Немного о том, как я ее люблю

Сколько я себя помню, мне всегда нравились девочки больше. В детском саду, в начальной и средней в школе, я гораздо чаще ловила себя на том, что длинные, шелковистые волосы, тонкие пальцы, складочки рубашки на месте груди и край плиссированных юбок меня интересует гораздо больше, чем то, что привлекало моих одноклассниц в парнях. Быть не такой как все - непросто и странно. Я очень долго надеялась, что виной всему обыкновенная стеснительность перед парнями и моя неопытность. Мне казалось, что за всю жизнь я и слова не сказала ни одному представителю сильного пола, словно их в моем мире вообще не существовало. Возможно, так оно и было, так я была заворожена нежной очаровательностью девочек, девушек и женщин, таких разных и красивых, словно цветы. Каждая девушка для меня представлялась чем-то особенным, почти эфемерным, я не могла перестать думать о том, что другой такой нет, она уникальна каждой своей родинкой, каждой морщинкой, каждым шрамом. Меня постигло величайшее разочарование, когда я поняла, что не все люди так уникальны и притягательны для меня. Мужчины виделись абсолютно одинаковыми и неинтересными существами, изредка проявлявшими проблеск интеллекта и отличительности, но стоило мне приглядеться, как этот отблеск угасал, оказавший обыкновенной подделкой или мишурой. Вторым моим разочарованием стало осознание, что не все девушки разделяют мое мнение. Иногда мне казалось, что я вижу понимание, взаимность в их глазах, но это было не больше «показалось», и каждый раз, словно в первый, это было сравни маленькой смерти. Словно только-только распустившийся цветок, даривший мне свою красоту пару секунд назад, неожиданно осыпался и покрылся уродливой коричневой копотью. Меня не понимали. Меня просили забыть о том, что тревожит, о том, что для меня казалось невероятно важным. Так вышло, что девочки не должны влюбляться в других девочек. По крайней мере это было то, что мне внушили в средней школе, и, стоило мне неправильно посмотреть, неправильно сказать или неправильно подумать, мне спешили об этом напомнить. Мои глаза оказались закрыты, как только я научилась видеть и удивляться красоте, грубо и жестоко, не скупясь ни на что. Осознание того, что я не особенная, что я просто сломана, повреждена, обыкновенный брак на производстве – вот чего добилось мое одиночество и непонятность. Я не знала, с кем поговорить, а тем более не знала, что сказать. Когда каждое правдивое слово было забраковано, я начала врать. Нет, не врать одноклассникам, учителям или маме, это я давно научилась и практиковала, врать себе. Вот где я действительно преуспела, наверное, впервые в жизни. Такой я шла навстречу новой жизни и старшей школе, с полным багажом пресных улыбок и свежего набора лжи. И все бы, наверное, было бы не так провально и ужасно, может быть, если бы очень-очень повезло, я бы дотянула хотя бы до конца второго года, но в моей жизни появилась она – самая уникальная, самая яркая. Мне казалось, что она светилась каждым участком своей кожи, что вокруг Киеко существует особенный, едва уловимый глазу шлейф, сотканный из восхода Солнца. Она сама подошла ко мне. Может, именно это выделило ее в моих глазах, хотя я не исключаю, что я, рано или поздно, сама бы ее заметила, настолько ослепительной она была. Не скажу, что я была к этому готова. Мне сложно припомнить, когда со мной заговаривали первыми прошлый раз. В средней школе этого всячески избегали, словно я была больна чем-то неизлечимым и очень опасным, а в старшей все устроено так, что с тобой никогда никто не заговорит первым, если ты обыкновенная и даже немного невзрачная. Рядом с Киеко мне всегда было немного волнительно, немного страшно и очень приятно. Рядом с ней в моей голове возникало столько мыслей, все они толкались, кричали, поднимали бунт, всячески вгоняя меня в краску, смеша и иногда расстраивая. Это было именно то, что я, как думала, закопала в себе хорошо и надолго. Это было именно то, что мне так не хватало, то, что заставило меня снова почувствовать себя живой, стоящей жизни. Это было безумно важно для меня. Не знаю, когда я впервые заметила, что она понимает меня. Что она замечает каждое изменение, каждый мой вздох, что ей не безразличны мои глаза и то, что она может в них найти. Что она знает, но не отвергает. Возможно, она сразу была такой, а может быть, спустя пару дней, может через месяц, мне не был так важен промежуток, как то, что произошло между ним и моментом, как ее губы разомкнулись, и она впервые заговорила со мной. Ее губы. Ах, вот что влекло меня все это время, отвлекало, снилось, мне казалось, мой мир стал гигантским паззлом, и когда я его соберу, на полотне сложатся две идеальные половинки, мягкие и тонкие. Я мечтала почувствовать их на вкус с тех пор, как впервые их увидела, или, все-таки, стоило мне понять, что если я дотронусь до них, я не буду осуждена, меня не ударят и не оттолкнуть. Она поцеловала меня первой. Вечером, убедившись в том, что никого из наших шумных мальчишек нет рядом. Было довольно прохладно, Рождество еще не наступило, но уже взволновано дышало нам в спину, напевая надоедливые песни и бренча бубенцами. Было темно, хоть и не очень поздно, зимой солнце рано садится. Мне было довольно холодно, я стояла на улице в одном спортивном костюме, и маленькие, почти незаметные снежинки падали мне на плечи. Она приобняла меня одной рукой, другой взяв меня за подбородок. Я подумала: «Почему ее руки такие теплые? Мои, наверное, словно ледышки, к тому же шершавые». Ее губы были очень мягкими и пахли вишней. Я не сразу закрыла глаза, из-под ресниц наблюдая за облачками пара, окружавшими ее рот. Я чувствовала, как ладони Киеко медленно опускаются, сжимая мои руки и согревая их. На моих плечах, челке, щеках оседали маленькие снежинки, медленно тая вместе со мной. Целоваться. Нет. Целоваться с девушками. Тоже нет. Целоваться с Киеко. Это стало моим новым увлечением, моим хобби, нет, даже почти смыслом жизни. Я перепробовала на вкус все ее помады, ее запах был необходим, словно воздух, ее ладони оставили после себя невидимые шрамы на моей коже. Я могла целый вечер смотреть на руки, вспоминая, как она их сжимала, как ее пальцы проходили между моими, скрепляя их, согревая меня. Мне казалось, что я впервые в жизни чувствую тепло. Хочу поцеловать ее. Хочу прикоснуться. Хочу быть возле нее, смотреть на то, как она дышит, как улыбается, как кусает губы, как убирает челку за ухо, как говорит, как молчит, как существует. Мне было невероятно страшно. Страшнее, чем раньше. Нет, я не боялась потерять ее, быть непонятой. Я боялась своих чувств, я боялась того, что думала только о ней, что хотела только ее, весь мой мир за считанные секунды сократился до одной только Киеко, и мне было страшно, что нам станет тесно вместе. Это пугает меня. Но я хочу этого. Я хочу, чтобы мой мир сжался, стал тонким и прозрачным, чтобы я сошла с ума от того, насколько в нем мало места. Я хочу, чтобы Киеко заполнила мою кровь, мои легкие, мою жизнь. Она может даже ее забрать, мне ничего не жалко. Ее язык. Влажный, ребристый, горячий. Когда она касается меня им, в груди появляется странное чувство, словно хочется закричать. Мне страшно, я хочу еще, я хочу больше. Тела девушек – идеально сочетаются вместе. Словно апельсиновая цедра и черный шоколад, словно мягкий шарф на нежной коже шеи, словно я и Киеко. Да, идеально. Я еще никогда не чувствовала себя настолько правильно, хотя, нет, обманываю, я всегда чувствовала себя бракованной частью пазла. Но вот она целует мои ключицы, ее пальцы сжимают края моей футболки, ресницы щекочут грудь, и я чувствую, что даже не знаю, с чем сравнить то, что вижу, чувствую, хочу. Сейчас я состою из множества глаголов, они накрывают меня, они рассыпаны по моему телу, словно звезды в небе. Ее имя и глаголы. Вот из чего я состою. У японского художника Кацусики Хокусая есть известная на весь мир картина «Большая волна в Канагаве». Если быть честной, я не могу вспомнить ни одну из других его картин, но конкретно эта очень точно передает то, что я чувствовала, когда Киеко прикасалась ко мне. Да, я прочитала достаточно лесбийской порнографии, чтобы понимать, что сравнивать свои чувства с волнами или цунами – не очень оригинально, но как это чертовски красиво. Киеко была красива. Не только в эту ночь, всегда, но она словно загорелась, и мне казалось, что я могла чувствовать этот свет, он становился и моей частью. Я тоже почувствовала себя красивой. Невероятно красивой. Тонкие пальцы. Красиво. Чувствительные губы. Красиво. Уже ослабевший запах духов. Красиво. Все в ней и во мне красиво, все перемешивается, образуя новые виды красоты, более яркой. Когда художники смешивают два цвета, они немного рискуют, потому что иногда цвета образуют вместе уродливый, грязный оттенок. Но это не наш случай. С каждым прикосновением, стоном, складкой на покрывале мы сочетались все лучше и лучше. Я так ее люблю. Я люблю кричать об этом, сжимая кулаки, кусая губы. Я люблю ее улыбку, когда мы неловко сталкиваемся взглядами. Я люблю ее тонкие пальцы во мне, ее мягкий и горячий язык. Я хочу большего, я хочу любить ее сильнее, я хочу, чтобы она чувствовала мою любовь. У нее мягкая грудь. У нее мягкие волосы. У нее мягкий смех. Все в ней так прекрасно, так ярко, так захватывающе. Я чувствую, как мимолетно наше время, я могу почувствовать границу, я уже готова отчаяться и погнаться вдогонку скоротечности, но теплые руки успокаивает меня, и я погружаюсь в них. Наши отношения никогда не были ошибкой. Мы ссорились, мы кричали, мы узнавали друг о друге новое. Киеко стала для меня всем тем, что мне было необходимо в старшей школе, университете и в «настоящей» жизни, которая оказалось удивительной гадостью. Она была рядом не всегда, но тепло ее ладони всегда согревало меня, так же, как и в тот снежный день после тренировки. Ни наши отношения, ни Киеко, ни тем более я никогда не были идеальными, к тому же и не были красивыми всегда. Озираясь назад, я понимаю, что я была очень инфантильна и глупа, когда мы только начали встречаться. Но какой чертовски живой я была. Я действительно дышала Шимизу, секс с ней представлялся для меня чем-то крышесносным, словно она была самой дорогой камелией в магазине цветов. Я любила ее и наши отношения за то, что они не были идеальными. Наши чувства и отношения были разными, наполненными множеством «слишком». Слишком тихо, слишком громко, слишком мало, слишком много. Искать идеальную середину было сложно и интересно, я никогда не сожалела ни о чем. Ну, может только самую малость, но я никогда не напишу об этом, тем более не скажу вслух. Ну ладно, не никогда, может, в следующий раз.