевателя давно не принимал под своей крышей венценосных особ. В свой прошлый визит в Честер Гарри не останавливался здесь. Впрочем, тогда он еще не был венценосной особой, да и пробыл в этом городе недолго. Ровно столько времени, сколько нужно, чтобы сойти с палубы корабля и вскочить на коня. А потом он мчался в Лондон, спешил на встречу с отцом – уже почти королем, – но не думал тогда о нем ни как о короле, ни как об отце. Не думал вообще ни о чем. Тогда было одно желание: чтобы безумная скачка и острый ветер в лицо вернули ему давно утраченное и почти забытое ощущение свободы. Молодой «лорд Генрих Монмутский», как его звали при дворе Ричарда, кузен короля и почетный заложник, а потом просто узник Тримского замка в графстве Мит, уже распрощавшийся с жизнью и чудом избегнувший смерти, - вот кем он был тогда. А сейчас он снова вернулся в этот город вместе с отцом после военной экспедиции в Уэльсе – и теперь он сын короля и наследник трона, принц Уэльский, герцог Корнуэльский, Аквитанский и Ланкастерский, граф Честерский... В одном из этих титулов и крылась причина их прибытия сюда. - Но ты действительно уверен, что хочешь здесь остаться? – спросил Генрих, пристально глядя на сына. Гарри кивнул головой. - Да. Уверен. Мне нужно привыкать к самостоятельности. В Шотландии у меня под началом была уже сотня лучников и отряд воинов, боевое крещение я прошел... Теперь мне хотелось бы поучиться управлять княжеством. Сам король и рад и не рад был такому решению сына. У него были причины согласиться на его просьбу и дать ему попробовать себя на новом поприще. Но он в любом случае не считал, что тот уже достаточно взрослый для самостоятельной жизни и тем более правления. Хотя в свои тринадцать лет Гарри ростом и силой не уступал шестнадцатилетнему, а в умении держаться в седле и владеть мечом – взрослому мужчине. Он мог целый день провести на коне в тяжелом доспехе и остаться после этого бодрым и свежим. Все учителя и наставники Гарри, с которыми королю доводилось беседовать, наперебой расхваливали пытливость, настойчивость, выносливость и всевозможные таланты принца. Любой отец, а тем более король, должен был бы гордиться таким сыном. Генрих и гордился бы, не будь Гарри так сложен. Будущему монарху пристало иметь ум практичный и острый, пусть даже изворотливый, а не ум философа и мечтателя. Гарри же слишком забивает себе голову книжной премудростью и богословским пустословием, а потому слишком много задумывается о том, о чем не следует в его годы. - Я полагал, признаться, что ты захочешь вернуться в Оксфорд - продолжить обучение, - заметил король, вспомнив об этом. - Нет, - ответил Гарри подумав. – Может, позже. Хотя не вижу в этом особой надобности. Нужные книги я смогу достать и так. - Что ж, - Генрих кивнул одобрительно. – В излишней учености я пользы для тебя тоже не вижу... Я бы предпочел видеть тебя воином и политиком, а не книжником. Впрочем... Ты уже взрослый. Вправе сам принимать решения. - Когда я был в Оксфорде, - медленно произнес Гарри, - я видел, как валлийские студенты покидали университет с тем, чтобы взяться за оружие и отстаивать свою, как они это называют, свободу... Негоже мне отсиживаться за книгами, когда к мятежникам стекаются силы. Я все же принц Уэльский. Король улыбнулся, подобное рвение сына его забавляло, но и слегка тревожило. - Ты истинно принц Уэльский, ибо даже родился в этом краю, - сказал он. - И скоро ты станешь его полноправным наместником, но не раньше, чем мы усмирим проклятых язычников! Принц серьезно кивнул, хотя по лицу его скользнула тень сомнения. Он и сам беспрестанно внушал себе эту мысль – валлийцы не более чем язычники, погрязшие в мерзости, а потому не заслуживают снисхождения и жалости. И все же рейд во главе карательного отряда, уничтожающего все на своем пути и не щадящего ни детей, ни священников, произвел на принца тяжелое впечатление. Расправа над беззащитными людьми слишком отличалась от честного сражения на поле битвы, и последнее было принцу больше по душе. Хотя битвы, в которых он пока что принимал участие под руководством отца, далеко не были победоносными. Значит, остается орошать кровью окраины Уэльса и твердить себе, что все валлийцы дикари, почитающие бардов, творящие безбожную волшбу и поклоняющиеся духам. У них варварские обычаи, грубые привычки и дикий язык (который принц украдкой все же пытался изучать), нельзя относиться к ним так же, как к истинным христианам. - Король - это бич божий, карающий еретиков и мятежников, - наставительно произнес Генрих, словно желая укрепить мысли сына на верном пути. Самого Генриха, правда, Уэльс раздражал скорее из-за верности его жителей прежнему королю. – Но эта страна богатая и прекрасная, ты полюбишь ее, Гарри, когда придет время ею править. - Я уже люблю ее, - ответил Гарри, будущий главнокомандующий английской армии, которому всего через несколько лет предстояло стать истинным бичом Уэльса и обратить этот ныне цветущий край в руины. - И все же одной недели слишком мало для подавления бунта, - вырвалось у принца неожиданно даже для него самого. Лицо короля омрачилось недовольством. Юное рвение это, конечно, прекрасно, но не стоит юнцам забываться и давать советы родителям. Даже слишком категорично высказывать свое мнение, отличное от королевского и отцовского, непростительная дерзость. Недовольство Генриха было тем сильнее, что умом он понимал: принц прав - Уэльс еще не усмирен. Но ему осточертела война, хотелось поскорее вернуться в Лондон и отдохнуть. Он за свою жизнь уже достаточно навоевался, правда, великих побед на его счету особо не было. Если не считать ловушки, в которую он в свое время заманил Ричарда. И Генрих, сказать по правде, опасался, как бы его поход в Уэльс не вылился во вторую Шотландию. Одно дело жечь селения и разорять еретические церкви, другое – столкнуться с организованным сопротивлением. Но принц, кажется, и сам осознал свою оплошность. Сразу же замкнулся, принялся блуждать глазами по сторонам, и короля охватила смутная досада. Неужели так никогда и не удастся разбить лед, преодолеть отчуждение, которое возникло между ними со дня коронации? То есть возникло оно гораздо раньше, но до того, как утвердиться на троне, Генриху было некогда замечать это. Да и после он редко оставался с сыном наедине и еще реже вел с ним задушевные беседы. Если подумать, то сегодня – впервые. До того ли было в эти неспокойные времена? Одно неудавшееся (хвала Небесам!) покушение на него и сыновей в Виндзоре чего стоит. После этого и было принято окончательное решение устранить Ричарда – пока свергнутый король был жив, нынешнему королю не было покоя... Но покоя все равно не было. Огромные долги, в которые он залез, чтобы поддержать величие своего двора, невозможность выполнить щедрые обещания, данные когда-то соратникам по мятежу, страна, медленно, но верно катящаяся в пропасть разрухи и беззакония... Наконец, неудачный поход в Шотландию и этот мятеж в Уэльсе, грозящий перерасти в настоящую войну... Стоит ли оставлять Гарри одного здесь, на границе бунтующего края? Но раз уж он сам так желает... Он прав, конечно, не с управления же герцогством Аквитанским в далекой Франции ему начинать! И еще неизвестно, ведают ли сами аквитанские французы, кто теперь их герцог... А привыкать быть правителем нужно, он же все-таки будущий король... И нужно отдать ему должное – сам отлично сознает, несмотря на юные годы, в чем его долг... Даже слишком хорошо сознает, отметил про себя Генрих. Как будто уже сейчас готов править. От этой беглой мысли на душе стало тревожно, даже во рту появился неприятный привкус. Он вспомнил, как во время коронации Гарри нес перед ним Куртану – обрядовый «меч милосердия», по традиции во время торжественного шествия его полагалось нести перед королем. Поэтому лица Гарри в те минуты он не видел. Зато видел как присутствовавшие при церемонии зрители, взглянув на мальчика, уже не отводили от него глаз и почти не смотрели на самого короля... Да и сам он невольно позавидовал поистине царственной осанке и величественной походке своего сына. И тогда впервые мелькнула мысль, которая и позднее возвращалась неоднократно – а неизвестно еще, кто из нас более достоин короны. Да еще какой-то олух однажды брякнул при нем: «В этом мальчике сразу видна королевская кровь!» Он, несомненно, пытался этим польстить ему, Генриху, который и в чистоте своей-то королевской крови уверен не был, но тем сильнее смутил его. Хорошо хоть, не при самом принце это было сказано... Но ведь найдутся в скором времени доброхоты, которые начнут льстить – ах, если бы только льстить! – ему в глаза. Гарри сейчас так юн, но дети быстро взрослеют. Разве Генриха Второго, первого Плантагенета, не свергли его же сыновья? Нет, глупости все это. Грех так думать о собственном сыне. Гарри слишком честен и верен ему. Хотя есть ли у него причины любить своего отца – в этом Генрих уверен не был. Окажись он сам на его месте... Скорее всего, затаил бы в душе если и не злобу, то глубокую неприязнь. - Твоим помощником и наставником в мое отсутствие будет Генрих Перси, сын графа Нортумберленда, - нарушил, наконец, король затянувшееся молчание. - Он человек верный и решительный. Да и советников я тебе подобрал достойных и мудрых. - Я буду прислушиваться к их советам, - ответствовал принц. «Но принимать решения буду сам». Это не было сказано вслух, но отчетливо читалось по упрямо сжатым губам и складкам на лбу. Генрих не знал, как с ним разговаривать. Он, уезжая в изгнание, оставлял ребенка, а вернувшись, встретил юношу, абсолютно ему незнакомого и непонятного. Он не уделял ему много внимания в детстве, но у людей его круга это не было принято, а те года, когда обычно приближают к себе сына и наследника, Генрих провел в изгнании. Как бы там ни было, сейчас он наедине с сыном чувствовал себя несколько неуютно. Да и говорить было особо не о чем. Кроме, разве что, одной болезненной для обоих темы, которую Генрих по возможности откладывал. Но сколько можно прятаться от самого себя? Лучше сразу одним рывком вынуть из сердца причиняющую боль занозу и станет легче... Возможно. Генрих уже совсем собрался было с духом, но как только взглянул на сына, снова спросил о другом. - Кстати, Гарри... Я давно собирался спросить. Ты, кажется, отлучался из Лондона, да и из Оксфорда несколько раз... Куда ты ездил? Король постарался, чтобы вопрос прозвучал весело и непринужденно, но в нем против его воли слышалась тревожная недоверчивость, и принц чутко это уловил. - Я не совершал ничего предосудительного, - ответил он. – Можете мне поверить. - Я верю, верю... и все же... куда? Гарри сжал губы, он явно не желал отвечать. Но под настойчивым взглядом отца все же пришлось. - Я навещал графиню Джоан, - сказал он нехотя. Генрих с облегчением рассмеялся. - Только-то? И зачем делать из этого секрет? Или ты считаешь, что воину не приличествует излишняя привязанность к своей бабке? – поддразнил он слегка принца. Он радовался тому, что с Гарри хоть на минуту спала его обычная невозмутимость, он явно был сейчас смущен. – Конечно, тебе в твоем возрасте больше пристало подыскать себе где-нибудь юную красотку и наносить визиты ей. На лице принца отразилось лишь легкое смятение чувств, которое король принял за смущение. На самом деле в душе Гарри трепетал от ярости. Но он слишком искусно умел уже и сейчас прятать все свои чувства под маской безразличия. Он научился хорошо владеть собой еще ребенком, его самообладание можно было бы принять за высокомерие или заносчивость, если бы не подчеркнутая вежливость во всеми. Ни разу он открыто не выказал ни гнева, ни раздражения, ни досады. Зато радость у него проявлялась странными, недостойными монаршего сына приступами слишком буйной веселости, слишком громкого заливистого смеха, слишком грубыми или слишком злыми и язвительными шутками. Как будто все прочие чувства, которые он безжалостно запирал в себе, в редкие моменты веселья прорывались наружу разом. Но разве он виноват, что разучился радоваться по-человечески тихо и светло, что он, такой жизнелюбивый и открытый от рождения, вынужден был поневоле научиться таить в себе чувства и сдерживать порывы? Если столько времени ему приходилось смеяться и улыбаться лишь для того, чтобы скрыть свои истинные переживания, часто в такие минуты, когда на душе от тревоги кошки скребут, когда хочется плакать, а то и вовсе выть и кидаться на стены от безысходности, отчаяния, унижения, страха... Но он ни разу не потерял власти над собой, и слез его никто не увидел. Сейчас было проще, можно было не притворяться, а просто прятать чувства за холодностью взгляда и непроницаемым лицом. По сравнению с прежним, это было совсем просто... И все же иногда не удавалось моментально овладеть собой. Не стоило отцу этого касаться, да еще и подшучивать... Графиня Джоан Херифордская, бабушка принца, была для него единственным человеком, в чьей любви и бескорыстной заботе он был полностью уверен. После смерти матери, которую Гарри уже начинал забывать, она заменила ее. Он бы не выдержал, если бы не повидал «дражайшую бабушку» по возвращении в Англию, не выплакал, уткнувшись ей в колени, раз и навсегда весь тот ужас, что не переставал терзать его. Воспоминания о тех страшных днях и бессонных ночах своего заключения в Триме, когда он уже не надеялся ни на что, когда каждый раз шаги за дверью могли означать смерть, когда сутки напролет он молился уже не о спасении, а о том, чтобы встретить эту смерть достойно, не пасть до мольбы... Когда на обратном пути в Англию умер его двоюродный брат Хамфри Глостер, разделявший с ним заточение, его болезнь и смерть объясняли тяготами морского пути, но Гарри знал, что убила Хамфри не дорога и не море, его дух был надломлен в заточении постоянным страхом. Все, что происходило потом – повторное посвящение в рыцари, титулы, почести – все это воспринималось Гарри как что-то нереальное, фантазия измученного рассудка, смутный сон, который вот-вот развеется, и он очнется снова в заключении. Слишком резким был переход от беспросветной тьмы к свету. Даже отец казался не более чем фантомом. Ему казалось: прошло уже много лет с момента их расставания. Отчетливее всего он помнил день знаменитого поединка в Ковентри, когда он со священным почти трепетом взирал на своего отца, в полном боевом облачении готовящегося выйти на Суд Божий. И то, что поединок не состоялся, тогда очень опечалило юного Гарри. Потому что тогда у него не было сомнений – отец бы победил. Ведь он был прав – в этом Гарри тоже не сомневался. Он запомнил отца воителем и рыцарем. Прекрасный образ, который стал чем-то вроде талисмана в его душе, помогал справиться с отчаянием в самые тяжкие минуты разлуки... Разлуки, которая словно стала вечной. Потому что для Гарри его отец, Генрих Болингброк, так и не вернулся, теперь он стал королем, совершенно другим, чужим и недоступным человеком... А потом была коронация. Гарри и это помнил, как сквозь сон: себя самого на коленях перед отцом, - нет, уже перед королем! – и как тот подходит к нему и надевает ему на голову маленькую корону, на руку – перстень, потом в другую руку вкладывает маленький скипетр. И вот его подводят к невысокому трону рядом с отцовским и усаживают на него... И с этой минуты он сын короля, и это так странно и дико, потому что разве можно стать чьим-то сыном, вот так внезапно, а не родиться им?.. - Гарри! – голос отца вывел принца из раздумий. – Я давно хотел поговорить с тобой... Ты, возможно, осуждаешь меня. За то, что мне пришлось подвергнуть опасности твою жизнь однажды. - Я бы никогда не посмел... в чем-то упрекать или осуждать вас. Если на то было ваше решение, оно было справедливым, - ровным голосом ответил принц, глядя прямо перед собой... и мимо отца. - От меня тогда ничего не зависело... Именно потому, что зависело очень многое. Слишком многие люди связали свои судьбы с моей. Я не мог их подвести. - Я знаю, - ответил принц. - Поверь, я помнил о тебе. Но Ричард все равно убил бы тебя рано или поздно. В его свержении была для тебя единственная надежда на спасение. - Возможно, - согласился Гарри безучастно. И Генрих ощутил тупой укол раздражения. - Надеюсь, ты не держишь на меня зла, - сказал он, понимая, как откровенно беспомощно это звучит. - Нет, что вы, государь, - чем спокойнее был голос принца, тем сильнее королю хотелось скрежетать зубами от бешенства. – Я бы никогда не посмел думать о вас плохо или таить зло. - Я знаю это, - с нажимом сказал король. – Знаю, что ты никогда никаких злых чувств ко мне питать не будешь. Я доверяю тебе, Гарри. Вот почему оставляю тебя здесь. Учись быть правителем. И придет день, когда я с радостной и спокойной душой оставлю тебе корону... - Благодарю вас... отец. Где это он так научился – тоскливо подумал Генрих. Вот так почтительно склонять голову за секунду до того, как ты успеваешь прочесть в его взгляде истинный ответ на свои слова, а когда снова поднимает глаза в них уже нет ничего, только льдистое спокойствие и невозмутимость. Где он научился так смотреть: как будто прямо в лицо и в то же время избегать встречаться глазами. Так и хочется схватить его за плечи и как следует встряхнуть, заставить смотреть прямо и открыто, рассказать о том, что на уме и на сердце... И на заседаниях королевского совета, на которых принцу уже приходилось присутствовать, он так же бесцельно бродил глазами по сторонам, словно витая в облаках или погрузившись в собственные мысли, а позже выяснялось, что он ни слова не упустил, во все вник, а многое понял даже лучше, чем дозволяется в его возрасте... Почему Ричард не убил его, в который раз подумал король и вдруг с леденящим душу ужасом осознал, что хотел бы этого. И эта мысль была тем более страшной, что он ведь любил Гарри почти так же сильно, как боялся. День его появления на свет был счастливейшим в жизни Генриха - в этом он мог поклясться и перед Богом. Но лучше бы уж этого прекрасного принца, мечты любого родителя не было бы вовсе. С Джоном было бы проще, с кем угодно из младших было бы проще, чем с этим не то мальчиком, не то мужем, слишком красивым, слишком умным, слишком бесстрашным. Да и чего бояться тому, кто уже пережил такое в своей жизни, от чего и зрелые мужи иногда теряют рассудок. А он пережил это, возможно, лишь потому, что сам был еще дитя, и не осознавал происходящего в полной мере. Или же осознавал, но обладал небывалой стойкостью и твердостью духа? А может, посетила короля неожиданная мысль, может, Ричард знал? Может, он сохранил жизнь Гарри именно с этой целью? Он столько дней провел рядом с ним, а глупцом бывший король отнюдь не был. Может, это был своеобразный дар-проклятие, последняя месть из-за двери гроба. Свергнутый король оставил своему победителю и убийце на прощание вечный страх, вечное напоминание о том, что всегда рядом есть более сильный и достойный, который, быть может, верен, а, может, лишь ждет своего часа... А пока шаг за шагом отвоевывает себе все больше независимости и свободы в действиях... И не потому ли он так радуется тому, что Гарри остается в Честере, что ему просто боязно находиться рядом с ним? Слишком велик соблазн окружающих сравнивать и делать выводы. И не потому ли ему еще более боязно оставлять его здесь – из-за смутной тревоги и нежелания предоставлять принцу слишком большую независимость. Именно поэтому, а не из-за того, что тяжело будет перенести разлуку. Им не привыкать жить вдали друг от друга. Но позволять ему стать еще более самостоятельным, не роет ли он этим сам себе прежде времени могилу таким необдуманным решением? Нет. Генрих на секунду прикрыл глаза. Нет, нет, нет. Я не должен так думать. Не может для меня жажда трона и власти быть важнее любви к собственному сыну. Так не должно быть. Он – моя плоть и кровь, мое истинное наследство в этом мире. Все остальное тлен, и лишь в потомках - достойных потомках - мы живем вечно. А достойнее Гарри не сыскать. И стоит рискнуть всем, чтобы хоть немного вернуть его расположение. Нельзя позволить себе усомниться в нем. Может, из него и вырастет мятежник и враг короля, но он станет им еще раньше, если начать открыто подозревать его в дурных мыслях и ограничивать во всем. Пусть учится быть правителем и воином, как он и решил. Пусть учится быть королем. Нельзя позволить проклятию Ричарда сбыться. В конце концов, когда он увидел сына живым, уже после того, как в сердце попрощался с ним, он чуть не прослезился от радости, но посчитал слабостью для новоиспеченного монарха проявлять так открыто свои чувства... А может, и стоило, думал он теперь. Может, стило в первую же минуту обнять и сказать что-то вроде – я был вынужден пойти на это, но я измучился от тревоги за тебя, сильнее, чем ты сам... Пусть это было бы неправдой, но все же... Правдой было другое, как он рад тому, что сын жив, и об этом он мог бы сказать, но не сказал. Мог просто попросить прощения за то, что думал в первую очередь о себе. Мог покаяться в том, что сознательно решил пожертвовать сыном, но не сделал и этих признаний тоже... потому что сначала казалось, что это и так ясно, как он счастлив, зачем слова? Ведь все окончилось благополучно, не стоит ли просто радоваться и благодарить Бога за это? А что до остального, то разве не долг сына служить отцу? И жизнью в том числе. И уж тем более в этом долг верноподданного. Правда, Генрих тогда еще не был королем, но теперь-то его Гарри должен понимать! Он и понимает, сказал себе Генрих. Только все равно молчит и смотрит в сторону. Будь он дерзок, строптив, непочтителен, отец бы сумел с этим справиться. Но он послушен и учтив настолько, что Генриху невыносимо находиться рядом с ним. Невыносимо, потому что мучительно стыдно. А может, и самому Гарри не доставляет радости общество отца, раз он так стремится жить вдалеке от него. Жаль, сейчас уже поздно каяться. Или еще нет?.. Как трудно признать свое бессилие и неправоту перед собственным ребенком, но если от этого зависит, вернуть ли его доверие или отдалиться окончательно? Я скажу ему это, решил Генрих, внутренне холодея. Да. Сейчас. Но слова не шли с языка. - Я могу идти, милорд? – спросил, наконец, принц, утомившись новой затянувшейся паузой в разговоре. Почти с облегчением Генрих сделал утвердительный жест и Гарри встал... но отчего-то медлил. Он впервые за вечер смотрел на отца внимательно и в упор. В глазах стоял вопрос, но не тот, что был задан, нет, тот, который вслух произнесен никогда не будет. «Это все? Ты больше мне ничего не скажешь?» Генрих понял, что это его последний шанс. Если и оставалась слабая нить, связующая их, то она порвется сейчас, как только принц переступит порог. Они оба это понимали. Да и нужна такая малость, подумал Генрих. Всего лишь одно короткое слово: «прости». Мальчик уже король в душе, и как король он поймет, что это было необходимостью, а как сын простит своего отца. - Гарри! Принц обернулся в дверях, и его глаза засияли надеждой, хотя лицо оставалось по-прежнему невозмутимым. - Ты... поймешь потом, - сказал Генрих срывающимся голосом. – Поверь, ты и сам когда придет время, поступишь так же! Сияющие глаза потухли и словно подернулись пленкой льда. Гарри кивнул, словно в знак согласия, но тут же на его лице появилась жесткая улыбка. - Что Вы имеете в виду, государь? – спросил он. - Что я предам собственного сына, когда придет время? Или что, когда придет время, я предам Вас? С Вашего позволения... И отвесив легкий полупоклон, принц вышел, оставив отца в одиночестве размышлять над своим словами.