Владыка

      Он повторял про себя свою суть долгой и нудной мантрой, будто хотел, чтобы эти три слога выжглись в подкорке того, что люди называют мозгом.       И – чи – го.       Для него это была суть, для тех вкусных и маленьких, коим он когда-то тоже был, это называлось именем. Имя давали с рождением, имя носили при жизни, имя преследовало его всё его существование. Как личная голгофа, как тяжелый, давящий на плечи крест.       И – чи – го.       Это словно обещание, которое дали ему, от него же и другим же. И которое потом он дал сам. Он помнил, что не жалеет об этом. Он помнит, что гордится этим.       И – чи – го…       И снова этот странный, незнакомый толчок в самую суть его существования, в сосредоточие нынешнего и забытого прежнего. Дрожь проходит по кончикам пальцев, по чёрным пустым венам, в которых нет и не может быть крови, ныряет глубоко внутрь и цепляет какой-то яркий, насыщенный красками кусок мыслей и образов. Отрывает его практически с мясом, насильно запихивая в голову, заставляя морщиться и реветь от боли и раздражения.       Давит.       Его сдавливает со всех сторон, зажимает и скручивает, а теперь давление стучит в висках, настойчиво и низко, мелко вибрируя. Образы, прошлые и теперешние, путаются, сплетаются, мешают друг другу, порождая хаос. Ему нужно остановиться, взять перерыв, чтобы разобраться и понять, что происходит.       И – чи – го.       Имя рождает разум. Он ощущает себя совсем другим, не таким, как раньше, не таким, как до стаи. Он неожиданно ясно осознает разницу, видит того — зверя без мыслей, без ощущений, поглощенного Голодом. И себя теперешнего, в сознании которого сумбур, а тело колышется и не слушается, оно даже не ощущает того сосущего, пожирающего изнутри голода. И он теперешний понимает, что ему жизненно необходимо как можно быстрее понять и осознать себя заново, родиться вновь, родиться сильным. И эти толчки, эта странная, незнакомая сила толкает его туда слишком явно, помогает слишком настырно и неправильно.       Его суть знает – так нельзя. Нельзя, чтобы в голове возрождалось старое, прошлое существование. Оно должно было стереться из памяти без остатка, истлеть прахом, став удобрением для чего-то нового и могущественного. Но он продолжает настойчиво видеть мелькающие образы, и с каждым днем долгого, медленного брожения серому лесу они всё сильнее наливаются краской и властью. Они мешают сосредоточиться на настоящем, на непомерном…       Давит.       Те, кого сожрали, те, кого не успели сожрать, те кто прибился к стае случайно в неподходящий момент, все они навалились сверху, и снизу, и с боков, и спереди, и сзади. Их реацу настойчиво пытается поглотить, перехватить контроль над основными и особенно его самого.       А ему нужно время, сила и чистый разум, чтобы отбивать назойливые атаки, чтобы самому медленно, кусочек за кусочком сожрать их в ответ, становясь сильнее с каждой несогласной тварью, но образы, треклятые, чертовы образы…       …Ему три и штанишки мокрые от пролитого молока. Он знает, что сам виноват, но тот жук, ползающий по стеклу окна в кухне, слишком красиво и завораживающее перебирает лапками, чтобы не смотреть на него. А солнечная женщина, солнечная МАМА, уже несет чистое и сухое полотенце и говорит что-то незначительно светлое и приятное…       … Ему пять, и у мамы большой и круглый животик, она много сидит и часто хватается за спину, когда встает. Ему кажется, что она болеет, потому что папа постоянно охает и бегает вокруг неё, и когда он спрашивает, она лишь говорит:       - Это не болезнь, милый. Скоро из этого животика появиться братик или сестренка. Ты хочешь сестренку?       - и он хмурится, плохо понимая вопрос, но знает, что хочет ответить, чтобы мама назвала его большим и умным. Ей почему-то нравилось, когда он спрашивал в ответ.       - А зачем мне сестренка? Вам мало меня одного?       - Конечно же нет. Ты уже такой большой и должен научиться заботиться о ком-то ещё. Если будешь заботиться о братике или сестренке, то потом с ним можно будет играть.       Он подошел к маме близко – близко и положил на живот ухо, пытаясь услышать того, о ком ему предстоит заботиться. Не услышал, но почему-то внезапно кое что понял.       - Хорошо, мамочка, я буду смотреть за сестренкой. А как вы её назовете?       - Это может быть и мальчик, милый…       - Это сестренка. – он знает, что спорить нехорошо, но если ты прав, то можно. – Это точно сестренка, я знаю, мама!       Она удивлена его странному упорству, но не хочет спорить, лишь целует в лоб и отпускает…       Образы схлынули, обнажая боль от укусов и атак, не смогли больше закрыть её собой, и он почувствовал, как кровоточит его реацу, израненная, но непобежденная. В образах он надевал шкуру ребенка, глупого мальчика, не знающего ещё, что такое боль и как нужно давать сдачи. И этот контраст выбивал его из колеи, сводил с ума, не позволяя пробудить в себе животную ярость и злость своего зверя, того самого «я» до стаи, хоть оно и никак себя не индефицировало.       Его грызли и он грыз в ответ, а глаза заслоняли чувства маленького, слабого ребенка, и почему-то ему самому было противно от такого себя.       Слабый, слабый, наивный. Противно, неправильно, не так.       Но образы беспощадны. Они настойчиво лезли вперед, с садистским удовольствием окуная его заново в прошлую, человеческую жизнь, гудя глупыми, ненужными разговорами, играми, смехом, беготней и учебой. Приторно, сладко, беспомощно.       Он был размазней и плаксой, слабаком и червем, извивающимся на асфальте обстоятельств. Ему было противно носить такое гордое имя с таким жалким телом.       И снова волна силы извне, беспрерывно вытаскивающей человеческие воспоминания, что странно, но какое-то время отогнавшая злобные и рычащие сущности вокруг, давая небывалую передышку, позволяя сконцентрироваться на одном. Наверно, это будет нечто крайне важное…       …Дождь.       Дождь лил не переставая, упорно покрывая влажным, махровым покрывалом землю. Он был дружелюбен и игрив, постоянно пытался ущипнуть за нос, пролезть под капюшоном и залить туманной дымкой непроглядной воды, состоящей из множества миллионов капель, в которой лишь теплая мамина рука была реальна и ощутима. И он хватался за неё крепко и уверенно, соскальзывая с тонких пальцев, когда дождь заливал их ладони особенно сильным порывом. Юбка Масаки была почти полностью мокрой, она липла к ногам и медленно набухала всё больше. Ичиго с затаенным интересом наблюдал за расползающуюся линией влаги, пытаясь угадать то место, до которого она доберется, когда они дойдут до дома.       Пелена немного расползлась в стороны, утихла, размывая свою непроглядную чёрно–белую фигуру на самом краю разбушевавшейся реки. Липкий страх за незнакомую девочку запузырился в маленьких легких, подстегивая помочь, отдернуть, заговорить… Поиграть вместе, узнать, где же её мама и что с ней, почему она сейчас одна. Он улыбнулся Масаки, беззаботно и обнадеживающе, отпустил её руку и … потерялся. Пропал в вихре криков, зеленого ковра, наждачкой прошедшего по открытой коже лица, мимолетной темноты перед глазами и тянущей, тягучей боли в теле. И сверху давит что-то очень тяжелое, горячее, живое и… недвижимое.       Ему плохо, сложно и обидно. Он всего лишь хотел помочь, а мама…       Мама…       …Мама!       …МАМА!       И лишь безликий черный памятник, отпечатавшийся в сознании острыми, кровоточащими краями, служит ему ответом. И что то безлико леденеет в груди, обрывается и падает бесконечно далеко, оставляя за собой далекий, сияющий городскими звездами космос. Кажется, что падать это будет всю имеющиеся у него вечность и ещё дольше и никогда, никогда не вернется обратно.       Он стирает ноги в кровавые мозоли, медленно бредя днями по берегу треклятой реки, и лишь к наступлению вечера хмурый, превратившийся в безликую тень отец, уже уложивший сестренок, догоняет его у воды, кладёт крупную руку на хрупкое, заледеневшее плечо, мраморно неподвижное, и говорит:       - Ты не виноват.       А потом долго бредет рядом, пока Ичиго не падает от усталости в подставленные руки и не засыпает на прохладном плече. Отец почему-то всегда был холодным, совсем не таким, как теплая мама, теплые одноклассники, разгоряченная Татцуки, теплые сестренки с горячими слезами. Папа же никогда не плакал, и всегда был холодным, твердым и неживым на ощупь, будто странная кукла, наделенная душой.       Они приходили домой, а утром, как ни в чем не бывало вставали в школу, и мальчик быстро научился готовить завтраки и ужины, не обращая внимания на домашнее задание, гулять и мыть маленьких, ничего не понимающих девочек, следить, чтобы глупый отец, воющий по ночам в подушку, не прикасался к плите. Он либо выл, либо лежал безвольным манекеном, не реагируя ни на голос, ни на толчки в плечо, и приходил в себя под утро, когда уже нужно было уходить на работу.       А дождь, тот самый непрерывный дождь, остался навсегда с ним, поселился в груди вместо того, что упало и заледенело, заставляя хмуриться и огрызаться, давать сдачи и тихо, незаметно кипеть от злости и беспомощной ярости, разливающейся по телу при виде несправедливости и чьей-то незащищенности от жестокого мира.       Теперь он дерется за мать, за себя и за тех, кто не может дать сдачи…       …Он рычит и яростно ревет, с неизвестно откуда появившимися силами вгрызаться в тварей, других, безмозглых, злобных, что окружают его сущность, рвет на части, дерет когтями и пьет их реацу так настойчиво и дико, что становиться страшно.       Его зовут Ичиго.       Его. Зовут. Ичиго!       Нет, не жалкий, не плаксивый и не маленький! Такой, каким должен быть, такой каким его сделала человеческая жизнь. Почти такой, как сейчас, никогда не сдающийся, борющийся до конца, вырывающий победу независимо от того, сильней противник или слабей. Дерёшься? Дерись до конца! И он, Ичиго, будет драться до самого конца!       Незнакомая сила отступила, перестала навязывать образы, потому что ей уже не нужно было это делать, ведь он, принявший человеческую природу, возрождал их сам. Будто сломал некий незримый барьер отторжения. Теперь два мира, прошлый и нынешний, плавно текли, сливаясь воедино и не мешая друг другу в настоящем. Ичиго проживал человеческую жизнь год за годом, ходил в школу и общался с друзьями, дрался после уроков, набивал морду наглой шпане, оскверняющей места обитания духов.       А потом он встретил её…       Рьяцу стала подаваться, медленно позволяя поглотить себя. Частица за частицей, пустой за пустым. Он всасывает их в себя, перемалывает зубами, выгрызает сердца уже не торопясь, уже неспешно, без лишней злобы, просто понимая, что она не нужна, что сам он, всё помнящий, уже не пустой, уже человек в чужой шкуре.       Ичиго, родной, знакомый, осознавший себя Ичиго, уже видит глазами гиллиана, чувствует руками гиллиана, ходит ногами гиллиана… он не забыл голых инстинктов Пустого, не забыл тех знаний, что получил из его грязного, кровавого существования. Он осознанно давит в чреве гиллиана чужие визгливые рыки, без жалости ломает чужие маски. Он по-человечески быстр и разумен, он ведет бои почти филигранно. Он знает, что должен всё сделать до самого конца, сделать правильно и точно. Ведь теперь воспоминания не мешают — им стоит лишь появиться, и Ичиго с нескрываемым любопытством впитывает их почти мгновенно…       …Рукия.       Вредная, нахальная, мелкая бестия. По-сестрински любимая, до смешного серьезная. Крикливая, живая…       …Иккаку.       Гребанный камикадзе. И всё-то ему неймется, ни дня, ни минуты без драки. Хитрожоп с лечебной мазью в рукояти клинка…       …Ренжди.       Ушлепок. Дебил дебилом, а всё туда же. Спаси, Рукию, защити. Тогда зачем меня останавливать?! Пришлось хорошенько вдарить ему по роже…       …Зараки Кенпачи.       И он сам, и сущность пустого, коим Ичиго является, вздрагивают в легком ужасе, ловя себя на инстинктивном желании боязливо оглянуться. Вдруг демон битвы подкрался со спины. Псих, который, всё же, ему очень импонирует. Вот с кем можно подраться на лезвии бритвы…       …Бьякуя.       Без комментариев. Без цензурных слов. Столь глубокая тупость и закостенелость ему встречаются впервые. Исида по сравнению с ним побирушка на паперти в католической церкви, к которому подошел с презрительной миной сам Папа Римский. От него самого мороз по коже…       …Айзен.       Одно слово.       Сука…       …Воспоминания заканчиваются вровень с враждебными пустыми. В теле гиллиана наконец спокойно и тихо. Ичиго ощущает что вся огромная реацу принадлежит исключительно ему и подчиняется беспрекословно. Единственное, что его беспокоит: он не помнит, как умер. А то, что он мертв, сомнений не вызывает.       Спасение Рукии закончилось успешно, они вернулись в Генсей, он помнит первые школьные будни. А вот дальше – как отрезало. Пустота, тишина, бесконечность незнания.       Что произошло? Как можно забыть собственную смерть? Есть ли ответы на эти вопросы? И что нужно сделать, чтобы получить их? Найти отморозков шинигами? И что он сделает? Будет многозначительно рычать и пытаться вставить хоть слово в перерыве между ударами зампакто? Или… найти Айзена.       Ведь он должен быть здесь, здесь где бы это ни было…       Хуэко Мундо. Название нашептывает сущность пустого. На удивление покорная и послушная, но это не Белый, что страшен в своем безумии, это нечто другое. То, что должно было родиться вместо Ичиго, не пробудись у него воспоминания. Оно уже не претендовало на лидерство и постепенно стиралось, отдавая знания, присущие своей сущности.       Теперь Ичиго знал, что то место, где он находится, это Лес Меносов, и ему нужно выбраться наверх, потому что наверху жизнь и дальнейшая эволюция. Но чтобы это сделать, необходимо утолять Голод, что начинает медленно грызть нутро.       Жрать гиллианов не хотелось от слова совершенно, но мелкие пустые могут снова привести к деградации.       Ичиго задумчиво оглянулся, по-новому и наконец осознанно осматриваясь в Лесу. Среди белых, холодных столбов мраморного дерева неспешно прогуливались гиллианы. Бессмысленный взгляд устремлен в неизвестное никуда, костистые пальцы скользят по стволам, так медленно, будто нежно, и … аппетитно. Это за него уже говорит голод, а эти гиллианы, словно курицы, такие же вкусные на вид.       Ичиго думает не долго, с птицей ему приходилось иметь дело. Подходит к меносу так же неспешно, немного настороженно. Тому на странного собрата совершенно плевать. Куросаки ещё сомневается, а потом уверенно сворачивает гиллиану то отсутствие шеи, что у него есть. И хруст правда разносится в мертвенной тишине Леса, которая сама пожирает все звуки.       Гиллиан небрежно трепыхается, полосуя когтями пустой воздух перед собой, и мгновенно умирать отказывается. Тогда Ичиго вгрызается острыми зубами маски в чернильную плоть. Как ни странно, крови не было, лишь поток голубой реацу, послушно текущей к нему. А если вгрызться еще глубже, перебирая зубами рыхлую, мягкую структуру тела, в котором слились воедино десятки пустых, у которых не появилось победителя…       Рукия как-то рассказывала, что гиллианы много лет жрут себе подобных, чтобы эволюционировать до адьюкаса. Но Ичиго не чувствовал такой потребности. Его собственная реацу, сильная ещё при жизни, сейчас безумствовала от переизбытка силы. Не только своей, но и благополучно поглощенной. И стремительно перестраивала дряблое, гиллианское тело, совершенно чуждое стремительной курасаковской сущности. Ей нужно было лишь немного помочь, подпитывая внешней силой.       Ичиго целенаправленно искал меносов, столь же целенаправленно их жрал и почти ни о чем не думал, кроме скопившихся вопросов. Одна дюжина, вторая… третья…       Изнутри ощутимо разбухает надвигающаяся волна энергии, готовая вскоре смять всё это тело без остатка, переплавляя в нечто совершенно новое, но… не человеческое.       Десяток… Ещё десяток…       С веселым изумлением он учится использовать серо. Красный сгусток отлетает от умных адьюкасов, которые постоянно косятся на странного гиллиана и предвкушающие облизываются, обещая себе все хорошее после его эволюции.       Пяток… Тройка на закуску. Это уже почти конвейер, но воспоминания отказываются восстанавливаться дальше, будто чем-то заблокированные, будто что-то, или он сам, не даёт им вернуться в полном объеме.       Когда когти впиваются в ещё одного гилиана, Ичиго внезапно понимает, что это – последний. Его уже съедает изнутри нетерпеливое ожидание будущего. Что с ним станет? На кого будет похож? Примет облик Хичиго или его рьяцу сообразит нечто необычное?       Ну что ж, он не узнает, пока не попробует.       Волна энергии ощутимо завибрировала в груди, сжалась в тугой комок, уже готовая, такая же нетерпеливая, как и её хозяин. Она замерла, будто ожидая… одобрения? И он размашисто отдал его, мысленно, по своему обыкновению, плюнув на последствия.       Мир взорвался, дрогнул, и провис в груди ослепляющей вспышкой. Его захлестнуло силой, светом и ноющим хрустом изменяющегося тела.       Огромный гилиан свернулся клубочком, его черное тело начало трескаться и расплываться, тонкие руки ломались немыслимыми углами, подламывались ноги, складки тела топорщились острыми линиями. Его крутило всего несколько минут, а тело рассыпалось прахом, и этот черный пух подхватил поток голубой рьяцу, сворачивая его в нечто куда меньшего размера, но куда большей силы…       Ичиго открыл глаза, сквозь прорези маски видя непривычно высокие стволы каменных деревьев, и рычаще выдохнул из зубастой пасти горячий пар. Ноги самовольно обвил толстый хвост и игриво махнул кончиком, предлагая хорошенько развлечься, посмотреть новые горизонты необъятного Хуэко Мундо и покорить их.       И он, вгрызя когти в камень, подтягиваясь мощными руками и ногами, рванул наверх — туда, куда его тянула собственная сущность.