Генриада

Алые розы этой весной цвели необыкновенно буйно. Особенно в этом уголке сада, немного запущенном из-за удаленности своей от дворца. Сюда теперь редко кто-то заходил, и садовники в последнее время своими обязанностями слегка пренебрегали. Во времена прежнего короля за такое можно было дорого поплатиться, Ричард был до крайности щепетилен в отношении внешнего вида своих резиденций. Как и вообще насчет всего внешнего, чему полагалось или быть красивым, или вовсе не существовать... У нынешнего же короля были совсем другие заботы, поэтому в отдаленных частях сада некогда аккуратные кусты теперь топорщились молодыми побегами, а розы, красные, белые и палевые, разрастались далеко за пределы своих прежних владений. Но красных было больше всего. Принц Генрих бродил по дорожкам, бессознательно обрывая с кустов тонкие веточки. В бытность свою лордом Монмутским и гостем этого дворца он часто сюда приходил. Кусты тогда были подстрижены идеально ровно и плотно, на французский манер. Можно было пройти всю аллею, прикасаясь к ним рукой, и не обнаружить ни одного лишнего сучка или листика. Генрих редко гулял по дорожкам сада – обычно по траве по другую сторону кустарника. Здесь можно было побыть одному и почувствовать себя почти свободным. Тогда и сейчас. В те дни здесь любила гулять и маленькая королева. Генрих наблюдал за ней, вернее, за едва уловимым мельканием ее платья и светлых волос сквозь просветы между листьями. И она знала, что он за ней наблюдает. И что знает, что она это знает. Но в этом все-таки не было ничего плохого, потому что они были еще слишком дети. И хотя девочка-королева, как истая француженка, с колыбели грезила о поклонниках и флирте, юный лорд Монмут помышлял лишь о рыцарской любви и вассальной преданности. О любви он в те времена знал лишь из украдкой читанных рыцарских романов, в которых настоящая дама сердца всегда была недосягаема: либо замужней, либо принявшей монашеский постриг. Но обладание предметом страсти не могло идти ни в какое сравнение с преклонением перед ним. Подобная любовь избавлена от плотских стремлений, а значит, нет в ней и греха. Читая «Тристана и Изольду», он не умилялся страданиям влюбленных, его больше возмущала измена долгу. И как можно было променять будущее вечное блаженство на мимолетнее наслаждение здесь, на земле?.. А любить свою королеву это все равно, что любить нечто божественное и неземное. Ведь король почти воплощение Бога на земле, значит и королева – воплощение небесной Царицы. Он мало размышлял об этом в детстве, просто принимал существующий порядок вещей как нечто вечное, изначальное и нерушимое. Король считался Божьим избранником, воплощением высшей силы, о которой не пристало задумываться и рассуждать. Миропомазание было актом прикосновения Творца к смертному человеку, наложением на его чело тайной печати, навсегда отделяющей его от простых смертных, чей долг был – служить и повиноваться ему. Мятежники и бунтовщики против королевской власти проклинались самим Богом, и это было правильно. Так он думал всегда, и сам клялся в верности своему королю, благоговея и испытывая священный восторг, и солнечными летними днями мечтал только о подвигах во славу своего короля (и королевы) и о том, чтобы с честью исполнить свой долг и не запятнать себя изменой или трусостью… Ничего не изменилось вокруг, небо было таким же ясным, все так же светило солнце, и так же нежно благоухали розы, как и четыре – неужели всего четыре? – года назад. И все-таки мир перевернулся, и уже ничего не казалось незыблемым и вечным, кроме, разве что, самого неба. Но небо было слишком высоко, а на земле творились вещи странные и не всегда праведные. Теперь его собственный отец считался помазанником Божьим, а прежний король, которому они оба приносили обеты верности, окончил свои дни в темнице. И ему самому предстоит быть королем, пусть и не скоро. Возможно, предстоит, если парламент окончательно утвердит акт о престолонаследии, и если он не сгинет в одном из мятежей или не станет жертвой очередного заговора, которыми уже никого нельзя было удивить… Принц раздраженно тряхнул головой, отгоняя эту мысль, как назойливую мошку. Как бы ни терзали его самого сомнения в своих правах на престол, но не людям судить об этом. Пути Господа неисповедимы, и каждый, кто не приемлет его волю – мятежник, в этом он не допускал сомнений. Если по каким-то своим, одному Ему ведомым причинам Господь возложил заботу о стране на их с отцом плечи – он будет нести эту ношу, как бы тяжела она не казалось. И никому не позволит усомниться в его правах, ответ о которых он даст только Богу. А бунтовщики и заговорщики будут повержены и здесь, и в Уэльсе, куда он был этой весной назначен командующим. Хотя эта должность была скорее почетной – вся реальная власть находилась пока у его «наставника», Генриха Перси, доблестного Хотспера… Но когда-нибудь ведь это кончится, не вечно же он будет подмастерьем в собственном княжестве! Он и приехал в Англию для того, чтобы поговорить с отцом о расширении своих полномочий. Король обещал подумать, и пока оставалось удовлетвориться таким ответом. Генрих свернул на широкую аллею, ведущую к дворцу, и замедлил шаги. В последнее время он старательно приучал себя к плавным, исполненным достоинства движениям, к величавой неторопливой походке, как и подобает будущему королю, но бурная энергия перехлестывала через край, и ему необходимо было иногда вдалеке от посторонних глаз пробежаться по дорожкам в запущенном уголке сада. Почувствовать себя на несколько минут свободным, как в детстве, когда мир был отчетливым и ясным, этикет не сковывал движений, а мрачные мысли не тяготили голову и сердце принца, еще не перешагнувшего рубежа, который отделяет подростка от взрослого юноши. Полудетская хрупкая грация еще сквозила иногда в его движениях, скрытая мужественной сдержанностью, с которой он заставлял себя держаться, усмиряя природную порывистость и жизнерадостность. Впрочем, в последнее время жизнь не баловала радостями, а в залах и галереях дворца не было необходимости смирять порывы – их полумрак холодной тяжестью ложился на плечи, несмотря на жаркий день. Солнце проникало сюда лишь небольшими порциями сквозь узкие высокие окна. Дверь, которая вела с галереи в анфиладу залов второго этажа, была такой тяжелой, что даже Генриху приходилось прикладывать некоторое усилие, чтобы отворить ее, а его младший брат Хэмфри и вовсе не мог в одиночку сдвинуть дубовую, окованную железом створку. Генрих смутно припоминал, что раньше этой двери здесь не было. Наверно она появилась совсем недавно в ходе последних работ по переустройству дворца. Королевские резиденции становились все более укрепленными и неуютными... *** Сегодняшний обед протекал в молчании, лишь изредка прерываемом скупыми словами - так бывает в присутствии важного, но не слишком желанного гостя. Однако за столом присутствовали лишь самые близкие члены семьи: сам король, его жена, дочь и четверо сыновей. Впрочем, принц Генрих приехал из Уэльса лишь на днях и надолго задерживаться не собирался, а жена короля не была матерью ни его сыновьям, ни младшей дочери, хотя успела уже дать жизнь девятерым собственным отпрыскам. Король Генрих Английский и герцогиня Жанна Наваррская вступили в брачный союз чуть больше года назад, будучи уже почтенными вдовцами, однако связь между ними началась гораздо раньше, еще в бытность Генриха изгнанником во Франции. Нет, между ними не вспыхнуло бурной страсти, скорее их связывали глубокое взаимопонимание и нежность. Брак был из счастливых, несмотря на то, что официально считался союзом строго политическим. Новая королева Англии уже не блистала красотой, фигура приобрела некоторую грузность, кожа утратила былую свежесть и гладкость, лица коснулись первые морщинки, но исполненная доброты и нежности улыбка и взгляд живых умных глаз невольно располагали к себе. Неизвестно, как сильно тосковала королева по своим оставленным во Франции детям, но и для детей английского короля она старалась быть заботливой и любящей матерью. Они платили ей сначала почтительностью, но со временем между ними возникла искренняя привязанность. И лишь старший принц отгородился от нее стеной ледяного отчуждения, которое невозможно было растопить никакими усилиями... Принц Генрих казался полностью погруженным в свои мысли. Он даже почти не притрагивался к еде. Взял кубок с вином, но не сделал ни глотка и вот уже несколько минут пристально вглядывался в кроваво-красную поверхность напитка. - Клянусь тебе, Генрих, - вдруг мягко сказала королева, нарушая гнетущее молчание, - я не добавляла яду в твой бокал…Тебе нет нужды поститься за этим столом. Она сказала это все с той же ласковой улыбкой, подавшись в его сторону, и попытавшись коснуться его руки, но Генрих в ответ пронзил ее холодным взглядом. И поставил бокал на стол. - Это же шутка, Гарри, - поспешно сказал принц Джон. - Хочешь, давай поменяемся бокалами. - Уж лучше я останусь без вина за обедом, чем без брата, - ответил Генрих и бросил на мачеху еще один сумрачный взгляд. – Это если вашему величеству угодно шутить. Томас, второй из братьев, усмехнулся. - Отравить можно не только вино. Мало ли блюд, в которые можно добавить яд? Если ты и в самом деле так этого бережешься, тебе придется совсем не есть. Генрих не удостоил его ответом. Но демонстративно-небрежным движением локтя отодвинул тарелку, взял из вазы кисть винограда и стал отщипывать по одной ягодке, всем своим видом давая понять, что скорее останется голодным, чем прикоснется хоть к одному приготовленному кушанью. Это было уже чистой воды ребячеством и глупостью, Генрих сам это прекрасно понимал, но не мог себя пересилить. Повторный брак отца глубоко оскорблял и тяготил его, но с этим можно было как-то смириться, особенно будучи за много миль от дворца и счастливых молодоженов. Тяжелее было сейчас – вернуться и застать здесь полнейшую гармонию, возникшую в его отсутствие. Он никогда не был так уж близок с отцом, да и с Томасом все чаще возникали нелады. Слишком уж незначительная разница было у них в возрасте, ровно год, и невинное соперничество, начавшееся еще в детстве, с возрастом все более походило на неприязнь. Генрих в детстве был всеобщем любимцем, дед, бабушки и дядья уделяли ему слишком много внимания в ущерб Томасу, а вот отца он почти не видел. Зато теперь Томас стал любимцем короля, отношения которого со старшим сыном оставались прохладными. Но если раньше соперничество между братьями свелось бы лишь к спору о наследовании земель и имущества знатного лорда, то теперь на кон было поставлено нечто несоизмеримо большее. Иногда Генриху казалось, отец сожалеет о том, что его первенец не Томас, и ему становилось зябко от таких мыслей. В том же, что его брат горько сожалеет, что не родился первым, он был почти уверен… Но Бог с ним, с Томасом, а вот младшие – в их любви и преданности он никогда не сомневался. Никогда не шло никакой речи о соперничестве между ним и Джоном и, тем более, Хэмфри. Сначала они были просто малышами, которых нужно было оберегать и опекать, тогда как сам он был почти взрослым, а когда он действительно стал взрослым, они еще оставались детьми. Хотя Джон уже почти юноша, вполне способен разделять его дела и помыслы. И с новоприобретенной мачехой они поначалу были так же холодны и высокомерны, как и он – до его отъезда в Уэльс так и было. А теперь заискивают перед нею, кто их знает, может, из страха перед отцом, а может, и в самом деле привязались к ней… Он своими ушами слышал, как девятилетняя Филиппа назвала ее матушкой, и ему это было, как нож в сердце. Филиппе, конечно, это было простительно, настоящей матери она никогда не знала, первая жена Болингброка умерла при ее рождении. Филиппа не могла ее помнить и тосковать о ней, не могла ее любить, но девочке так нужна мать, и юная принцесса неосознанно тянулась к мачехе, которая казалась заботливой и доброй. Но как можно забывать ту, кто дала тебе жизнь, свою жизнь потеряв при этом, думал Генрих. Может, поэтому он никогда не любил Филиппу так сильно, как другую сестру, Бланку: не мог избавиться от мысли, что не будь ее, может быть, мать была бы жива до сих пор. Их настоящая мать, а не эта женщина, чужая, несмотря на ее льстивые улыбки… Вот Бланка тоже совсем не помнила родную мать, но разве она смогла бы от нее отречься? Он был уверен, что нет. Сейчас уже невозможно было узнать точно, Бланку около года назад сосватали и увезли в далекое германское княжество на берегах Рейна, но он слишком хорошо знал ее, чтобы предполагать иное. Но ведь и братьев, он, как ему казалось, хорошо знал, так что же теперь с ними происходит?.. Братьев же беспокоило, что происходит с самим Генрихом, который всегда был таким приветливым и веселым в их обществе. Но сейчас что-то изменилось, Генрих вернулся из своей поездки в Уэльс повзрослевшим, помрачневшим и каким-то чужим. Смотрел вокруг исподлобья и за эти дни ни разу не улыбнулся. Хэмфри, остро чувствуя ту неприязнь, которая не исчезала между мачехой и старшим братом, переживал сильнее всех. Ему, от природы ласковому и мягкосердечному хотелось, чтобы окружающим любили друг друга и были друг к другу добры – хотя бы в семье. Джону хотелось того же, но он был уж слишком взрослым и умным, чтобы на это всерьез рассчитывать. Он всегда и во всем поддерживал Генриха раньше, был его верной тенью. Не из страха или недостатка ума, а потому что считал это единственно правильным. Но сейчас он всей душой чувствовал, что самый любимый брат и самый близкий человек не прав, однако сказать ему об это мне решался. Королева же если и была огорчена происходящим, улыбалась по-прежнему безмятежно, но, возможно, лишь король понимал, как тяжело дается ей эта безмятежность. - Мне не по душе как ты себя держишь, - сказал он сыну. - Почему? Я недостаточно почтителен? Принц говорил так спокойно, что казался полностью равнодушным. Но король уже слишком хорошо знал, что за внешним спокойствием его старший сын умеет прятать любые чувства. Принц редко мог допустить себя до откровенной непочтительности или дерзости, но от его презрительного спокойствия становилось не по себе. Высокомерие в своей крайней форме неотличимо от смирения. - Думаю, Гарри немного обижен, - снова подал голос Томас. – Но его досаду легко понять… Принц Генрих взглянул на него с некоторым интересом, ожидая продолжения. - Его предполагаемый брак с дочерью бургундского герцога не состоялся, да и помолвка с французской принцессой расстроилась. Ему, должно быть, кажется, что ты должен был устроить его счастье прежде своего... В последнее время Томас взял обыкновение поглядывать на старшего брата несколько свысока, и Генрих смутно догадывался, в чем причина. Недаром тот завел разговор о браке... Но каждая нелепость должна иметь предел. Особенно если этой нелепостью пытаются скрыть истинные причины раздора. Король облегченно рассмеялся. Эта тема для беседы была привычной и безопасной. - Что ж, если дело только за этим... Однако стоит ли торопиться в столь серьезном вопросе?.. В таком деле нельзя допустить неосмотрительности и принять поспешное решение. При заключении подобного союза на первом месте должна стоять возможность приобретения надежного и могущественного политического союзника... - Тебе легко советовать, - с мягкой укоризной сказала королева, - когда ты сам уже повторно вступил в брак. Но согласись, гораздо более пристало тебе подумать о невесте для сына. Его высочество в том возрасте, когда более всего занимает вопрос о женитьбе... Генрих коснулся кончиками пальцев переносицы, как будто подобные глупости его порядком утомили. - Просто не передать словами, как это СЕЙЧАС меня занимает. Ты прав, Томас, я бесконечно сожалею об утраченных возможностях. Особенно о французской принцессе… …Об этой помолвке разговоры шли уже тогда, когда самой нареченной еще не было на свете, и Генрих втайне надеялся, что родится все же мальчик. Он в те дни еще не оправился от неудачного сватовства к Изабелле, вдове Ричарда. Его до сих пор начинало знобить при воспоминании об этом разговоре и том потоке ненависти и презрения, который излила на него при встрече низложенная королева. Девочка, младше его самого, в которую он совсем еще недавно был тайно по-детски влюблен. Но после прощального разговора с нею он не только исцелился полностью от этой влюбленности, но и от всякой влюбленности вообще. На очень долгое время. Особенно во французских принцесс… На его счастье, Катерина хоть и родилась девочкой, но дальше переговоров дело не продвинулось. - Вообрази только, какое это было бы венчание... – сказал он, обращаясь, как будто к одному только Джону. - Кто-нибудь такое видел? Невеста в зыбке перед алтарем... Как трогательно. Но на что только не решишься ради возможности приобретения надежного и могущественного политического союзника... Джон, растерявшийся от внезапного к нему обращения, не нашелся, что ответить, и лишь натянуто улыбнулся. - Как будто у нас и без того мало ТАКИХ союзников, - проговорил Генрих так медленно, как будто каждое слово давалось ему трудом. – Пользы же от них… Генрих не смотрел на королеву, произнося это, но всем было ясно, что он имеет в виду именно ее. - Ты еще не в состоянии об этом судить, - мрачно ответствовал король. По лицу принца промелькнула едва уловимая гримаса, которая могла выражать как неохотное согласие, так и пренебрежительную усмешку. Но взгляд был все таким же бесстрастным. Оставив без ответа слова короля, он задумчиво вертел на пальце рубин в серебряной оправе. На другом пальце поблескивал в лучах солнца коронационный перстень с гербом принца Уэльского. Генрих старался сосредоточиться на том, как солнечные искорки вспыхивают в изгибах гравировки, подавляя закипающее в душе бешенство. Не ему судить, конечно. Если кому-то сейчас нужны мощные союзники и военная поддержка, то именно ему. Это ему через несколько дней возвращаться в Уэльс, вернее на его границы. На границы страны, которая на бумаге принадлежала ему и королю, но на деле находилась в руках мятежников. И этот перстень на его пальце был словно горькая насмешка, постоянное напоминание о том, что титул он носит не по праву. А если превратить в насмешку титул принца, долго ли до того, чтобы обратить в ничто и титул короля? Отец как будто не понимает или не хочет понимать, что если не подавить мятеж на окраинах государства, он неизбежно продвинется за их приделы, в самое сердце страны, и тогда от него уже не спастись за дубовыми дверями... - Когда ты возвращаешься в Уэльс? - спросил король, пытаясь, чтобы вопрос прозвучал небрежно, но все равно получилось слишком резко. Королева посмотрела на супруга с упреком. - Возможно, завтра, - ровным голосом ответствовал принц, не повернув головы в его сторону. – Полагаю, здесь мне больше нечего ожидать. - Там ведь могут какое-то время обойтись без тебя… - произнес король, смутно сожалея о своей неприветливости. - Даже слишком хорошо смогут, - ответил Генрих нахмурившись. – Я там не так уж нужен… Вовсе не нужен. Но Уэльс нужен мне… Нам. - Поступай, как знаешь, - пожал плечами король. - О, благодарю, что ХОТЬ В ЭТОМ мне позволено решать самому... - Я знаю, ты разочарован, ты не получил того, зачем приезжал. Но пока рано заводить речь о том, чтобы объявить тебя полновластным вице-королем Уэльса. Дай мне время, и я обдумаю, как здесь лучше поступить. А пока, быть может, у тебя есть другие просьбы? - Могу я взять с собой Джона? – быстро спросил Генрих. Джон встрепенулся и даже подался вперед в ожидании ответа. Поехать куда-то с Генрихом это было верхом его стремлений. С Генрихом, который никогда не обращался с ним, как с ребенком, никогда не баловал, как Хэмфри, а своей суровостью и требовательностью подчеркивал равенство между ними. И Джон, понимая, насколько он все же уступает брату, мечтал доказать, что достоин его доверия... Однако король покачал головой. - Джон еще слишком молод. - Не моложе, чем я, когда ты взял меня в Шотландию... – возразил Генрих упрямо. - И в Уэльс в первый раз. - Ты был там со мной, - заметил король веско. – Всегда мог рассчитывать на мой совет и поддержку. Нет, Джон еще дитя. Случись что, он и меча не удержит. Ему еще стоит посидеть дома и поучиться. А вот Томасу самое время набираться опыта. Джон отвернулся, чтобы скрыть разочарование и обиду, от которой почти задрожали губы. И в самом деле, Генрих в его годы уже командовал отрядом во время похода на Шотландию, а он до сих пор считается чуть ли не младенцем. Да, он уступает старшему брату в силе и ловкости, но не настолько, чтобы, как говорит отец, не суметь за себя постоять при случае… Но вслух он так и не осмелился ничего возразить. Генрих сразу поскучнел. Видно перспектива отправляться куда бы то ни было с Томасом не очень грела ему душу. Да и по виду Томаса нельзя было сказать, что он рад этой затее. С одной стороны «сидеть дома и учиться» ему уже было явно не к лицу. С другой – он предпочел бы, чтобы отец отправил его в собственный поход, и не пришлось подчиняться Гарри. О том, что рано или поздно все равно придется ему подчиняться, Томас старался пока не думать. Кто знает, что там еще будет. В отличие от старшего брата его не тяготили мысли о непредсказуемости и непостижимости Провидения, он рассуждал более рационально. Все может случиться, и нужно быть к этому готовым. Когда-то могущественный Ричард был свергнут и убит, а никому неизвестный ранее дворянчик Оуэн метит теперь в принцы и короли Уэльса. И насчет того, кто будет следующим королем Англии ничего, совершено ничего неизвестно. Генрих хоть и носит титул принца, но его права на престол парламентом еще не утверждены, да и права отца на корону под вопросом. Томас не терзался вопросами о причинах прошедших событий, его гораздо больше интересовали события грядущие. И к ним следовало быть готовым. - Не думаю, что там он наберется опыта, - сказал, наконец, Генрих. - Мы ведь не предпринимаем никаких решительных действий. Даже не решаемся продвинуться вглубь страны дальше Шропшира. Вот если бы это зависело от меня... Король жестом прервал его. - Я понимаю, что тебе как можно скорее хочется избавиться от опеки... Даже такого прославленного воина как Перси. Хочется самому принимать решения. Но сейчас это невозможно. Ты еще слишком молод. И в отличие от Хотспера еще не показал себя в деле на поле битвы. А Перси не только отважный воин, но и мудрый политик. В Уэльсе благодаря его переговорам от нашего имени удалось избежать многих бед… - Что-то я не вижу, к каким результатам приводят его переговоры, - угрюмо возразил Генрих. - Мятеж все не затихает, говорят, Оуэн всерьез подумывает о том, чтобы короноваться. А еще говорят... - Хватит об этом, - отрезал король. - ...Что он хочет заключить союз с бретонцами и французами против нас, - принц как будто не слышал. - И призвать под свои знамена ирландцев и шотландцев. Потерю Уэльса, как ты говоришь, можно пережить - но что если Глендауэр не удовольствуется Уэльсом? И придет войной на наши земли? - Тогда и будем думать, - ответил король раздраженно. - Тогда об этом думать будет поздно. Надо сокрушить его сейчас. - Скоро все переменится, - возразил король. - Этой земле нужна твердая рука. Ужесточение законов в Уэльсе скоро принесет свои плоды. - Да... - усмехнулся Генрих. - Законы есть. На бумаге. И мятежники в Уэльсе тоже есть. Они там, а законы здесь. Одно другому не мешает, не так ли? - Давно сдерживаемый гнев внезапно прорвался, он повысил голос, в упор глядя на отца. - И где же эти законы будут действовать, на тех жалких клочках земли, кои нами еще не утрачены? Много же пользы принесут они там. Да и надолго ли мы их удержим?.. И для чего тогда мне возвращаться в Уэльс, если ты здесь, а Перси там лучше с ним управляетесь? Для чего я там нужен? Быть пешкой в чужой игре? Долготерпение не относилось к числу добродетелей короля. К тому же он был даже рад тому, что сын открыто проявил непокорность, теперь можно было высказать все что накипело на душе за эти дни. Он хлопнул ладонью по столу, обрывая принца... - Генрих! – воскликнула королева предостерегающе, приподнимаясь в кресле. Ослепительно сверкнуло ожерелье на ее шее, и они оба оглянулись на нее, не понимая, к кому из них она обращается. Но королева смотрела на мужа. - Разве можно осуждать юношу за излишнюю горячность и нетерпение? – спросила она. – Разве ты сам в его годы был иным? И почему ты не желаешь прислушаться к его словам: быть может, он не так уж не прав? Молодость не всегда безрассудна, но вот зрелость часто слишком осторожна. А Генрих для своих лет весьма рассудителен. Тебе стоило бы чаще прислушиваться к его мнению... Сказав это, она опустилась в кресло, вновь спокойная и исполненная светлого умиротворения. Ожерелье снова на мгновение вспыхнуло в лучах солнца, и королева, словно смутившись за свой внезапный порыв, машинально его оправила. Генрих на протяжении всего обеда бросал украдкой взгляды на это ожерелье. Оно не было особенно ценным, разве что искусностью работы: кусочки лазурита, вправленные в серебро, составляли узор, похожий на цветки незабудки. Когда-то это ожерелье принадлежало его матери. Он хорошо его помнил, но думал, что оно давно затерялось. А может, хранится у кого-то из ее родственниц. Оказывается, нет, отец сохранил его у себя. Но не как драгоценную реликвию в память об умершей, а для того, чтобы передарить, словно безделушку, новой жене... При одной мысли об этом в горле вставал горький комок, а сердце заполнялось глухой злобой к этой женщине и никакая поддержка, никакое заступничество с ее стороны не могли этого изменить... *** Принц Генрих стоял возле узкого высокого окна, больше похожего на бойницу, и смотрел во внутренний двор замка, наблюдая за приготовлениями к отъезду. Он высунулся в оконный проем, пожалуй, дальше, чем это было необходимо – холодный и грубый камень стены больно впивался в грудь, но эта боль не могла вытеснить холод и тяжесть, которые поселились в его душе. Этот приезд домой принес лишь разочарование и новые обиды, которые придется затаить до поры, а потом или отмаливать, или вымещать на врагах… Если, конечно, у него будет возможность это сделать. Он покуда еще не встречался со своим настоящими врагами лицом к лицу, и единственный, на ком у него возникало желание выместить гнев и обиду, был его наставник, Генрих Перси, юстициарий Уэльса. Тому полагалось обучать принца и помогать ему в управлении княжеством, однако это самое княжество нужно было сначала отвоевать, а Перси все чаще говорил о том, что Уэльс уже не вернуть, и с Оуэном нужно вести переговоры. И о том, что король должен сейчас все имеющиеся силы сосредоточить на защите и укреплении собственного трона. Принц цепенел от гнева, слушая эти речи, и думал, что забота об укреплении и защите трона совсем не дело Генриха Перси. Об этом больше пристало заботиться законному наследнику. А Перси пусть лучше побеспокоится о том, что является его прямой обязанностью – о защите границ и борьбе с мятежниками. Он уже много раз собирался сказать об этом своему наставнику, но каждый раз не мог решиться. Боялся увидеть усмешку на его лице при слове «законный». Но теперь хватит. Теперь-то он найдет, ЧТО сказать. Правда, отец приказал во всем слушаться Перси, но он не приказывал, по крайней мере, прямо, не предпринимать никаких действий, не спросясь его совета… К тому же, отец будет далеко… Генрих услышал шаги на галерее позади себя, но не обернулся. Все равно это был не Джон, а он только его хотел видеть сейчас, и в глубине души надеялся, что младший брат найдет его и придет хотя бы попрощаться. Но это была какая-то женщина, судя по шелесту платья, а значит, должна пройти мимо. Однако не прошла, свернула в арку, ведущую к окну, и остановилась позади него. И не уходила. Генрих обернулся, раздосадованный, и увидел королеву. Она стояла, глядя на него своим обычным, глубоко безмятежным и ласковым взглядом, за который ее так любили окружающие, и который так выводил из себя Генриха. - Я много думала сегодня, - сказала королева. – Чем же я тебя обидела? Почему со мной ты так неприветлив, что даже переносишь свою неприязнь на любящего отца и братьев? Думаю, я поняла. Генрих за последний год сильно вытянулся в росте и теперь был чуть-чуть выше королевы. Всего на какой-нибудь дюйм, но этого было достаточно, чтобы смотреть теперь прямо, и все же выше ее взгляда. - Все дело в этом? Не так ли? – она раскрыла руку, и в ней заискрились голубые цветы. – Ожерелье? Из-за него ты так угрюмо на меня взираешь? Королева старалась говорить мягко и спокойно, как всегда, но мрачный взгляд принца вызывал в ней невольный трепет и робость, и от этой робости голос звучал против ее воли высокомерно и резко. И во взгляде читался вызов. - Если оно тебе так дорого - возьми, - она протянула ему ожерелье. – Я его не присваивала, это подарок твоего отца. И этим мне ценен… но твоего расположения все же не стоит. Наверно, она ждала от него в ответ каких-то слов, пусть не благодарности, но хотя бы согласия, намека на возможное примирение. Но Генрих ничего не сказал, только продолжал леденяще глядеть исподлобья. Потом порывистым движением взял, почти выхватил ожерелье из ее руки и, сжав в кулаке, пошел прочь, все ускоряя шаг, стискивая ожерелье так, что острые грани камней вонзались в ладонь, раздирая кожу почти до крови. Королева растерянно смотрела ему вслед. И ЭТО будет королем, думала она. Небесные силы иногда словно насмехаются над людскими законами, по которым корону наследует непременно старший сын. Почему он, а не рассудительный и сдержанный Джон, не прямодушный Хэмфри, хотя бы не Кларенс, вспыльчивый, но преданный отцу... А что на душе и на уме у старшего принца, ведает, наверно, только Господь Бог. Впервые ей стало не по себе при мысли о том, что король может скончаться раньше нее. Она всю жизнь была любящей супругой и заботливой матерью, сохранив в глубине души наивную веру в то, что терпением и добродетелью можно все преодолеть. Даже зло. Но сейчас ее терпение столкнулось с другой добродетелью, которая ее саму считала злом и противостояла ей со всей беспощадностью сознания своей правоты. И не было выхода из этого замкнутого круга. Но он скоро уедет, сказал она себе. Далеко и надолго, туда, где идет война, и кто знает, вернется ли. А они с королем будут безмятежно счастливы, живя одной семьей. Принц не сможет больше настраивать против нее младших братьев, а когда вернется – если вернется – ему придется принять свершившееся. К ней из Франции приедут, быть может, ее собственные дети, она заведет друзей и сторонников. И будет настоящей матерью детям короля. Они полюбят ее и не дадут в обиду. Они и сейчас очень добры к ней, особенно нежный и привязчивый Хэмфри. Именно он рассказал ей об ожерелье и предложил отдать его Генриху. И не его вина, что это ничего не изменило... Хэмфри наблюдал издали за этой сценой и тоже понял, что ничего хорошего не произошло. Сам он только сегодня от Джона узнал о том, кому раньше принадлежало злополучное украшение, и рассказал королеве в надежде что-то исправить. Но все случилось не так, как он надеялся. Не выдержав, Хэмфри догнал брата и попытался на ходу взять его под руку, но Генрих оттолкнул его почти грубо. У него самого тут же дух захватило от стыда, раскаяния и жалости, но он не обернулся. Никто не должен был видеть его таким. Генрих продолжал идти, не глядя, почти переходя на бег, пока не оказался на западной крепостной стене замка. Резкий порыв ветра, налетевшего с севера, ударил в грудь и вмиг отрезвил его. Ветер дул со стороны Уэльса, и Генрих подставил ему лицо, чтобы стереть след непрошеных и недостойных принца слез. Потом разжал занемевшие пальцы и посмотрел на ожерелье своей матери. Он и не надеялся вернуть его, но Бог справедлив... И всегда поможет человеку получить то, что принадлежит ему по праву... Генрих глубоко вздохнул, успокаиваясь. Решение окрепло в нем и стало целью. Теперь он знал, что говорить и отвечать, чтобы не получать в ответ язвительные улыбки от Перси и других советников, прикидывающихся друзьями, а за спиной наверняка плетущих заговоры. Пусть мятежники твердят о том, что у короля нет никаких оснований претендовать на северные земли, пусть так. Но у него – Генриха, принца Уэльского – это право есть. Он родился в Уэльсе. Его мать и бабушка происходили из рода древних валлийских королей и имели на эту землю прав больше, чем все Глендауэры и Тюдоры вместе взятые. Генрих не знал, сумеет ли его отец удержать трон и корону, не знал даже, насколько законны его притязания. Пусть Господь решает. Он не знал, суждено ли ему самому стать когда-либо королем. Но твердо знал одно – Уэльс он Оуэну не отдаст. Эта земля его по праву, а значит, Бог на его стороне. Он отвоюет корону Уэльса не ради отца, а ради матери и посвятит ее памяти свою будущую победу. А с этим ожерельем он не расстанется, пока не обратит в бегство всех мятежников и не вернет свои законные земли… И только став полноправным правителем своей страны, оставит ожерелье на ее гробнице… До этого дня он еще колебался, все ждал, надеялся: если бы только Бог дал ему какое-то знамение, чтобы он мог быть полностью уверен в истинности своих прав! Но сегодня понял – знамения можно прождать всю жизнь. Нужно начинать действовать, и если Господь на его стороне, он рано или поздно дождется знака свыше. И тогда всем сомнениям придет конец… *** Знамения Генрих дождался спустя два года, в сверкающем весенней росой лесу на границе Монмутшира и Херефодшира. К тому времени он стал уже полноправным вице-королем Уэльса, а о Перси вспоминали лишь как о бывшем мятежнике, чья голова украшала ворота Йорка. В Херефордшир он направлялся после сражения при Гросмонте, окрыленный своей первой значительной победой, собираясь нанести очередной визит своей бабке, Джоан Эссекс. Там же находилась и ставка главнокомандующего. Пусть лично принц и не принимал участия в битве, но лорд Тальбот, командовавший войском в этом сражении, выполнял его прямые указания и наставления, потому Генрих считал, что вправе разделить с ним лавры победителя. И пусть до окончательного торжества английской короны в Уэльсе было еще далеко, и мало кто верил в это, но начало было положено. Уже в пределах Херефордшира в поместье Алеллнсмор Генрих встретился с Джоном, который приехал навестить его и привез приветы от отца, братьев и друзей, следивших за успехами юного принца из Англии. Джон должен был сопровождать Генриха и в Херефорд, но братья задержались по дороге поохотиться, приняв приглашение молодой и радушной леди Гвенллиан Алеллнсмор, хозяйки поместья, которое процветало даже в этом разоренном войной крае. «Милостью Божией», как объясняла это сама леди Алеллнсмор или леди Гвен, как ее здесь называли. В отличие от большинства соседей ее имение до сих пор избежало разорения или даже обременительного постоя проходящих войск. Зато ей не раз доводилось принимать у себя в качестве гостей знатных особ, а теперь она удостоилась визита принцев. Леди Гвен в свои двадцать три года была не замужем, а поместье досталось ей в наследство от родителей. Она была умна, обаятельна, хороша собой, и кроме того, являлась большой любительницей соколиной охоты, а значит, приятной собеседницей для Генриха. Да и на другие темы леди Гвен умела говорить красиво и занимательно, особенно если дело касалось истории или древних преданий Уэльса, откуда она была родом... По ее словам имя ей дали в честь Гвенллиан ферх Гриффид, принцессы Дехейбарта, возглавившей триста лет назад восстание против норманнов, и казненной вместе с сыновьями после проигранной битвы. Валлийцы до сих пор слагали легенды об отважной принцессе, вдохновившей не одно поколение на борьбу с захватчиками. Леди Гвен сама рассказала принцу Генриху эту историю, не смущаясь тем, что в ней воспевался героизм валлийцев. Она была уверена, он примет ее поступок за проявление женской наивности и прямодушия. Принц в самом деле выслушал рассказ вполне благосклонно, и Гвенллиан решила поначалу: это от того, что он, как истинный рыцарь, уважает любую доблесть, даже в стане врагов, но потом задумалась, а высоко ли он ценит своего противника, если даже легенды о былых воителях Уэльса не вызывают в нем никакого смущения? Он слушал их лишь как полузабытые сказки, которые к настоящему Уэльсу уже не имеют отношения. Но для самой Гвенллиан это отнюдь не было сказками. Она не только хранила в памяти легенды о древних королях Уэльса, она сама принадлежала к ним по крови... *** Леди Гвенллиан являлась побочной дочерью самого Оуэна Глендауэра, истинного принца Уэльского. Конечно, она никогда не пользовалась правами и привилегиями его законных детей, но все же отец позаботился о ней, а сторонники Оуэна из числа простых валлийцев почитали и уважали ее почти как настоящую принцессу. Но родственники и близкие друзья ее отца из валлийской знати никогда не давали ей забыть о том, что она незаконнорожденная, поэтому Гвенллиан перебралась подальше от них на границу с Англией, и не испытывала до сего времени никаких неудобств от такого соседства. То, в чем ей было отказано при рождении, она восполняла тем, что было щедро отмерено ей природой. Научившись очень рано извлекать выгоду из любого положения и умело манипулировать людьми, она жила в достатке и благополучии. До сих пор даже война ее щадила, обходила стороной. И, конечно, не только в везении или Божьем благоволении было дело, леди Гвен при помощи своей хитрости и женских чар сумела бы неплохо прожить при любых правителях. Она с легкостью могла изобразить из себя верноподданную английской короны, питающую праведную ненависть к валлийцам и «отрекшемуся» от нее отцу, если была в этом необходимость. А для валлийцев дочь Глендауэра тем более была неприкосновенна. Леди Гвен жила одиноко не потому, что не могла найти себе мужа, - десятки рыцарей даже из самых благородных семейств добивались ее руки, - а потому, что ей самой нравилась жизнь вольная и полная развлечений, недоступных замужним дамам. Есть ли смысл пленять лишь одного мужчину, когда можно завоевать сердца столь многих? К одной из самых значительных ее побед можно было отнести лорда Генри де Грея, мужа ее сводной сестры Джейн. Гвенллиан ни в малейшей степени не терзали угрызения совести по поводу того, что она совратила мужа сестры и по сути вступила в кровосмесительную связь. «Сестрица» Джейн всегда была так высокомерна с ней, никогда не упускала случая напомнить, что она законная дочь и принцесса, а Гвенллиан – бастард. Что ж, вот пусть и получает по заслугам. Все права законной дочери и жены ничто в сравнении с силой мужской страсти. Леди Гвен всегда знала, что есть много женщин гораздо красивее ее, и с леди Джейн тоже в этом не тягаться. Но не только в красоте лица сила женских чар. Мужчина выберет не ту, у которой глаза прекраснее или волосы пышнее, но ту, что обходительна, сладкоречива и искусна в любовных ласках. Всеми этими качествами леди Гвен владела, казалось бы, от рождения и применяла их как для достижения своих целей, так и просто для развлечения... Или как в случае с единокровной сестрой – из мести. Однако соблазнение лорда Генри не принесло упоения местью, эта связь оказалась губительна для самой соблазнительницы. Леди Гвен, сама того не ожидая влюбилась в своего зятя, который был, по правде сказать, самым красивым юношей и самым блистательным рыцарем валлийской марки... Она охотно отдала бы ему теперь не только свое сердце, но и руку, однако лорд Генри принадлежал другой, и жену по-своему любил, возможно, был привязан к ней даже в большей степени, чем к тайной возлюбленной. Вот только детей у него пока не было ни от одной из них, и леди Гвен уже всерьез задумывалась о том, чтобы отравить или иным подобным способом устранить соперницу и женить лорда Генри на себе. Конечно, отец, если узнает, никогда ей такого не простит, но ему и ни к чему об этом знать, она достаточно ловка и осторожна, чтобы исполнить задуманное, не вызвав подозрений... Однако все блестящие планы леди Гвен были разрушены начавшимся восстанием, в котором лорд Генри поддержал своего тестя. Ведь в случае его победы и утверждении на престоле Генри де Грей стал бы мужем принцессы… Но и леди Гвен он не забывал, продолжал слать ей письма, полные нежности и страсти. Последнее письмо от лорда Генри она получила с нарочным около десяти дней назад. О битве, в которой войска Оуэна потерпели поражение от англичан, он писал как о досадной случайности: по его словам, валлийцы принуждены были отступить лишь для того, чтобы собраться с силами и получить подкрепление. С войсками должен был подойти лорд Гриффид, а, может, и сам принц Оуэн. И тогда они разобьют захватчиков и окончательно изгонят их за пределы Уэльса. Лорд Генри был опечален только тем, что вынужденное отступление лишало его возможности увидеться с ней, теперь их разделяла армия англичан. Но это ненадолго. Нужно лишь еще немного потерпеть. Письмо поначалу наполнило Гвенллиан ликованием и надеждой, но скоро эти чувства сменилась тягостным унынием. Потому что день за днем мимо ее дома проходили английские войска, которые стягивались туда же, откуда пришло письмо. И как ни верила Гвенллиан в мощь своего отца и законность его притязаний, все же ее не по-женски практический ум невольно подсказывал ей – с такими силами англичане могут победить. И что тогда? Что станется с ней, если Оуэн будет повержен?.. Вполне могло оказаться, что уже следующее сражение круто изменит ход войны, от еще одного поражения валлийцам будет трудно оправиться сразу, если не подойдет помощь, а англичане медлить не станут. Они и сейчас не медлили, их принц собирал все имеющиеся в его распоряжении силы. Скорее всего, бой состоится где-то под Уском, англичане стягивали войска туда. Гвенллиан понимала, почему, да принц и сам в порыве откровенности поделился с ней своими замыслами… В самом начале восстания жители Уска оказали сопротивление Оуэну, больше из страха перед английской короной, чем из нежелания видеть его своим королем. Разгневанный Оуэн, взяв город, разрушил его почти до основания и разорил окрестные земли. И теперь там гораздо охотнее поддержат чужеземцев, чем сторонников Глендауэра. А это немалое преимущество для армии англичан, если силы окажутся равны. Холодно рассчитывая свои шансы на будущее, Гвенллиан понимала, вряд ли отец когда-либо признает ее наравне с законными детьми, а значит, ей нет дела до того, останется ли он королем Уэльса, и будет ли Уэльс свободен от иноземного владычества. В отличие от своей знаменитой тезки она вовсе не пылала жаром патриотических чувств и высоких стремлений. Но на стороне Оуэна выступал лорд Генри де Грей – и это решало все. Тревога за него грызла Гвенллиан день и ночь. Не важно, кто одержит победу, и кто будет королем, но ее Генри должен быть жив и на свободе. Потому ею двигал вполне трезвый и эгоистичный расчет: не допустить надвигающейся решающей битвы, в которой должен был принять участие ее возлюбленный, уберечь его хотя бы для того, чтобы еще раз увидеться с ним, а что будет дальше, пусть решает судьба... А для достижения этой цели было только одно средство – устранить предводителя англичан, Гарри Монмута, который именовал себя принцем Уэльским и опрометчиво принял ее приглашение поохотиться в ее владениях... *** Леди Гвен справедливо рассудила, что если накануне столь крупного сражения войска останутся без главнокомандующего, это смешает все планы англичан и вынудит их промедлить или отступить. Лорд Генри писал, что Оуэну нужно время собрать свои силы и дождаться подкреплений из Франции и Ирландии. Что ж, она предоставит отцу это время. К тому же вполне возможно, что узурпатор на английском престоле, потеряв в Уэльсе старшего сына, больше не решится посягать на эту землю. Гвенллиан не особо задумывалась о том, что случится с ней самой в случае, если покушение окажется удачным. Ей казалось, что все решится само собой, как только Генрих будет убит. А в том, что ей это удастся, она не сомневалась, ибо, каким бы великим воином он себя не считал, на деле он все еще оставался ребенком, и никакие шрамы, полученные в боях, не могли сразу превратить его в зрелого человека, осторожного и мудрого. Да, стоило признать, что в чем-то он уже сейчас проявлял завидную мудрость и дальновидность, но кое в чем, даже во многом, был еще сущее дитя. Он верил в людскую искренность и ценил ее, еще не избавился от излишнего прямодушия и доверчивости, граничившей с наивностью. Его можно было легко расположить к себе и ввести в заблуждение красивыми словами. Однако леди Гвен отчетливо понимала – от этих недостатков принц очень скоро избавится. Еще год-другой, и ему нелегко будет противостоять. Он уже сейчас отчетливо понимал, что ему нужно, и цеплялся за это с упорством голодного волчонка. Леди Гвен осознавала с ясностью обреченности – Гарри Монмута нельзя оставлять в живых. Потому что такой не остановится, пока не достигнет цели, а его целью был Уэльс. Нельзя было ждать, пока волчонок станет волком, который сомкнет на добыче свои челюсти мертвой хваткой... Но сейчас время еще было, и возможность расправиться с ним была... И все осуществилось бы очень легко, если бы принц приехал к ней в гости один, но, к несчастью Гвенллиан с ним прибыл и принц Джон Ланкастерский. Говорят – «свояк свояка видит издалека». Леди Гвен, давно привыкшая следовать в жизни окольными, а не прямыми путями, сразу угадала в Джоне родственную душу. Младший принц казался тихим и незаметным рядом с братом, но леди Гвен чувствовала – это не от робости или застенчивости. Смиренно опущенные длинные ресницы скрывали взгляд острый и проницательный. Джон все видел, все слышал, все замечал и запоминал. И более того – принимал решения. От Генриха исходила явная угроза, от Джона скрытая, но они были одинаково опасны. И ощущение этой опасности и силы приводило Гвенллиан в бешенство. По возрасту они оба были еще мальчишками, которых в ее имении не взяли бы даже в конюшие. А они пришли в ее страну, чтобы подчинить ее себе и править. Чтобы победить ее отца, великого Оуэна. Гвенллиан не знала, что гневит ее сильнее, неслыханная дерзость подобных намерений или осознание того, насколько эти дерзкие намерения близки к осуществлению. Если раньше патриотические порывы были ей совершенно чужды, то после знакомства с юными Ланкастерами в ее душе разгорелся огонь праведного гнева и ненависти к завоевателям. В особенности, когда она слышала тщеславные и самодовольные рассуждения Генриха о своих правах на корону Уэльса или о том, что Бог на его стороне, и уж конечно, на стороне англичан! Вот тогда она едва сдерживалась, чтобы не всадить в него кинжал прямо за обеденным столом. Она, возможно, попыталась бы, будь он взрослым мужчиной, пусть даже самым сильным и лучшим воином. Но нападать на юношу, быстрого, подвижного и непредсказуемого, она не осмеливалась. К тому же подле Генриха почти постоянно находились его оруженосцы, такие же юнцы, как он, а принц Джон Ланкастерский и вовсе был его тенью. И, скорее всего, ее успели бы удержать или заслонить от нее принца. Нет, в таком деле нужно действовать наверняка. Необходимо было остаться с Генрихом наедине, хотя бы на несколько минут. Раньше леди Гвен и в голову не могло прийти, что для нее может стать неразрешимой задачей такое простое дело, как заманить мужчину в свою комнату. Разве что уж совсем малолетнего юнца, дряхлого старика или евнуха. Но принц был полон молодых сил и в то же время казался вполне зрелым. И не был настолько уж невинен, это Гвенллиан всегда умела определить безошибочно, ей уже приходилось – потехи ради – совращать совсем юных, «чистых помыслами» юношей, и даже монастырских послушников… Но здесь было что-то иное. Невинность зачастую скрывает слабость, а принц слабым не был. Но его отличала какая-то особая духовная чистота, сродни прозрачности алмаза, которая делает его несокрушимым… Леди Гвен опробовала на нем все имеющееся в ее арсенале чары, но они на него не подействовали. Он не оставался нечувствителен к ее красоте, замечал ее, и смотрел с восхищением, но в этом восхищении не было ничего плотского, одна лишь рыцарская почтительность. И леди Гвен была против воли польщена таким обхождением, хотя это разбивало все ее планы. Возможно, ей с самого начала стоило выбрать другую тактику, подобрать особый ключик к его сердцу, но сейчас было уже поздно. Он с самого начала видел в ней благородную леди, которая, по его понятию, не могла пасть до вульгарного блуда, и поведи она себя иначе, это только оттолкнуло бы его. С таким, как он, нельзя было идти напролом. Более того, ее саму что-то начинало смущать в присутствии Генриха, поневоле хотелось не только притворяться скромной и добродетельной, но и быть такой перед его бездонным, безмятежным взглядом. Гвенллиан иногда думалось - такие глаза должны быть у ангелов, которые бесстрастно взирают на мир и грешников с высоты своей праведности… Ей приходилось прилагать немалые усилия, чтобы сбросить это наваждение и думать о нем проще. Вспоминать, например, всем известную балладу о рыцаре, который пытался соблазнить девушку-крестьянку, обещая ей все блага земной жизни, но она отвечала, что никакое наслаждение здесь на земле не стоит вечного блаженства… Генрих казался ей вроде той девушки: он не был ни глуп, ни холоден, но он сознательно избирал добродетель и отвергал соблазны. Конечно, она понимала, что с возрастом пройдет и эта праведность, но пока он был именно таков, и ничего нельзя было поделать. Леди Гвен была не настолько самонадеянна, чтобы не понять своей ошибки, но это отнюдь не заставило ее усомниться в собственной неотразимости. Как истинная женщина она в большей степени полагалась не на собственные сильные стороны, а на слабые стороны своих врагов. То, что у каждого человека такие стороны есть, было непреложной истиной. Пусть принц остался нечувствителен к ее чарам, но у него были свои собственные страсти и слабости. И одной из таких слабостей была охота, особенно соколиная. Генрих был прекрасным охотником, ловким и выносливым, но по молодости лет слишком увлекающимся. Кроме того у принца была одна странность, он любил иногда оставаться один во время охоты, просто неторопливо бродить по лесу в одиночестве, или подолгу стоять на одном месте, растирая в ладонях сорванные листья, созерцая нечто незримое. Конечно, абсолютно полным его одиночество все же не было. Его оруженосцы и слуги всегда были где-то поблизости, не дальше чем на расстоянии полета стрелы. Гвенллиан не была уверена, происходит ли это с ведома самого принца или благодаря все той же неусыпной заботе Джона, но случись что непредвиденное, Генриху достаточно было бы крикнуть, чтобы через минуту к нему подоспела помощь... Однако и за минуту можно сделать очень многое. Да и кто заподозрит в недобром хозяйку здешних мест, неторопливо прогуливающуюся в сопровождении любимой собаки?.. Леди Гвен не питала доверия ни к кому из людей. Но своему псу Бринну она доверила бы, не колеблясь, даже собственную жизнь. Он понимал ее без слов, а высказанные вслух приказы исполнял с безукоризненной точностью, был сильным, быстрым и бесшумным. Он расправился бы с любым из ее врагов, стоило только указать. Нужно было подойти незаметно как можно ближе, а потом просто отдать команду. На их первую с Генрихом совместную охоту, когда леди Гвен еще надеялась очаровать принца и покорить его сердце, она надела свои самые великолепные одежды из черного бархата, отделанные мехом и расшитые жемчугом. Они выгодно оттеняли ее каштановые с рыжеватым отливом волосы и подчеркивали стройность стана. Но в этот день она оделась проще, в мягкое темно-зеленое платье, которое не сковывало движений и сливалось с пышной листвой весеннего леса. Гвенллиан двигалась легко и бесшумно, приближаясь к своей жертве. Теперь, когда ей не приходилось напускать на себя царственность и величие, как подобает благородной леди, в ее облике и повадке сквозило что-то лисье: даже зеленовато-карие глаза сузились и приобрели хищное выражение, когда она увидела принца. Он стоял спиной к ней, на небольшой поляне, всего в нескольких шагах от вяза, к которому прильнула леди Гвен. Ближе подойти незаметно было нельзя, но этого ей и не требовалось... *** Нужно отдать должное юному принцу и его инстинкту охотника: он успел обернуться, и налетевшему на него псу не удалось сбить его с ног и вцепиться в горло. Генрих успел схватить его правой рукой за морду, а левой за загривок. Как опытный охотник он умел управляться с собаками, но быть их добычей ему раньше не приходилось. Он был вполне силен, чтобы удержать Бринна и не дать ему свалить себя, однако недостаточно для того, чтобы оттолкнуть. Но он не закричал и не позвал на помощь. Он понял – нужно достать нож, но для этого придется разжать одну руку. Если он потянется за ножом левой рукой, это займет больше времени, и пес успеет изглодать ему правую, но левой он его не удержит, и тогда зверь просто сомнет его и дотянется до горла. Лучше уж пожертвовать рукой. Все эти мысли промелькнули у него в сознании меньше, чем за мгновенье, но он не успел ничего предпринять, потому что перед ним возникла вдруг женщина в зеленом, словно соткавшись из зеленоватого сияния травы и листьев. Она показалась Генриху столь непередаваемо прекрасной, что он даже не узнал в ней свою хозяйку. Гораздо охотнее он поверил бы, что видит одно из тех сказочных существ, дев-волшебниц, на которых так щедры были местные легенды и сказки. Глаза ее сияли изумрудным светом, красноватые волосы разметались по плечам, а в руке на уровне груди она сжимала маленький кинжал. Таким нельзя было пробить доспех или кольчугу, но на нем сейчас была только легкая охотничья куртка… Гвенллиан замахнулась, целясь Генриху под ребро, точно зная, куда нужно бить, чтобы удар вышел смертельным - у нее была только одна попытка. И встретилась с его взглядом, в котором еще не было страха, только легкое недоумение. Словно кто-то невидимый и сильный схватил ее за руку, когда она заглянула в эти глаза, бездонные и безмятежные. Глаза ангела… Гвенллиан рванулась, стряхивая невидимую руку, прогоняя, оцепенение, и вонзила клинок. Она ударила точно. И вложила в удар все свои силы. Но кинжал лишь скользнул по телу принца, как будто оно было высечено из камня. Оторопев она замерла, теряя драгоценные мгновения, и тут раздался тугой свист стрелы и короткий взвизг собаки. А в следующую секунду принц освободившейся рукой толкнул ее в грудь, и Гвенллиан упала навзничь, все еще сжимая бесполезный уже кинжал и не в силах осознать, почему и что произошло… *** Принц шагнул к ней и несильным пинком выбил из ее руки кинжал, а потом отступил на несколько шагов, глядя на нее с брезгливостью, как на что-то нечистое. Этот взгляд привел ее в себя. Гвенллиан поднялась на ноги, пошатнулась, но все же сумела встать прямо. Она могла еще попытаться убежать, но при мысли, что ее станут гнать и травить как зайца, осталась на месте. Все-таки она была дочерью Оуэна, и в ее жилах текла кровь королей Уэльса. Она гордо вскинула голову и вызывающе взглянула на Генриха. Рядом с ним возник сначала принц Джон, отчаянно побледневший, все еще сжимавший в руках лук. А потом подоспели слуги и схватили бывшую хозяйку Алеллнсмора. Принц все еще не сводил с нее слегка изумленного взгляда. - Ты успела бы убежать, - сказал он тихо. - От тебя я не побегу! – воскликнула Гвенллиан и плюнула в его сторону. – Скоро вы сами побежите с нашей земли, с Божьей помощью мы вышвырнем вас отсюда! - Вам ли, проклятым язычникам, уповать на Божью помощь, - криво усмехнулся принц. Однако насмехаться Гвенллиан умела и сама, и пусть руки ее были схвачены, но язык был вполне способен жалить и источать яд. Она еще далеко не все сказала, что могла. - А тебе, видно, помогает сам дьявол? Не иначе это он оставил у тебя на лице свою метку! - она указала глазами на плохо зарубцевавшийся шрам от стрелы. - Я-то вижу тебя насквозь, чудовище, и душа у тебя еще уродливее, чем лицо! Принц резко побледнел и отпрянул, а леди Гвен возликовала в душе: все-таки она задела его за живое. - Желаю вашей милости счастливого пути в Херефорд! – крикнула она на прощание. – Вы ведь оттуда собираетесь наблюдать за битвой, на которую отправляете своих людей? - Твоего отца на поле битвы я тоже пока не видел, - ровно ответил Генрих, не оборачиваясь. И только когда ее увели, болезненно скривился и провел рукой по груди слева. На ладони осталось немного крови. - Ты ранен? – вскинулся Джон. - Царапина. Говорить не о чем. - Но как же, - Джон с облегчением перевел дух. – Мне показалось, она тебя ударила… - Да… Она ударила, - подтвердил Генрих растерянно. Потом, поморщившись, просунул руку под куртку и вытащил из-под нее маленький кожаный мешочек, который он носил на груди под рубашкой. Из распоротого ударом кинжала и пропитанного кровью мешочка принц вытряхнул на ладонь ожерелье из ярко-голубых камней. За долгое время оно свилось и слежалось в плотный комок, который выдержал удар кинжала - лезвие, ударившись о камни-цветы, скользнуло по ним, погнув несколько ажурных лепестков и лишь слегка оцарапав кожу. Принца спасло то, что удар кинжала пришелся прямо по ожерелью, но если хотя бы на полдюйма в сторону... - Гарри! Джон переменился в лице и покачнулся, ухватившись за брата. - Не вздумай, - Генрих сердито встряхнул его. – Что за братец у меня – чуть что сразу глаза на мокром месте. Просто сестрица какая-то, а не братец. - Я ведь мог попасть в тебя, - прошептал Джон побелевшими губами. – Я сам не знаю, как только не промахнулся… Я не должен был стрелять… Генрих покачал головой. - Как ты мог промахнуться? Кто тебя стрелять учил? - Ты... - То-то же. Посмел бы ты только промахнуться после этого... – он помолчал и добавил: - К тому же, если бы ты не выстрелил, она бы успела ударить снова. Конечно, лучше бы ты целился в нее… Собаку жаль. - Я целился в собаку, потому что она большая и белая, - пояснил Джон смущенно. Хотя в тот момент, он ни о чем толком не успел подумать. Руки все сделали сами. - Но я нисколько не жалею, что не убил эту змею, - добавил он с неожиданной злостью. - Это было бы для нее слишком просто. Генрих взглянул на брата с удивлением. Таким Джона ему не приходилось видеть. Он привык считать младшего брата кротким и застенчивым, а он сейчас говорил жестко, красивое лицо словно закаменело, а глаза были холодными и злыми. - Она хотела убить ТЕБЯ. И заслуживает того, чтобы с нее содрали кожу лентами. - Она заслуживает наказания по закону, - возразил Генрих строго. – И ее будут судить за то, что она покушалась на принца и главнокомандующего. - Так даже лучше, - произнес Джон с недоброй улыбкой. И тут только заметил, что Генрих дрожит как от озноба, хотя день был уже почти по-летнему теплый. - Что с тобой? – спросил он обеспокоенно. Сам Джон только что чуть ли не рыдал от запоздалого страха и облегчения, но принц и лейтенант Уэльса себе такого позволить, конечно, не мог. Генрих передернул печами, словно стряхивая навалившуюся на них невидимую тяжесть. - Она испортила мне все настроение, чертовка, - сказал он с досадой. – Сегодня такой чудесный день... Но впредь мне наука – не стоило задерживаться здесь. Коль скоро меня ждут у леди Джоан... Так Бог меня и наказал. Джон про себя усомнился в том, чтобы Бог стал наказывать Генриха так строго за задержку по дороге к графине Эссекс, но возражать не стал. В конце концов, Генриху виднее. У него с Богом с самого детства были совершенно особые отношения. - Бабушке об этом ни слова, - предупредил Генрих. - Ладно. Джон и не собирался ничего говорить. В присутствии леди Эссекс он предпочитал помалкивать. Генрих еще с минуту разглядывал ожерелье, которое продолжал держать в руке, потом вдруг прижал его к губам и опустился на колени. Джон не удивился, к подобному поведению брата он привык. - Мы должны поблагодарить Всевышнего, - сказал Генрих звенящим голосом. – Не за мое спасение, моя жизнь все равно принадлежит Ему… Но за то, что Он столь милостив ко мне, недостойному… То, что я принял сначала за наказание, на деле Его благословение. Защитив меня от руки убийцы в преддверии нашей битвы, Он словно дарует мне знамение, которого я ждал так долго. И теперь я знаю твердо – Бог на моей стороне. И приведет меня к победе. И, склонив в голову, принц Генрих погрузился в молитву, а Джон стоял поодаль и следил, чтобы никто не смел потревожить его в этот момент. Весеннее солнце, пробиваясь сквозь листву, отбрасывало золотистые блики на кудри принца, словно коронуя его своим сиянием...