Принцип неопределённости

      

— Взгляни в темноте себе в лицо — что ты увидишь?       — Ничего.       — Совершенно верно.       — Но какая тут связь?       — Темнота.       — Не вижу никакой связи.       — Ну ещё бы, так и должно быть в темноте.       Роджер Желязны. Создания света, Создания тьмы       Говори, что думаешь, думай, что говоришь. Следуй все этому правилу, проблем было бы меньше.       Коди. Трасса 60       Музыка:       Пикник — Вот же это слово       Eurythmics — Sweet Dreams       Башня Rowan — Пиздец-блюз       Агата Кристи — Дорога паука

      Её не было уже долго. Обычно всё прояснялось куда быстрее (и безо всякой Силы), и потому собеседование в последние дни я обрывал первым. Но Караоми уже вселила в меня надежду…       Один пилот — мужчина — неделю тому назад почти прошёл словесный лабиринт, но так и не догадался, что я — вовсе не зелтрон, и решил не испытывать удачу путешествуя с одним из самых распущенных видов Галактики. Увы, понять мотив отказа удалось лишь спустя час: просмотрев сделанную моими новыми «очками» запись собеседования. Моя телепатия распознавала ложь незнакомцев, их неуверенность, оттенки мотивов, насыщенность сказанного, сокрытую угрозу, но и только.       Что-то щёлкнуло в мозгу, резко прояснилось: случилось непредсказуемое. Или то, что от меня никак не зависело, но вовлекало меня в Мальстрём событий.       Барахтаясь в хаосе — математическом, а вовсе не эзотерическом — я всегда помнил, что в любой сложной нелинейной системе близкое и ничтожно малое определяет далёкое и безгранично великое, но в самой значимой хроногеографии — точке бифуркации, влияние любого решения наиболее велико, кардинально перекраивает буквально всё будущее обозримой вселенной.       Хотя не так давно я и узнал, что давно известной мне физической картиной мира бытие не огранивается, что мой выбор во многом определяется мной же самим: пронзая время, можно быть отцом даже самому себе.       В узловых точках кажущийся незначительным выбор — свободный он, или нет — создаёт слишком пышную крону вероятных последствий, и потому чувства пророка перегружаются. Рассыпаются.       Что забавно, согласно этой логике любой пророк должен в секунду сойти с ума, ведь мозг не способен обработать столько информации, а субъективное сознание — охватить стремящиеся к бесконечности расщепления будущего. Хотя и они могут квантоваться… Ведь всякий момент времени — та самая точка бифуркации. И нет ни одного неважного момента истории, как нет и ни одного неважного человека.       Однако грядущее, будто бы желая согласовать само себя, ведёт за руку по бесчисленным, не воспринимаемым сознанием развилкам-случайностям слепого по большей части пророка. Власть над временем и событиями иллюзорна, нас куда-то влечёт… Допускаю, что пышные ветви событийного древа вырождаются в прямые, безжизненные голые ветви, принимают квазидинамическое, определённое консенсусом пророков равновесие. Или же какой-то неведомый садовник подрезает секатором слишком вольные побеги.       Или вырождаются они лишь в растянутом во времени, обманывающем самого себя разуме, уже приспособившимся к низвергающемуся из будущего в прошлое потоку информации. Способа установить истину я ещё не формализовал.       Я не раз задавался вопросом: как так вышло, что я получаю эти подсказки, какова причина моего дара направлять события сообразно своей — хотелось бы, чтобы своей — воле. Можно было как молотком стукнуть универсальными принципами эволюции: но для этого дар должен был не только помогать выживать, он должен был ещё и наследоваться. И так, в конце концов, остались бы одни пророки только и делающие, что мешающие обыгрывать друг друга в карты, сводя на нет все конкурентные преимущества. С другой стороны… а нет, это слишком смелое предположение!       Неблагоразумно недооценивать хаос даже детерминированных, не квантовых систем. Создай абсолютно точную модель той же атмосферы, измерь абсолютно всё с точностью до тысячного знака после запятой, и всё равно округление в тысяче первом вскоре проявит себя: всё выше и выше поднимаясь по численным порядкам мантиссы — с неизбежным распространением первичного возмущения в объёме и времени. На каждом этапе, при каждом новом взаимодействии размножая версии возможного настоящего и будущего вместе с возрастанием и масштаба перемен.       Фракталу ведь не важен масштаб: крошечные различия будут всё сильнее и сильнее разрастаться из-за эффекта бабочки. А квантовые эффекты, выйдя из математического хаоса, выползут далеко на берег «не квантовых» систем.       Но где во всём этом моё место?       Когда пасует бытовой язык, на помощь приходит математика, жаль только, что джедаи в ней слабы… А может, это и к лучшему. Иначе бы такой дилетант, как я, оказался бы в ещё более прискорбной ситуации.       Математик знает, что люди в предсказуемости своих поступков, в общем-то, похожи скорее на облака, чем на часовые механизмы. Начальные данные никогда не будут достаточно полными и достаточно точными, чтобы опираясь на настоящее — его модель, не прибегая к разным гаданиям-мантиям, рассчитать будущее.       Шум, отклонения даже в сотых, а то и в стотысячных цифрах после запятой неизбежно разрушат любой редуктивный механический подход, внося шаг за шагом всё больше искажений. Знания зависимостей и начальных данных становится недостаточно, чтобы сделать далёкий прогноз — пристально наблюдать необходимо за всем ходом любого ярко-нелинейного процесса. Ничего не пропуская. Работает это и в хронореверсе…       Человек чихнул, а на следующий год гроза случилась на минуту, а то и на час раньше: ведь каждая новая бифуркация турбулентного движения воздушных масс увеличивает масштаб первичного возмущения на порядок: чих рождает дуновение, оно — уже порыв, порыв — бурю.       Или вот женщина — встала на секунду раньше, на секунду раньше выпила стакан воды или просто вздохнула… и броуновское движение молекул привело к тому, что при делении оплодотворённой яйцеклетки внутриклеточные структуры между двумя новыми клетками разделились слегка иначе: хотя бы на одну молекулу. Затем все последующие деления-бифуркации разрешатся иначе, увеличивая масштаб изменений в геометрической прогрессии. Вот и рождается на свет человек с другим фракталом кровеносной системы, с другим фракталом нейронной сети. С другими отпечатками пальцев. Другой человек.       Правда, тут как со странным аттрактором Лоренца — непредсказуемость имеет свои пределы. Получится всё-таки человек, и со вполне ожидаемыми свойствами, коррелирующими с геномом. Но и только.       Ведь генов этих слишком мало, чтобы описать ими всего человека как готовую конструкцию. Гены не кодируют все разветвления каждого капилляра или бронхов, только отдают команды без привязки к масштабу, неизбежно давая волю случаю. Благодаря этому, примерно один объём цепочек одинаково успешно служит конструкторской документацией и слону, и мыши.       Немного правил, немного относительно простых элементов, несложных правил — взрыв! — и самоорганизованная снизу-вверх система рождает в нейросети разум, или из отдельных бестолковых мурашей становится поддерживающим в себе температуру с точностью до градуса муравейником. Никакой магии, всего лишь математика. И опора на законы, заключённые в самом этом мире.       Любопытнее всего наблюдать за тем, как масштаб и перемены испытывают на прочность системы человеческих рук и разумов.       А ещё интереснее — участвовать в этом. Сейчас всё важное для меня преломлялось через происходящее на далёком Рилоте, через игру, затеянную задолго до моего воплощения в этой Галактике. Глупо было складировать все боеголовки под одной эмалированной частью головной системы… Например, только тут; в Кореллии. Но то, что я делал тут, и то, что делалось для меня Травером, с лёгкостью могло стронуть лавину там — на Тёмной стороне, среди льдов Рилота. И наоборот: осуществляемое Травером легко могло погрести меня под последствиями даже тут, просто за компанию.       Я ставил на Травера; он — на меня. Мы до сих пор не желали разорвать наш шаткий союз. Но сейчас он не отвечал по голосвязи.       Закрыл глаза, набрал ещё раз, прислушиваясь к ведущему к такому исходу эху из прошлого… Нет, он твилек занятой, но что-то было не так, и я даже догадывался, что могло быть не так; или так. И чудовищным образом знание это преисполнило меня великой радостью. Ожидание подходило к концу.       Место, наполненное шумом, музыкой, страстями: одним словом — танцем жизни, я избрал не случайно: здесь легче было пророчествовать. Я смотрел в пламя, и оно говорило ясно: меня ждали тьма и огонь.       Зачем так важно знать теорию хаоса, понимать эмерджентность? Познав закономерности, можно было уйти от полного перебора — эта логика работала и с Силой. Понимая корень власти одарённых над событиями, можно оценить, на что мы все способны влиять… Даже не сталкиваясь с примерами в каждой области.       Ещё один вопрос: причём тут вообще пророки — по отдельности ничтожные, как те муравьи, причём тут теория хаоса, фракталы вполне материальных деревьев со вполне реальными бифуркациями веток и веточек — случай, когда лирическая аналогия удачно совпадает с физико-математической?       И почему на эти разрозненные, на первый взгляд, мысли меня натолкнула Караоми?       Например, это волнует местное общество с тех самых пор, как людей начали выращивать и вне природного «инкубатора». А этот факт был отражён в её медкнижке. В генетической карте.       Разумеется, многие соблазнились идеей клонировать джедаев, ведь чувствительность к Силе зачастую наследуется. Правда необычно: бывают и длинные тысячелетние династии одарённых, а бывает, что ни одного одарённого потомка или предка у джедая нет.       Но неоднократные попытки промышленного разведения одарённых всегда заканчивались неудачей. Грешили на «волю Силы». На мой взгляд, всё было проще и одновременно сложнее: на потомков осознанно и неосознанно влияли их предки. Как и потомки на предков. Бурю — будущую связь с Силой — вызывал внешний неслучайный случай.       Подобно тому, как сама Сила могла создавать бури, управлять погодой. Но современные урбанизированные джедаи не желали месяцами, а то и годами разбираться в этом невероятно сложном искусстве — погодной магии, как я её называл. Вызвать через сутки-другие обычную грозу или ливень — не впечатляющее горожан достижение…       Но впрочем, не я один был таким умным, и попытки всё же найти материальные факторы одарённости не прекращались. Тем более, есть от чего оттолкнуться — целые родственные людям виды, но при этом более чувствительные к Силе. Чувствительнее к Силе звери. Но точности измерений и наблюдений не хватало — вспоминая о точности, необходимой, чтобы «обуздать», сделать предсказуемым хаос в нелинейных системах хотя бы на год-другой.       Почему в одних организмах мидихлориан мало, а в других переизбыток — всё ещё оставалось величайшей загадкой Галактики. Как и то, служили они причиной или только были коррелятом одарённости — и не было даже намёка, на что именно нужно повлиять, чтобы родился одарённый ребёнок.       Неудивительно: наука всё ещё кромсала мир на крошечные части, изучала простые зависимости и корреляции, рассматривая частное, обособляя «прочие равные»; с большим, к примеру, энтузиазмом продолжая изучать однояйцевых близнецов. Впрочем, отличающихся друг от друга уже после первого же деления материнской яйцеклетки… то есть изначально. Непредсказуемо отличающихся: расчёт теплового движение всех молекул внутриклеточной жижи никому не по силам. Слишком много граничных условий неподвластных точным измерениям и расчётам.       Разумеется, грядущее в известной мере определяет и бесчисленное число всех прочих малых воздействий: пресловутое торнадо вызывает не взмах крылышек одной птички или бабочки, а все легионы гнуса, движения всех летательных аппаратов на одной планете. Но их хаотические поступки магически предсказуемы, поскольку определяются прошлым, а не взывающим к самому себе будущим — как почти у всех ощущающих Силу. Предсказания плевали даже на зыбкие основы неопределённого на квантовом уровне, лишённого прямой, как рельсы, судьбы мира.       Тут может захватить дух впечатлительных ничтожеств от их важности, значимости в лишённом свободы воли мире, где лишь немногие подобные мне формируют сюжет. Вот джедаи на то и не ситы, что знают тысячу проверенных способов побороться с гордыней. Мне же нет дела до большинства: все игры — игры, и лишь интерес наблюдателя побуждал следить за их судьбами.       Сейчас важнее было сосредоточиться на кровавых пятнах бифуркации — загадочной многомерной формы, возникающих лишь вместе с пятнами непроглядной для пророка темноты. Сознательное против теоретической — полной — сложностью пасует; методы же, позволяющие бессознательно, волевым усилием, будто бы вне физического тела совершать первичный отсев вариантов, слишком индивидуальны. Как говорил Реван, «слепое пятно» есть у всех, и у каждого из нас — своё.       Джедаи с младенчества идут по пути меча; развивая восприятие событийного древа прежде всего боя. При «прочих равных» всегда побеждает фехтовальщик, сумевший проложить по этой развесистой кроне путь более далёкий, чем у его противника, подняться вдоль веток ближе к солнцу — и, принимая во внимание характер сражения, разумеется, сделавший это неосознанно, погружаясь в поток Силы.       Так и тянет сравнить сражение на мечах с шахматной партией, выигрываемой просчитавшим ходы на шаг-другой дальше оппонента. Но джедаи не «просчитывают», как это стараюсь делать я. Потому что слишком глубокий заплыв в Силу, перфекционизм в бою парализует фехтовальщика. Вместо координации самих поступков, выпадов и защит, разум зацикливается на их правильности, сковывает движения, задавая вопросы, вместо того чтобы давать ответы. Вместо чётких приказов к рукам и ногам, внутри мозга рикошетят бесконечные уточнения — как же именно следует поступить, как будет вернее? Когда нужно безусловно ощущать верный путь, как естественную часть своего бытия.       Когда лукавый разум вообще начинает проявлять себя, ты проигрываешь. Всё потому, что в бою настоящих рыцарей, а не каких-нибудь сопливых падаванов, за секунду наносят не менее пяти ударов. Времени на поиск верного пути просто нет. Путь один, и он прямой — как световой клинок.       Можно очистить разум, а можно и подчинить его одной страсти, отдаться эмоциям — что разрушительно. Но этот урок я уже усвоил.       Но и в пути джедая были свои тонкости. Баланс между неосознанным предвидением и самим боем, физической стороной сражения, в том числе и Силовым приёмами — штука индивидуальная. А тактическое предвидение тем свободнее, чем чище отработаны физические движения: если можешь сплести рисунок боя и безо всякой Силы, то и она вряд ли отвернётся.       Баланс этот разнился даже в пределах семи весьма условных форм фехтования на световых мечах, в других же занятиях, где по умолчанию нужно было больше думать и считать — гипернавигации, игре в карты, сражении в космическом симуляторе — он был далёко не оптимален для грубого, телесного мечемашества.       Перестроить же своё пророческое мышление вовсе не так просто, поэтому, будучи выдающимся навигатором и шулером, я был по джедайским меркам неуклюжим фехтовальщиком. И наоборот.       Но зато я хорошо ощущал нечто глобальное, и не отключая разума, ощущал детали масштабных событий. И сейчас, судя по заминке в ощущениях, это самое глобальное ворочалось; ему снился какой-то кошмарный сон. В довесок я так долго тренировался «фехтовать» с Реваном, что мог ощущать, что в мои планы вмешивается кто-то другой. И как именно он это делает. Вернее, сейчас… она. С одной стороны, она становилась угрозой, но кем бы я был, избирая всегда только безопасный курс? Но она ли? И кто она? Кто-то…       Игра вслепую. Вечер переставал быть томным.       — Я уже опасался, что ты сбежала, — кивнул я подошедшей Караоми.       — Задержалась в освежителе.       Эх, ещё один эвфемизм. Караоми чирикала с довольно-таки милым акцентом — и, что важнее, думала тоже с ним. Хотя казаться милым он мог лишь потому, что в моей голове, как и у прочих людей, буквальное и абстрактное ассоциативно перепутано, всё смешанно в кашу… О чём именно она думала, я, разумеется, не знал, но краски чужого сознания ощущал.       Основной галактический — «эсперанто», собранный из древних языков ботанов, людей и дуросов, неизменен вот уже тысячи лет. Это я узнал в первые же дни… Но в то же время он непрерывно порождает новые, удивительно разнообразные языки — в этом заключён хаос уже культурный. Обитаемый космос рвётся на клочки, затем сшивается, и носители до неузнаваемости искажённых версий всеобщего вновь учат единый галактический язык — уже как государственный, единый стабильный язык законов и договоров. Очень долгоиграющих договоров. Ничему иному не под силу остановить локальные мутации языка, растаскивающие его на отдельные, культурно обособленные части: Галактика слишком велика для этого.       Основной очевидно не был её родным, хотя она и знала его на отлично. Словно средневековый нотариус или путешественник — латынь.       — Извини, мы заболтались, — сказал я.       — Нет, я и взаправду раздумываю уйти. Думаю, меня вербуют в какую-то секту.       Она сложила руки на груди. Её курточка пестрела разными нашивками и кодами, значками, лишь малая часть из которых указывала на квалификацию; остальные же служили самым настоящим интерфейсом межчеловеческого отношения. Идея прицеплять к себе набор своих ценностей, политических и культурных воззрений, ориентацию и прочее — заранее, и во избежание — показалась мне внезапно здравой.       Причём, распознав окаймлённые уникальными цифровыми кодовыми лентами пиктограммы, считав кодирующие что-то через пассивные оптронные чипы нашивки, и пройдясь затем по скоростной планетарной сети, мои окуляры расшифровали далеко не всё. Очевидно, что-то специфическое и явно неместное.       — Ты мне не доверяешь, и это мне нравится, — решил я. — Разговоры о магии, судьбе, смысле жизни, нашей сущности…       — Ага, шиза какая-то, — не то сказала, не то подумала она.       — Заманчивые обещания, да ещё и от какого-то юнца, — продолжил я. — Доверять мне нельзя, даже спорить не стану… Что до Силы — это могут быть и фокусы. К тому же сект, заманивающих к себе дурачков обещаниями открыть в них доселе спящую чувствительность к Силе, навалом. Как мне убедить тебя? Сразу скажу — телекинезом я не владею.       — А разве это не самое главное — двигать предметы на расстоянии? — спросила Караоми.       — Я мог бы привести в движение целые страны, будь у меня такое желание, это не пустое бахвальство, попросту говорю правду, — я развёл руками.       — А я бы могла остановить вращение Галактике, вот только не хочу… — недоверчиво протянула она. — Просто скинь мне свою медкарту. Мидики там должны быть.       — Хорошо. — Я открыл на проекторе документ.       — Не хочешь передавать файл? — вскинулась она.       Действительно, как иначе проверить подпись медучреждения? Впрочем, я всё равно собирался обмануть её: но подменив обман правдой. В открытом мной документе само собой были поддельные заниженные результаты. А ещё я был там зелтроном.       Но всё прочее в нём было правдой: мне была нужна уверенность не только в своём космическом корабле, поэтому я прошёл ещё одно независимое медобследование.       — Не уверен в искренности твоего забрала, — нашёлся я. — Всё-таки Теневой университет, знаешь ли…       Караоми изменилась в лице. В видимой его части.       Мои не менее сомнительные «очки» обводили собрата — напоминающую отделённое от мотошлема прозрачное забрало «персоналку» — жёлтой рамочкой. Как некогда их сгоревшие предшественники — дроидов-убийц Аболлы. Угрожал мне производитель киберочков — одна из странных и древних организаций, осознающая ценность информации, причём не какой попало, а научной.       Теневой университет заклеймили не просто как скрытную или аморальную организацию — что для учёных, думается мне, комплимент, а как целое криминальное сообщество. Его члены прославились киберрасширениями мозга, располагая в его самых интересных отделах непредусмотренные природой проекции к киберимплантам, в том числе и в ущерб «ненужным» функциям мозга. В списке прегрешений Университета сияли не только банальное нелегальное клонирование, но и попирающие ханжескую биоэтику неэтичные эксперименты, жутко загадочные результаты которых не выходили за пределы закрытых для посторонних архивов. Во всяком случае, бесплатно. А что не выходило, то домысливалось в будоражащих воображение подробностях.       Болтали, что лишённые человечности учёные проводили поисковые работы с опытами на людях — с минимум издержек, после чего продавали удачные результаты действующим уже на законном поле киберхирургам и киберфармакологам. Чтобы те, производя на многие порядки более долгие, дорогие и, разумеется, этичные исследования, почти сразу же и, разумеется, совершенно случайно завершали их успехом.       Схем научных преступлений озвучивали ещё немало: Университет похищал результат исследований одних корпораций и институтов, продавал их другим, спекулировал рецензиями и грязно играл на индексах цитируемости, занимался научным принуждением: когда традиционных кнута и пряника — ограничивающего всё на свете законодательства и жирных грантов — уже не хватало. Собирал компромат на ключевых исследователей. Агенты Университета, по слухам, манипулировали патентными бюро и научными изданиями. Хотя те и сами — та ещё мафия…       Тот же Травер мог купить полный цикл ядерного оружия и у них, но, по-видимому, они не сошлись в цене. Местные Менгеле и Сиро Исии брали дорого.       Теневой университет регулярно привлекал в свои ряды выдающихся исследователей и охотно торговал своими инструментами — например, персональным компьютерами, оформленными как шлемы дополненной реальности. Имплантами. Недорогими и качественными, но очевидно оснащёнными незадокументированными «закладками».       — Так вот почему мне предложили его за недорого. Не было никакой акции! — сообразила Караоми.       — У них надёжная техника, а закладки… их делают все корпорации, — заметил я.       — Ты не понимаешь?       — Они не нравятся тебе, — не стал я отпираться.       — Ещё бы! Получается, я спонсировала этих изуверов!       Она стащила с себя персоналку с таким видом, будто на ней сидело не эстетически совершенное сочетание зеркальных и матовых поверхностей, а большой жирный паук.       Впрочем, сама она было куда привлекательнее. Чувственные губы, небольшой чуть вздёрнутый носик, но главное — широко распахнутые, словно одёрнуты дымкой, карие глаза на очень бледном, угловатом лице придавали ей какой-то невинный, ужасно милый вид.       — Очки идут тебе, — вместо этого сказал я.       — Какая разница…       — Они уже куплены, это не то, что можно изменить. Глупо отказываться. А что они присматривают за тобой, через тебя даже — так это входит в цену. Не принимай на себя чужую вину. Кстати…       Я наконец вывел на голопроектор свои медицинские показатели.       — Да, пожалуй, ты прав… Постой, ты хотел сказать, что с лентой, закрывающей половину лица, я выгляжу лучше? Может, мне ещё и намордник нацепить, если я такая страшная?       — М-м… я имел в виду вовсе не это, — я попытался подобрать слова, но она лишь скорчила рожицу.       — Ух ты, семь тысяч мидихлориан! Похоже, карточные фокусы и вправду не фокусы, — почти мгновенно переключилась она. Словно ничего и не произошло.       Караоми быстро листала страницы, остановившись на стоматологии: перечитав дважды строчку про декариотизацию бактериальной флоры ротовой полости. Затем изучила меня на аллергены и не только. Я же начал догадываться, что часть её нашивок говорила обо всём том, что заинтересовало её в моей медкнижке.       — Ты, кстати, обещал, что вопросы буду задавать я. Сколько тебе лет? Тут — странное дело — ничего такого нет, — она указала в развёрнутой голограмме, которой ловко артикулировала при помощи сложных жестов пальцами.       — Моему телу, по мнению медиков, девятнадцать стандартных биологических… примерно. Если судить по густоте аксонов и степени миелинизации неокортекса — около двадцати пяти, или слегка больше. Если вести речь обо мне вообще, то я думаю, ещё больше. Если доверять моей памяти, и памяти вообще, говоря о длительности существования прерывистого процесса. Такой ответ тебя устроит?       — Нет.       — И меня не устраивает. Но иного и не будет.       — Хорошо, тогда я спрошу иначе: как так получилось?       — Запутанная и выходящая за рамки здравого смысла история.       — Так распутай её. — Ей принесли ещё один яркий безалкогольный коктейль. Ценой с мой самый первый вибромеч. Впрочем, и им тоже можно было убить: если регулярно пичкать кого-то таким количеством быстрых углеводов.       — Не сегодня, — отказал я.       — Не хочешь рассказывать?       — Ну, должны же быть у меня тайны? Да и вообще — тайны. Без них было бы не интересно жить.       — Ты же обещал ответить на мои вопросы. И как тогда тебе доверять?       — И не надо! Ни в коем случае! Никому нельзя доверять — особенно мне или моим знакомым, — я извиняющееся улыбнулся.       — Это настраивает на доверительный лад, — вздохнула она.       — Парадоксально, но честный ответ снижает доверие… Или всё же нет?       — Ты мог бы всё так и не усложнять, — осуждающе сказала она.       — Ну и что? Ложь развила бы столь же ложное доверие. Вера его обесценивает, как обесценивается ей и всякое знание. Доверять по-настоящему можно только тому, кому вроде как не доверяешь. Кого знаешь, не тому, в чей образ веришь.       — Хочешь, чтобы о тебе судили не по словам? Зачем тогда в них так тонуть?       — Касание! — Я поднял открытые ладони.       Кольцо для телескопической рапиры на её поясе пустовало, но не признать поражения я не мог.       — Однако я всего лишь пересказал танец. Своими словами, — спустя секунду добавил я.       — Мне вот что любопытно… Что такого в пункте назначения? Зачем строить такой дорогой корабль для одного полёта? Ради чего всё это? Легенда не выглядит убедительной.       — А это, как говорится, правильный вопрос. Там должны быть ответы на мои собственные вопросы. И неизбежно — новые вопросы. Но это ведь, разумеется, никакой не ответ? Тогда я поведаю тебе одну историю. Долгую.       — Не удивлена… — Она прикрыла лицо ладонью.       — Я начну. Жил-был человек, не внимавший знакам и приметам, не встречавший ничего не поддающегося описательному скальпелю. Не знал он ни о какой Силе, не задумывался о мириадах иных обитаемых миров, судьбе Галактики. Он и о своём-то мире мало думал. Когда-то.       Люди обычно очерчивают для себя круг реального, познаваемого и нет, и для существования этой площадки им хватает. Он тоже когда-то его наметил, как поступает каждый зрелый ум, но на этом человек не остановился: его всегда привлекала призрачная, нечёткая граница созданной им самим — или кем-то иным — клетки. И этот человек сделал немало безрассудных шагов к краю бездны; пытаясь заглянуть туда, куда людям, судя по всему, вход заказан. Оттуда даже посмотрели на него. И, в конце концов, он оказался один посреди пустыни. Самой настоящей, безжизненной.       Оставим пока лирику в сторону! — Я заметил нетерпение в глазах Караоми. — Ты ведь хочешь, чтобы я рассказывал не так отвлечённо? Пустыня была самой настоящей, и невольного странника легко могло высушить алое солнце. А если бы не справилось оно, то чуть позже его жизнь высосал бы холод. Но так случилось, что человеку встретился твилек, решивший спасти его жизнь — изначально из любопытства, и к этому я ещё вернусь.       Твилек был мечтателем и лелеял безумные планы, несоразмерные исполняемой им тогда роли. Он не мог опереться на веру — чужую или собственную — не владел он и Силой, не мог вдохновить других на подвиг, но он жаждал богатства, причём как инструмента. Он принадлежал к одной из самых опасных групп лиц — он желал изменить мир. Но будучи суеверным, никогда не озвучивал свои планы вслух.       Твилек мечтал разграбить нетронутые руины древнего, заброшенного тысячи лет назад экуменополиса. — Над проектором зажглась голограмма: зловещие угловатые башни непривычных пропорций, колонны, древние башни. Вид стал удаляться, голограмма — изгибаться; вплоть до тех пор, пока не свернулась в окутанный облаками шар, на поверхности которого тем не менее всё ещё различались массивы циклопических сооружений.       — Но, чтобы попасть в тот древний город, ему был нужен навигатор мечты — тот, кому под силу воскресить мёртвый, лишь единожды проложенный путь. Ты уже видела его. Путь — не навигатора, хотя и он перед тобой.       План сказочный; никто, будучи в здравом уме, не рискнул бы лететь туда. Но твилек верил в Удачу и был любопытен. Заслышав в разогретой, как сковорода, пустыне выстрелы, он решил узнать, кто и в кого стреляет — поступок, не продиктованный здравым смыслом.       И вот чудо: посреди безжизненных песков он встретил умирающего от жажды человека. А потом узнал, что тот весьма чувствителен к Силе, и возомнил, что непременно сделает из него того самого навигатора мечты. Твилек воспринял произошедшее как знак — ведь в те дни он как раз вывозил контрабандой разграбленные ситские артефакты с Коррибана, пользуясь слабостью джедаев. А ещё он знал, что маловероятное и случайное, когда дело касается одарённых, таковым может только казаться. Возможно, он был вовсе не наивным фаталистом, а природным хитрецом?       Долго ли, скоро ли, спасённый им человек достиг в искусстве гипернавигации небывалых высот. Обогатившись сам и обогатив твилека. Вопросы, которые всегда терзали человека, постепенно раскрывались перед ним, причём по странному стечению обстоятельств все они неявно оказались связаны именно с загадкой гиперпространства, путешествиями разума и тела. Прокладывая пути для кажущегося своекорыстным твилека, он научился подмечать знаки, толковать видения будущего.       Так вышло, что к тому моменту, когда твилек и человек добыли почти всё необходимое для полёта в неизвестное, твилек уже получил своё богатство. Вышло так, что навигатор выполнил его желание, и это означало, что желание твилека заключалось вовсе не в том, чтобы попасть так далеко на загадочный «запад» Галактики.       Повторюсь. Твилек, нуждавшийся в навигаторе, совершенно случайно встретил подходящего человека посреди мёртвой пустыни. Замечу, что человека туда поместило отчасти против его воли — и самым невообразимым образом. Хотя, следует признать, в этом было и его затаённое желание, элемент его бунта.       Безумие, да? Заманчивая жуть.       Навигатор, в свою очередь, узнал, что руины, к которым некогда так влекло твилека, принадлежат цивилизации, в незапамятные времена создавшей тот самый гиперпривод, которым мы все, игнорируя парадоксы сверхсветового движения, так бездумно-спокойно пользуемся. Так твилек вместе с маршрутом передал по эстафете ещё и горячее желание пройти его, с избытком снабдив человека и нужными навыкам, и средствами.       Каждый получил, что желал: твилек — невообразимые для него деньги, навигатор — ключ к тайне. Причём всё случилось именно так, чтобы ключ был передан тому, кто нуждался в нём более всего, а при передаче лишний раз продемонстрировать, насколько же он ему важен.       А теперь… посмотри на произошедшее глазами человека. Кем он будет, если выбросит свой ключ? Даже если тот открывает дверь чему-то ужасному? Зачем всё это было, если не ради этой загадки? Не маячат ли ответы на вопросы человека в этом мёртвом городе? Кем он будет, если не разузнает, ради чего или хотя бы почему развернулась цепь всех этих неслучайностей?       Нельзя не поддаться любопытству! — закончил я рассказ.       — А если там ничего нет? — просто спросила Караоми.       — Тогда я узнаю, что там ничего нет, — ответил я. — Уже неплохо; меня перестанет сжигать любопытство. Это тоже информация — и получив её, я приступлю к поискам в другом месте, поскольку совсем потухнуть и не могу. Тем более, мне не понадобится убеждать какой-нибудь научный журнал опубликовать мои отрицательные результаты, чтобы никто более не повторял моих ошибок. Но что если я не отправлюсь? Меня, потерявшего свою путеводную звезду, всегда будут терзать сожаления, вопросы — а что если там что-нибудь да есть, что если я, отказавшись рисковать, упустил нечто важное?       — Лететь неизвестно куда, неизвестно зачем? И это даст какие-то ответы? И ты даже не сказал, на что! Скорее новые вопросы, — рассудила она.       — Вопросы… на которые я и не подумал бы отвечать, не услышав их, — усмехнулся я. — По очевидным причинам не могу предсказать, что же я узнаю или не узнаю там в будущем, иначе бы меня туда так не влекло. Неведение — вызов, и оно вселяет в меня надежду. Мне необходимо побывать там.       — Ты сам сказал, что эту встречу подстроили, — напомнила она.       — Верно. Скорее всего, так. Некая чужая воля, — прошептал я.       — Не злая ли? — встревожилась она.       — Нет, вовсе нет. Знания не приносят счастья, но в скорби познания нет зла, — решил я.       Добрым этот, как сказали бы древние греки, даймон, очевидно, тоже не был. Но об этом я предпочёл умолчать.       — Может быть, именно только ей и нужно, чтобы навигатор достиг цели? — серьёзно спросил она. — Не тебе: ты просто несёшь ключ от двери, которую не следует открывать, привлечённый призраком ложной надежды? Что если тобой манипулируют?       — И такое может быть. Но есть только один способ проверить это.       — Не верю. Ты думаешь, что в этом есть какой-то особый смысл. А я думаю, что это простая случайность! Опустив все выдумки и слишком фантастические подробности.       Она потянула через трубочку яркий коктейль, и я не сразу оторвал взгляд от её губ.       — Может быть, — мне уже не хотелось спорить. — Но я так не думаю: слишком складная эта история, не находишь? — упрямо ответил я.       — Ты на ровном месте выдумал себе немыслимую задачу, решил, что непредсказуемые события служат какими-то «знаками», а то и вовсе случились лишь затем, чтобы помочь тебе что-то узнать. Ведь случайности тебе прислуживают, ага? Будь я такой богатенькой, тоже бы могла поверить в это! Видать все нищеброды должны решить, что мир настроен против них, а то и они сами во всём виноваты… Думаю, всё куда проще: ты не знаешь, чем заняться и в какой септик слить свои датари. Или к чему приколоть свою навигаторскую блестяшку. Вот и вся отгадка, вся «тайна»!       — Хочешь сказать, что я просто выдумал смысл? — я даже и не подумал обижаться, лишь поправил мёртвую восьмёрку.       — А что если и так?       — Тогда бы меня похвалил мой хвостатый друг — и присоветовал бы выдумать чего-нибудь ещё небанального. Но мне кажется, совпадений слишком много. Слишком! Я был нужен как навигатор, и моим талантом почему-то действительно оказывается именно навигация, затем этот талант сам приводит меня к предполагаемому месту рождения гиперпривода.       — А всё-таки. Если и это окажется случайностью? Да и гипер много где изобретали, знаешь ли.       Я даже не стал спорить с ней по поводу первооткрывателей, вернее, первых скрипторов этого техномагического устройства.       — Такой вопрос можно задавать всегда и обо всём, — пожал я плечами. — Всё может быть просто невероятной, смешной случайностью, цепью не объединённых никакими закономерностями событий; кучей нескованных звеньев, в которой болтаемся и мы — самодовольные, рационализирующие тупую безжалостную бессмысленность людишки. Даже то, что события выглядят событиями — может быть не более чем слепой волей случая.       — Мне так не кажется.       — И мне, — наконец я согласился с ней. — Хотя по убеждениям физиков и может быть всё что угодно, они не считают случайное синонимом беспричинного, и всерьёз говорят о закономерностях стохастических процессов. Однако игнорируя причину разрешения случайности конкретным способом. С другой стороны, они же и признают, что желание видеть во всём закономерности, принцип причинности — лишь дело привычки, ведь вся доступная на бытовом макроуровне вселенная пронизана причинно-следственными связями. Но и среди физиков распространена вера в безжалостный детерминизм, в то, что и в квантовых парадоксах на самом деле спрятан порядок. Но всё же — это метод аналогии. И не обязательно корректного обобщения. Пока причина не обнаружена, нельзя строго утверждать, что она всё равно непременно существует. Лишь потому, что у прочих, привычных нам явлений, она обычно есть.       — А это можно как-нибудь проверить? Или ты так разминаешь язык?       — Проверить? Нельзя доказать отсутствие; нельзя говорить о небытии, и… у всего есть шанс на существование. Уверенность в чём-либо возможна лишь в большей или меньшей степени. По этой же причине нельзя и познать окончательную, никак не допускающую опровержения истину, нельзя знать заранее, что считающиеся непреложными законы на следующий день внезапно не сместятся — вместе со всеми звёздами на небосклоне…       Она уставилась на меня. Мне пришлось найти более понятные слова.       — Всегда что-нибудь будет ускользать от нашего внимания, и потому, всё что мы вольны утверждать уверенно — так это то, что с конкретными предметами и явлениями работают некие конкретные же рецепты. И нужно сделать прыжок; допущение, будто они обладают какими-то общими свойствами, подчиняются каким-то выдуманным нами абстрактными законам. Признать существование абстрактных категорий и групп, с чего, в общем-то, и начинается вся точная наука — но на это поле она приходит гораздо позже спекулятивной философии и метафизики.       — А если кратко? — вздохнула Караоми.       — Если кратко, то это врождённый порок индукции как метода; метода, переходящего от частного к общему без должного логического на то обоснования. Природа индукции не позволяет абсолютно, на все сто уверенно говорить ни о какой закономерности.       — Кажется, с тобой бесполезно говорить на эту тему. А-а! Мой мозг! — Она сжала виски ладонями.       — Ты сама спросила. И я вновь ответил, — сказал я.       — Я и не жалуюсь. Просто столько всего за раз. Что в твоём бокале?       — Всего лишь чай. Травяной настой, — добавил я, встретив непонимание. — Ценю трезвость мышления.       — А такое ощущение, что вовсе не этот чай, — сказал она.       — Думаешь, бармен намешал МДМА для болтливости? Или какие особенные травы? Я бы знал. На трезвую голову можно натворить куда больше всякого разного интересного. Однако голова должна быть уже наполнена всяким интересным…       Я оглянулся по сторонам.       Возле нас, в тёмной нише за занавеской стоял химический анализатор; к нему изредка подходили сомневающиеся торчки — уточнить, что именно и насколько разбодяженное они сумели достать в подворотнях. Мораль у местных властей не гноилась, поэтому они не запрещали ни ношение разовых доз наркам, ни вот такие устройства — неплохо экономя на врачах и тюрьмах. Меня вообще удивляла степень наркотизации населения. Как в Кореллии, так и в других местах: какой-то тревожный, почти гангренозный симптом.       Сам я сторонился веществ. Насколько мог. Наркотики были способны уничтожить меня, психоделики же — растормозить мешанину аксонов до полной потери различий между мало— и высоковероятным, полной утери доверия своим чувствам. С одной стороны, психоактивные вещества могли позволить мне воспринять происходящее иначе, размягчив на время закостенелые представления, с другой — наградить безумием: риск был слишком высок. Однако, если случайности на твоей стороне, приём можно было и оправдать… Но в ближайшее время я не собирался перепрыгивать бесконечные пропасти.       — А я-то думала, что Кореллия — не теневой порт. — Караоми вновь нацепила воронёные на вид чашки наушников и опустила на лицо зеркальную ленту.       — Даже близко не теневой, — ответил я.       К нам на высоких каблуках подошла твилечка и поинтересовалась, не хотим ли мы ещё углеводов. Высокие платформы служили отличным постаментом для длинных ножек, со стройными голяшками плавно переходивших в широкие бёдра и накачанные ягодицепцы почти бразильского зада. Далеко не богиня плодородия, но близко. Разумеется, всё это было ничем не задрапировано: не принимать же за одежду спрятавшуюся где-то между зелёными ягодицами зубную нить?       Я невольно оглянулся на пятую точку Караоми.       — Эй, я всё видела. Тощая, да? — тут же спросила она.       — Нет, вполне соразмерная попа.       — Ой, да ладно!       — Нет, правда. Милая попка. Главное же — пропорции, симметрия и соразмерность, а не абсолютные габариты. Особенно — не они.       — Какой изысканный комплимент!       — Я просто заволновался, смотря на твоё меню.       — Ты смотрел не на меню!       — Прекрасные бабочки, конечно, получаются из гусениц, но с людьми обычно всё наоборот…       — Ой, я же с Новой Кардоты. Мы там чистым сахаром можем питаться. А ещё… — она приблизилась и шёпотом поведала, — мы яйцекладущие.       — Э-э…       — Я знаю, о чём ты подумал! — она задорно рассмеялась.       Однако в её шутке была только доля шутки. Но понять, где и какая, я не успел.       — Так всё-таки, что с ней не так? — Она встала и выгнула спину, демонстрируя попу в самом наивыгоднейшем свете.       — Всё с ней так.       — Не верю — врёшь.       — Есть только один способ проверить правдивость моих слов, — я пожал плечами.       — Какой?       Я привстал и аккуратно проверил на ощупь выставленные ягодицы.       — Нормальная же задница. Что с ней не так?       Караоми застыла как статуя, потемнела от прилившей к лицу крови и внезапно сказала:       — Всё ещё не верю. Если бы она тебе понравилась, ты бы не трогал меня как музейный экспонат.       Пожав плечами, я тщательно пропальпировал её снизу доверху.       — Отличная упругая задница. Всё ещё не понимаю: что с ней не так? Я знал одного людоеда, он бы, и только он не одобрил: на один зуб. Других изъянов в ней нет.       — Хорошо, — она села, надолго замолчав. Эх, жаль, что зеркальная полоса скрывала выражение её глаз. Я, честно говоря, неслабо удивился своему поступку. Но и она — тоже, но я бы не сказал, что неприятно. Кажется, нужно просто сделать вид, что ничего не произошло.       На сцене под звуки флейты эротично изгибалась пара твилечек: их плечи, бёдра двигались подобно виткам одной пружины. Припомнилось земное название — «танец живота», хотя эти твилеки и танцевали куда как развязнее. Танцовщицы хоть и были такими же твилечками, как и куколки-разносчицы, скроены были куда гармоничнее, и было куда приятнее смотреть на атлетичные тела профессиональных танцовщиц, а не накачанные зады и искусственные сиськи официанток.       Зрелище было по нраву даже Караоми, навевая милые пошлые мысли. Будь у нас тепловое зрение… всё выглядело бы чуть иначе. Увы, блок с тепловыми камерами я на очках не носил: слишком уж он был массивным. Несмотря даже на почти победившую оптические искажения цифровую постобработку сигналов, получаемых с массивов крошечных камер.       — Это кантина твилеков? — наконец спросила она.       — Это кантина с твилеками, — поправил я. — Владеет ей какой-то коренной кореллианец.       — Никогда их раньше не видела.       — Серьёзно?!       — В мой родной сектор они не долетели. Ну, разве что в виде имитирующих их секс-ботов. Почему-то популярны у озабоченной половины человечества, — она выразительно посмотрела на меня — я это понял даже сквозь зеркальную гладь.       — Ну, тут-то они не редкость, Кореллианский путь не просто так прямо подкрадывается к Рилоту, — ответил я.       Именно что «подкрадывается»: формально путь тянулся дальше Рилота, но назвать это его охвостье полноценным великим гиперпутём было нельзя.       — Сколько им платят? — спросила Караоми, рассматривая твилечек.       — Не думаю, что много. Но их контракт предусматривает кучу санкций при одностороннем расторжении. Почти рабство.       Она отодвинула пищу.       — И что я тогда тут делаю?       — Ешь уже оплаченные сладости. Отказываться поздно.       — Сначала очки… Если бы знала, не стала бы ничего тут заказывать!       — Плачу всё равно я. А тонированные линзы иногда полезно отодвигать, иначе ты перестанешь замечать… фильтр. Восприятие приноравливается.       — Тебя это не волнует? — она резко обвела окружающую обстановку рукой.       — Волнует, как ни странно. Как мало кого в этом скорбно-увеселительном заведении. Но я знаю, что в моей власти, а что — нет. Могу всех тут выкупить, продемонстрировав свою напрасную доброту — и на Рилоте тут же компенсируют недостачу трудовых… рук; продав ещё несколько новых рабов — взамен выброшенным мной из гнезда. Или… даже несколько… миллионов новых рабов, если поставить такой абсурдный аболиционизм на поток.       — Я, знаешь ли, не очень-то люблю своих эусоциальных сограждан, причитающих по любому поводу: лишь бы о них чего-нибудь такого не подумали, а самое главное, не решили, что им нет дела! Предпочитаю молчать о таком, но тут… И я, не подумай чего, отлично понимаю, что не смогу это побороть в одиночку, но то немногое, что зависит от меня — это только мой выбор. И я бы хотела его делать, даже если он такой смешной, ничего не решающий. Если бы я могла, я бы не стала спонсировать такую… — она беззвучно неумело «пощёлкала» пальцами, — мерзость.       — Тут ещё отличные условия труда. Что ты знаешь о Рилоте?       — Почти ничего. Но я не собиралась лететь туда заниматься благотворительностью, если ты пытаешься меня пристыдить. Стыдно должно быть тебе. За то, что недоговариваешь.       — Я был там, — пропустил я упрёк. — Там не стыдно, там противно и безысходно. Твилеков продают твилеки. Чтобы прокормиться, чтобы выплатить долги, чтобы самим не попасть в личное рабство — никуда, разумеется, не деваясь из коллективной неволи. Раздавать деньги бессмысленно, они утекут через сито бесправия в карманы истинных хозяев планеты.       — Может, дать им образование и работу?       — Вот у тебя есть квалификация… А у меня есть корабль. Чем их ни займи, что там доходного ни построй, куда их ни устрой — все продукты труда твилеков станут собственностью их фактических владельцев. А твилеки останутся такими же нищими и бесправными. Там всё устроено так. И уже давно.       — Не пойму.       — А хочешь? — я широко, по-чеширски улыбнулся.       — Хочу.       — Изучи каджидик, познакомься с обычаями хаттов, с тем, как и по какому поводу они заключают и как затем соблюдают договора. Что они оговаривают строго, а что умалчивают; полагают очевидным. Узнай, что они понимают под рабством, кого и почему считают свободным. И узнай, что смена этого статуса — дорога с односторонним движением.       — А если у меня нет на это времени?       — Тогда я его сэкономлю, — я недолго думал с чего же начать: — Собственность — это изначально ритуал отчуждения и демонстрации власти, позже институционализированный. Но не всюду единообразно… Мы привыкли, что собственность — этакое соглашение, договор о том, что покушаться на чужое — нехорошо… Причём заключённый между всеми нами, а то и между тобой и коварным, лживым государством, говорящим от имени всего общества. Заметь: в наших глазах собственность — вовсе не эксклюзивные отношения между нами и предметом, или между нами и нашими рабами, почти никак не касающиеся всех прочих членов общества. Для хаттов же собственность — это раб, одушевлённый или нет, не важно. Идея рабства и собственности у них неотделима. Мы же без задних мыслей платим налоги на собственность, принимаем как должное грабительские пошлины при её наследовании, не имеем права её скрывать, а иногда даже и полноценно ей пользоваться, её даже могут отчуждать! Но мы всё равно продолжаем мнить её будто бы своей. Хотя никакой полноты власти над ней у нас нет. Есть только ограничение чужой власти над ней — и не более.       — Какое это отношение имеет к Рилоту? И к нам?       — Самое непосредственное. В хаттезе «платить налоги на собственность» звучит как «активно размножающийся труп».       — К чему ты клонишь? Я не знаю языка хаттов. Даже никогда их не видела… вживую, — недоумённо сказала она. — И ведь опять удивишься, да?       Мне же уже стало интересно, что за глубокое подземелье такое — эта Новая Кардота. Но я пока сдерживал любопытство.       — Уже утомился поражаться… много лет назад, — ответил я. — Выходит, ты знаешь даже меньше моего. К чему я клоню, спрашиваешь? — Она кивнула, я, вздохнув, продолжил: — К тому, что с точки зрения большинства хаттов, никакой собственности у тебя нет. Точнее, нет того, что с хаттеза некорректно переводят как «имущество» или «собственность». Правильнее же будет вот так: полная, эксклюзивная, неотчуждаемая частная собственность.       — О какой такой неотчуждаемости ты вообще говорить? Что эти бандиты и работорговцы смыслят в чужих правах?! — воскликнула Караоми.       — О, очень многое! Например, как ловчее тебя их лишить, если ты не готова проливать кровь за них; или как тебя к чему-нибудь принудить, соблюдая весьма сложные, только им понятные формальности. Задумайся: владеешь ли ты чем-либо по-настоящему, если в любой момент у тебя это могут законно отобрать, если тебе дают этим воспользоваться лишь затем, чтобы ты приносила ещё больше прибыли? Настоящему владельцу? Как твоей собственности, так, выходит, отчасти и тебя. Молчишь?.. В хаттезе есть подходящее слово — пекулий. Имущество, которым дозволили распоряжаться рабу, дабы он обогащал своего хозяина. Чтобы ты ни построила на Рилоте, будучи коренным жителем или признавая себя таковым, не имея при этом власти защитить себя от произвола хатта, — это будет пекулий, а ты, по сути, его рабой. Вложи деньги, вперёд, обогати жирного червя! У тебя отберут всё лишнее, снимут все сливки, оставив лишь самый минимум для существования. Возможно, даже обеспечив твою безопасность, поскольку своё же всё-таки… имущество. Для них, не для тебя!       — Рилот порабощён?       Я кивнул.       — Это нигде юридически не закреплено, но по сути — так. Однако хатты так и не заключили с твилеками, или с теми, кто мог бы считаться их предыдущим владельцем, никакого договора.       — Договора?       — Хатты много думают о прибыли и производительности чужого труда, поэтому в отношении квалифицированного персонала предпочитают многолетнее контрактное рабство, а не пожизненное. Но, как ты понимаешь, Рилот и его жители не теряют ценности от безальтернативного принуждения. Хотя, учитывая изуверскую логику хаттов, они легко могли бы подыскать законных представителей рилотских твилеков, чтобы затем указывать их удивлённым потомкам, что все они были проданы в вечное рабство целой планетой. Как случилось в незапамятные времена на Нар-Шаддаа, о чьём коренном населении никто уже и не вспоминает. Но… пока они это не сделали! И это очень, очень важно!       — Я мало что поняла. Постой… Давай с начала?       — Хорошо.       — Если я не чья-то рабыня, но живу в хаттском космосе — я не плачу налоги?       — Это прямо вот совсем с начала… Нет, разумеется. Не предоставляешь ты и никаких сведений об имуществе, не сдаёшь копий ключей ни от дверей, ведущих в твой дом, где деньги лежат, ни цифровых ключей от крипты и мессенджеров. Фиксированные налоги с имущества — в республиканском его понимании, — я злодейски рассмеялся, — это удел рабов с их пекулием или же зависимых полурабов; чаще всего такие отношения переводят с хаттеза как вассалитет, но и это — ошибка. Потому что сколько уникальных договоров, столько и форм рабства.       — А что насчёт пошлин в космопортах?       — О, это же не налоги — это оплата за безопасность полётов. Или оплата посадочного места.       — А какая тогда разница?       — Можешь и не платить. В этом — твоя свобода.       — И мне за это ничего не будет?       — Скорее всего, ещё как будет, — не менее злодейски рассмеялся я. — Можешь сесть где пожелаешь и не запрашивая разрешения — но пеняй тогда на себя. Если корабль угонят или разберут на запчасти — не жалуйся. Или оплачивай жалобу.       — Тем более, какая разница? — недоумённо спросила Караоми.       — В отсутствии договоров и обязательств, которыми алчные черви опутывают жаждущих гарантий, дурачков, уверовавших в то, что писанные правила в колышущемся океане неписанных послужат им… а вовсе не тем, кто всегда волен изменить неписанные правила игры. И так, чтобы нечто явное, будто бы надёжно закреплённое в их мешанине, начало дрейфовать в выгодную хаттам сторону. Не меняя даже своих формулировок. То же временное рабство легко продлевается по желанию хозяина, когда несчастный закуп нарушает то, что соблюсти никак не мог.       Наш мир — мир писаных законов, регламентированного бытия, их же — нет. Потому что мозги хаттов — в отличие от наших — успешно справляются с динамикой и социальным хаосом. Им не нужна внешняя уверенность в будущем, гарантии от рукотворного божества-государства: они могут просчитывать последствия и без всемогущего судии, помогает обострённая паранойя. Особенно когда взаимодействуют друг с другом, ведь их разум не ограничен предельным для хомо числом и глубиной социальных контактов. Хатты не только живут сотни лет, они, обладая феноменальной памятью, всю свою сознательную жизнь выстраивают громадную сеть контактов.       Выйди на улицу, и за считанные минуты увидишь сотни, тысячи незнакомых людей. Будь ты жительницей примитивного племени, ты бы встала в ступор — ведь все твои отношения с другими строятся на знании их личных качеств. Почти всех ты, так или иначе, знаешь, или хотя бы знаешь тех, кто их знает. Тебе, не запертой в дюракритовый муравейник, не нужна морализаторская религия со всеведущим Богом, следящим за тем, как ты обращаешься с людьми, которых ты видишь первый и последний раз в жизни. Не нужны копы с дубинками, законы. Но нас — хомо — слишком много для нашей биологии. И чтобы всем нам хотя бы на примитивном уровне взаимодействовать, необходимы одна религия, один культ, по мере укрупнения и развития сообществ — один закон одного государства, затем уже законы для государств. Миллионы законов Республики для миллионов её планет. Мы примитивны и глупы, все мы — узкие специалисты, способные каждый на немногое, но, несмотря на это, мы — всегда нуждающиеся в чужой поддержке калеки — построили технически продвинутую цивилизацию. Лишь потому, что мы создали из костылей-законов огромную башню. Правда, иногда она обрушивается… — хмыкнул я.       — Ну, у нас большинство запоминает пару-тройку сотен коллег, — недоумённо сказала Караоми. — Кто кому приходится, по именам, полным патронимам и матронимам. Да-да, не смотри так! Даже за очками видно. А если ты не можешь перечислить всех своих коллег, или, что ещё ужаснее, запомнить их голоса и лица, с тобой явно что-то не так, — почему-то загрустила она.       — Вы вообще, эм-м… люди? Хомо? — спросил я, переварив сказанное ей. Кажется, углеводная диета — это ещё мелочи.       — Я же сказала… Ну, хомо, да. В общем, я потому и пошла в космолётчики, что экипаж почти любого корабля я ещё могу запомнить, — тяжело вздохнула она. — Так что там с хаттами?       — Они запоминают ещё больше. Куда больше, чем даже страшные… страшно-социализированные жители этой твоей жуткой… жутко-общительной Новой Кардоты. Поэтому договора нужны им не для того, чтобы компенсировать свою и себе подобных ущербность, а чтобы злоупотреблять чужой ограниченностью. И ведь поначалу попавшим в сети хаттов и проще, и безопаснее, тревоги не мучают; прямо как от наркотизирующего укола… в мозг! Но сети эти быстро — по меркам хаттов быстро — превращаются в верёвочки кукловода, невольничьи кандалы, рабские чипы. Долговременные, а то и перманентные договора рассматриваются как отношения господина и его в чём-то уже раба, поскольку используются только для стратегического обмана и ползучих манипуляций; полезными они могут показаться лишь тому, кому не под силу уяснить все правила большой игры… или хотя бы осознать их наличие. Что бы ты ни подписала с хаттом, тебя уже наебали. Договор, казавшийся тебе привлекательным, со временем окажется более выгоден хатту, но изменить его условия уже не выйдет.       — А что там с налогами?       — Они — такой же договор о продаже части наших прав, да ещё и заключённый за нас — нашими предками. Казавшийся некогда им выгодным, хе-хе… Ты можешь быть даже нищим фермером с тремя дроидами, но если ты свободен — никаких налогов ты не платишь, принудить к вступлению в армию тебя не могут. Но кто-нибудь в твоём районе всё равно обеспечивает безопасность, и ему ты платишь. Или обеспечивает опасность, если не платишь. И поскольку никакого договора, закона, обязующего тебя быть частью чьей-то системы по перераспределению ценностей, нет, то к тебе не придут приставы, на тебя не подадут в суд; твою ферму просто сожгут, или украдут твоих дроидов. И никто тебя не защитит, только-то и всего!       — Какая сладкая бандитократия!       — Можно и так сказать. Никто не станет тебя лечить, спасать, предоставлять информацию, как бы сказали пособики, э-э… даром. Ну, те самые, которые обеспечивают политическую стабильность на демократических выборах, оплачивая своё содержание полновесными голосами, хех. Кстати, в хаттезе есть два разных слова «даром» — когда не платишь ты, и когда не платят тебе. Что неудивительно: в хаттском космосе все постоянно за что-нибудь, да платят. Потому что налогообложения, как я уже сказал, нет.       — Оно просто устроено иначе, — фыркнула моя собеседница.       — Благодаря чему ты, как и всякий свободный, стоишь вроде бы как вне формальной иерархии. Кстати, именно поэтому денежные системы хаттов совершеннее: цепочки переводов длиннее и запутаннее, чем в государстве с централизованным бюджетом и налогообложением, а потому приходится переваривать на порядок больше транзакций.       — Итог всё тот же, — возразила она.       — Разве? — я вскинул брови. Вряд ли она это увидела: боевые очки закрывали половину лица.       — Я о том, что платить-то всё равно надо, — вдохнула Караоми. — Если кому эта путаница и на руку, то хаттам. Единственное, что я о них в училище слышала, будто они могут вести серьёзные математические расчёты в уме. И что при всём при этом среди них нет ни одного навигатора.       — Как и нет среди хаттов почти ни одного джедая. Что вообще-то напрямую связано. Но что до их памяти… когда-то в древности они действительно держали всё в уме, но и сейчас хаттские криминальные кассы в Республике работают именно так. С хаттами — живыми узлами сети. Однако средства, циркулируя по лишённой сердца кровеносной системе, не менее успешно обеспечивают работу всех членов этого организма. И некуда воткнуть нож, чтобы прикончить его разом. Ну прямо как у самих хаттов — у них же далеко не одно сердце и желудок. Черви!       — Разве не моллюски? — переспросила Караоми.       — Какая разница? Всё равно у них своя биота.       — Ну, это как утверждать, будто нети — деревья, — хихикнула она. — Это самих хаттов надо спрашивать, к какому же таксону они относятся… А как же знаменитый хаттский суд? О котором даже я наслышана? Или и он — такой же не суд, как и налоги не налоги, а собственность — никакая не собственность?       — Зришь в корень, — обрадовался я. — Если два свободных не обращаются к насилию, чтобы решить свой спор, они обращаются к арбитру. Арбитр чаще всего не связан с ними договорами, ничего формально им не обязан, и потому действует по отношению к истцу и ответчику не как государство, не как наш институционализированный легитимный суд, а как сторонняя более могучая сила, принуждающая кого-то из них к исполнению своего решения. Таким посредником может выступить кто угодно, лишь бы у него доставало власти, однако в хаттском космосе её достаёт, очевидно, у хаттов же. Такой судья руководствуется не установленными законами, а своими понятиями о порядке и справедливости, но чаще — о деловом климате и своей выгоде. А поскольку это никакой не суд в нашем понимании, то и подкуп — не подкуп. А улики могут добываться любыми методами. Поэтому мало кто без нужды обращается за справедливостью к хаттам.       — А штрафы? Это же покушение на неотчуждаемое? — улыбнулась она.       — Если по решению арбитра у тебя что-нибудь отнимут — то это произвол одного лица над другим, без опоры на писанные для лохов правила. Нет таких правил у хаттов, которые позволяют законно изымать собственность. А если её отбирают на основании договора, то речь в договоре шла явно о пекулии. А раз с тобой такой договор заключили, то ты уже начал соскальзывать по социальной лестнице вниз — в рабскую яму… И у тебя ничего и не отбирают, поскольку ты сам — собственность. Кстати, насчёт «законности» — это слово на хаттезе тоже прямого аналога не имеет — есть несколько его вариантов с куда более узкими полями значений.       — Какая-то шизоидная бандитократия. Анархия! — воскликнула Караоми.       Я не мог с ней согласиться. Впрочем, строй кто анархию словно капитализм — но по рецептам Носова — он вышел бы именно таким.       — Можно и так сказать. Но если ты чей-то раб, то обращаться за помощью можешь только к своему хозяину. К государству там… В лице хатта, владеющего целым городом, например. Со всеми потрохами; с муниципалитетом и законами, установленными внутри несамостоятельного субъекта права. С другой стороны, рабу не нужно думать о том, как за всё заплатить, защитить себя, ведь если у него есть сообразительный хозяин, то он обеспечит полезных ему тружеников минимально необходимым. Многие невольники живут куда лучше, чем будто бы свободные пособики в Республике. Причём как личные рабы, так и порабощённые области. Вплоть до находящихся в рабстве планет.       — Лучше ли?       — А многие — хуже, — закончил я. — Хозяев-то много… А многим невольникам так трудно всё решать самим, постоянно совершать выбор, отвечать за свои поступки, не иметь и минимальной социальной поддержки в случае промаха. Культурные формы рабства им самим кажутся хорошим выбором. Да и вообще… кажутся выбором.       — Я запуталась. Выходит, что мы — граждане республики — где-то посредине между свободным и рабом в пространстве хаттов?       — Вроде того. А удаление от крайностей определяется размером капитала. Но там ты явно обозначаешься либо как раб, либо как рабовладелец — и чаще всего они представители разных видов, разной биоты даже, — я откашлялся. — Но задумайся — если ты всегда владелец, а не собственник, а имеют всё… и всех, передают по наследству свои капиталы и свою недвижимость, отгороженные от нас прозрачным, но по факту непроницаемым барьером лица: если они позволяют всем нам пользоваться за денежку в действительности их вещами… то кто мы все?       — Не «мы», — оборвала меня Караоми. — У тебя есть корабль, не надо примазываться к угнетённой бедноте. Ты-то у нас этот, собственник.       — Хорошо, признаю. Хотя, согласись: моё собственничество жидковато, если я без спроса не могу оторвать свой корабль от поверхности. Но сейчас я о том, что хаттов выставляют какими-то чудовищными рабовладельцами, когда и наше общество недалеко ушло от рабовладельческого. Общество личной свободы! — я недобро рассмеялся. — Только вранья ещё больше.       — Как и социальных гарантий, — добавила Караоми. — Но я не до конца поняла: что не так с договорами? Разве любая сделка — любая купля-продажа — не договор?       — Я подразумевал соглашения, предполагающие долговременные обязательства. Природа социума хаттов построена на непрерывной борьбе за статус, принимающий стабильное положение на двух концах одной палки-погоняла: либо ты ревностно отстаиваешь независимость, опасаясь даже формальных покушений на неё, либо ты её лишён, и для надёжности опутан казуистикой. Либо тебя рассматривают как предмет — ту самую эксклюзивную собственность, а потому в договорах и нет нужды.       — Поступаться часть своих прав — часть общественного договора…       — О, хатты любят договора! Просто обожают! Когда ясно кто и с кем их подписал. Вот только о такой нелепице как «общественный договор» они не слышали. Они думают, что наши государства — которые вовсе и не наши, поскольку мы ими, между прочим, не владеем — служат с одной стороны для приватизации прибыли ловкими лгунами, убедившими электорат, что у него есть какая-то там «собственность», а с другой — для национализации убытков далеко не такими ловкими лохами. Добровольно оплачивающими работу структуры, предназначенной для их же непрерывного ограбления.       Согласно философии хаттов — каджидику — присвоение предметов как частной собственности нельзя осуществить без собственничества и над разумными формами жизни. Поскольку лишь посредством собственничества над людьми рождается власть и над предметами. Рабство — корень всех имущественных отношений для хаттов.       Теперь ты понимаешь, что соглашаясь платить хатту чётко оговорённые налоги, а не оплату за конкретные услуги, ты автоматически признаёшь свой зависимый статус. Со временем дойдя до крайности, договоры себя обесценивают — раз ты готов на подписание любого, тебя можно уже и не спрашивать, согласен ты с чем-либо или нет: ты раб. У тебя украли выбор, столь важный для всякого не лишённого собственного достоинства.       Самое неприятное, что такой статус могут иметь не только отдельные организмы. Независимый некогда мир, попавший в орбиту хаттского пространства, если его правители оказались недостаточно сильны, хитры, сообразительны, чтобы играть по привычным для хаттов правилам, со временем опутывается сетью договоров, поступаясь своей свободой за некие её гарантии; расплачиваясь полнотой свободы распоряжения своим имуществом за его защиту. Чем больше свято соблюдаемых хаттам договоров, тем ближе статус мира к рабскому. Граница зачастую условна, преодолевается постепенно, поколение за поколением. Хатты терпеливы, могут себе такое позволить.       — Ты сказал, что Рилот не подписывал таких договоров, — напомнила Караоми.       — Потому что не с кем. Он слишком раздроблен. Но его уже потихоньку начали скупать по частям. Незаметно, но процесс уже пошёл. Однако есть и другой метод порабощения — насильственный. Если никто считающийся свободным не выступит против, причём так, как там принято, то ты быстро станешь чужим имуществом. Собственностью. Покуситься на которую можно только опираясь на обычаи, или силой: если её должным образом не защищают.       — Я не стану спрашивать, почему это всё так важно, потому что теперь, кажется, начала понимать, — произнесла она. — Если кто-то поднимет успешный бунт, Рилот обретёт свободу?       — Да. Если хозяина убивает его незадекларированное имущество — или то, что он таковым считает, то за него никто и не подумает вступаться. Дурак же конченый: заявил своё право на то, чем овладеть не сумел. Хаттские кланы — каджидики — проявляют подобие единства только в поддержании писаных договоров. А месть — дело личное, родственное.       — Не очень это умно, — сказала Караоми.       — У всех видов свои слабости, — признал я.       — И хорошо, что они такие индивидуалисты, иначе бы их кланы уже правили Галактикой, — решила она.       — Но пока один такой клан ещё правит Рилотом. Твилекам навязать эти проклятые договоры не то чтобы не успели, скорее не посчитали нужным, полагая до недавних пор их слишком слабыми, чтобы оформлять рабовладение ими де-юре — согласно всем традициям. Или же был план ещё более грубого порабощения? — Я задумался. — Возможно, со временем это и произойдёт, если сейчас им не помешать.       — Только хотела спросить: а этим хоть кто-нибудь занят?       — До недавних пор — никто. А из пытавшихся в живых не осталось никого. Тут в чём загвоздка? Минеральный спайс — и дар, и проклятие Рилота, источник богатства и крайне прилипчивая грязь. Чтобы обладать там каким-то влиянием, нужно богатство, наёмники, оружие. Но властью на Рилоте обладают те, кто контролирует торговлю рабами и риллом, и обычно они тратят все не отданные червям средства на удержание своих позиций. Этот проклятый замкнутый круг поддерживается, я уверен, самим Коссаком Горготом Великим. Если хочешь что-то изменить, ты сам становишься частью проблемы.       — Спайс? Это не самое простое вещество… Смесь веществ. Рилл же входит в кучу лекарств? — припомнила она.       Я кивнул.       — От самых разных нейродегенераций, даже от вирусных поражений нервной системы. Не сырой, а что-то в него входящее… — она почти беззвучно пощёлкала пальцами. — Незаменимая штука, учитывая, что плодить новые нейроны бессмысленно, — напомнила она мне о диалектической неотделимости жизни от смерти через перемены.       Лекарство… Спайс не только ценился в самых неожиданных ипостасях, он ещё и отлично хранился. Поэтому его повсеместно принимали не только орально, но и как своеобразную валюту, лежал он и в банках подобно драгоценным металлам, долговым бумагам и валютам, идя в зачёт их капитализации. Впрочем, меня это не удивило: валюту опиумом обеспечивали некогда и в среднеазиатских районах Земли. Расплачивались опиумом за товары и страдающие от дефицита серебра. Инки в качестве торгового эквивалента использовали листья коки, зерна какао тоже находили применение в качестве денег. Вот только не припомню, чтобы где-нибудь это достигало таких масштабов — как относительных, так и абсолютных.       Травер, по сути, сидел на только что открытой богатейшей золотой шахте и чеканил не требующую размена во всём хаттском космосе монету.       — Точно. Незаменимый прекурсор. Но чтобы стать законным поставщиком, нужно стать ближе к Республике. Правда, сейчас у Рилота появилась надежда, — сказал я.       Ненасытные черви весьма хороши в конкуренции между собой, но то, что делает их могучими на уже загаженной хаттскими обычаями территории, делает их и слабыми в конкуренции с той же Республикой, с нерасчленёнными на враждующие группировки хомо; как с чем-то большим, способным к кооперации, готовым подчинять себя интересам общества большего, чем один каджидик.       Я, впрочем, играл за одну из сторон из личной симпатии и личной же выгоды. Вдобавок понимая, что шансы у нас были, ведь эпоха, когда хатты, пусть и при помощи наёмников, выступали единым фронтом, осталась в далёкой истории их войн с Зимом Деспотом и Контиспексом Первым.       — Какая? — просто спросила Караоми.       — Самый могущественный из планетарных владык недавно подмял под себя всех своих соседей. Продолжая отдавать большую часть всех экспортных доходов контролирующему тот крошечный и бедный сектор ничтожеству, зовущему себя Великим.       — И что изменилось-то?       — Пока — ничего. Да и сами твилеки не видят перемен, ведь они продолжают униженно, на коленях приносить большую часть прибылей хаттам, пусть и через другого рэкетира, пусть даже и одной с ними крови. Но у тебя будет шанс всё исправить, если только пожелаешь.       — Как? Слишком грандиозно это звучит! Ты говоришь о судьбе целой планеты, — выпалила Караоми.       — Рэкетир может сменить свой статус — и не без нашей помощи. Разумеется, косвенной, ведь пилот мне нужен для исследовательской экспедиции.       — И как этот планетарных масштабов бандит разорвёт тот проклятый круг? Став суверенным бандитом?       — У него уже был огромный стартовый капитал. А ещё в его начинание продолжают инвестировать снаружи. Но что толку от денег, если нет воли? Человек должен быть в известной степени идеалистом, дабы не роль играла в него, а сам человек играл роль, оставаясь при этом и до, и после выступления самим собой. И особенно — во время него. Он уже избавлен от необходимости тратить силы на внутреннюю борьбу, скоро вопрос подчинения дряхлеющему хатту станет ребром. Если уже не встал…       — Мне кажется, я догадываюсь, о ком ты говоришь.       — Он был моим капитаном, верно. Травер Последний. Честный контрабандист, немного пират, немного спайсовый контрабандист…       — То есть убийца, — перебила она меня. — Я бы не стала гордиться таким знакомством, — её передёрнуло.       — Вроде того… но честный. Некоторые извращенцы любят маленьких девочек. Совсем маленьких. Ты понимаешь, что я хочу сказать.       — К чему ты? — она насторожилась. — Или ты хочешь сказать, что он ещё и педофил?       — Этот бандит — Травер — запретил продажу детей младше тринадцати лет… Вернее, вывоз их за пределы Рилота, поскольку иное проконтролировать и не способен. Пока начал с малого. А всех, кто идёт против его воли, его люди ловят и выкидывают в открытый космос. Правда, пока это мало кого останавливает, но он не сдаётся: вокруг Рилота вращаются уже многие тысячи окоченевших тел, предупреждая гостей планеты о неотвратимости сурового наказания. Может быть, когда кружащееся вокруг Рилота кладбище станет плотнее, это заставит жадных работорговцев задуматься.       — Может быть, он и не так плох, этот Травер. Стоп! А как они возраст-то считают? — прозорливо спросила она.       — Очень просто: смотрят, насколько концы лекку далеки от ягодиц. А ещё он ввёл минимальные расценки, чтобы перекупщики не слишком борзели. Знаешь, кто его возненавидел после такого запрета?       — Тот хатт? Великий который?       — Нет, хатт деловой — он только увеличил налоги, чтобы компенсировать убытки. Пока играет в поддавки. Его возненавидели сами твилеки, привыкшие избегать долговой ямы продавая своё далёкое от совершеннолетия потомство. А ещё почитающее стабилизец жречество, явно на деньги хатта, проповедует, что Травер — какой-то демон, что совершенно очевидно: нормальный же твилек не станет жить на тёмной стороне Рилота?       — Серьёзно?!       — А ещё он построил несколько больниц и школ. Врачей считают колдунами-вредителями, а учителей грязными чужеземцами, покушающимися на духовные основы.       — Неблагодарные засранцы!       — Никто не ценит добро, причинённое без спроса. Взгляни на этих твилечек, — переменил я тему. — Ничего не замечаешь?       — Ну, они все такие идеальные…       — Даже отталкивающе слегка? Особенно, если долго всматриваться. Слишком много макияжа, чересчур неестественные лица, тела подогнаны явно искусственно к так называемому «идеалу» пропорций. Бессмысленному, поскольку всякий идеал, и уж тем более усреднение, всегда скучны, ведь у каждого свои вкусы, всякая из них симпатична по-своему, в своём природном разнообразии. На всё найдутся свои ценители.       — Пластика?       — Разумеется. Думаешь, считающиеся эталонными формы у них у всех от рождения?       — Не думаю. Хотя по началу и решила, что это генетическая коррекция. Но теперь-то ясно, что вряд ли у них найдутся на неё деньги.       — И третий-четвёртый размер груди? Хотя, на мой взгляд, это уже глупость! Разнообразие интереснее, коммерция всё опресняет и делает однообразно-пластиковым. Как их сиськи.       — Они получают какое-то образование?       — Нет, разумеется. Как ты видишь их достоинства вовсе не в нём. Затем они начнут пополнять ряды местной проституции и, как это ни странно, преступности — их несложно вовлечь в любое начинание.       — Они, по сути, голые! Не сочти ханжой, я же не с этой… как её, Эриаду! Но это просто вульгарно.       — Им так вполне комфортно — у них же широкий диапазон комфортной температуры и влажности, природа наградила их отличной терморегуляцией. Вообще этим часто пользуется — из-за их яркой окраски достаточно набросить на них какую-нибудь сеточку с парой верёвочек и кажется, что они одеты.       — Издали…       — Так в этом и вся суть. У них же соски и губы пигментированы так же, как и кожа.       Она покраснела. Учитывая её сильный космический загар очень заметно. Под космическим загаром космолётчики понимали необычайную бледность, приобретаемую в долгих путешествиях по космосу в каютах, освещение в которых лишь имитировало солнечное. Настоящий загар в космосе можно приобрести лишь как дармовой довесок к острой лучевой болезни.       — О каких именно губах ты подумала?       — Я думала, на Кореллии такое не встретить, — она пропустила вопрос.       — Как ты вообще здесь оказалась?       — Ищу работу. Пилота.       Я не стал спрашивал, искала ли она иную работу, не было в этом никакого смысла: тут всё упирается в квалификацию даже сильнее, чем на Земле. Работа без опыта и образования с обучением на месте — нечто почти мифическое; всему нужно учиться и что-то знать. И мало какие знания даются даром. Вакансии, в которых главными, а то и единственными требованиями были: исполнительность, готовность к физической работе, высокая работоспособность, энергичность, ответственное отношение к труду, дисциплинированность, неконфликтность, способность к монотонному труду, физическим нагрузкам, внимательность, точность, аккуратность, тут разбирают не люди, а дроиды.       — А теперь поподробнее. Неужели в Ядре не нужны симпатичные молодые пилоты?       — Не очень-то и нужны. Им до меня нет дела, только до документов. А ещё надоело, что мне всё время врут. Купила вот подходящий инструмент, — она указала на свои киберочки, — но как видишь, он не помогает найти работу.       — Да, зато они помогают разувериться в человечестве, — кивнул я.       Её очки, как и мои, записывали и анализировали всё, что мы видели и слышали. Легко вычисляли ложь. И местные законы это позволяли. Чтобы не дискриминировать киборгов и обладателей природных талантов.       — Но на Новке… на Новой Кардоте такие незаконны. Копаться в чужих мыслях, желании и грязном белье дозволено только чиновникам и корпорациям, — сказала она. — В итоге, как видишь, при этом меня обманули ещё раз.       — Обманули ли?       — Хорошо, я была уверена, что с ними что-то не так, но решила закрыть на это глаза. У меня не было тогда лишних денег на оплату сомнений. Удовлетворён?       — А что не так с документами? У тебя целых восемь контрактов, и все преждевременно закрытые.       — И все — по вине нанимателя.       — Наверное, это занимательные истории.       — Я расскажу, но я-то снимала маску, — она надула губки.       — Хорошо. — Я расстегнул защёлки, снял плотно прилегающие наушники и громоздкие очки. Теста Войт-Кампфа я не опасался, давая её компьютеру считывать мою мимику, анализировать направление взгляда, трактовать расширение зрачков.       — Кто твой стилист? — хихикнула она. — Шикарный причесон.       — Я просто отрезаю ножницами всё, что не помещается в скафандре.       — У тебя же миллионы кредитов!       — А в сутках — всё ещё сутки, а не двое. Ближе к делу.       — О, наконец! — Караоми, положила подбородок на ладони. — Как только я оперилась и вылетела из кардотской учебки, меня отправили стажироваться на прошедший уже две капиталки и десяток средних ремонтов танкер. С массой покоя в три миллиона тонн. Из них два миллиона — кесселин.       — И каково ускорение этой бочки?       — Пустой? Ноль семьдесят три. Полной — сам понимаешь.       — Ну это же замечательно! — не найдя понимания, я добавил: — Значит, ты имеешь представление о гравитационных манёврах. Нам, если что, придётся экономить топливо, а ведь знаешь же, что большая часть пилотов лёгких фрахтовиков…       — …забывает самые сложные из них, как кошмарный сон, через несколько лет, а то и месяцев полётов с десятикратным ускорением, — закончила за меня Караоми.       — А ты помнишь?       — До сих пор. Как и то, что на этой доверху залитой углеводородами цистерне не хватало банального — воды. Ну, так капитан обосновывал то, что он очень редко моется и от него несёт, как от барва. Что не мешало ему не скрывать уверенности в том, что я ему дам. Ведь мне же ещё была нужна рекомендация от него.       — И чем всё закончилось?       Она подобралась.       — Парочкой комиссий, комиссией для комиссии, штрафом за съёмку того, что снимать я не должна была. Всякие нарушения: ну, ты знаешь — те, которые допускают все. Вроде не заблокированных как следует гермостворок, пренебрежения дозиметрией или употребления увеселительного шоколада на посту. Даже… — она прошептала страшную тайну, — распитие алкоголя. Но не я же первая начала лезть, куда не просят? — она пожала плечами. — Дело замяли, лицензию мне выдали, а денежной компенсации хватило погасить образовательный кредит, но вот в крупные грузовые компании нашей чудесной Новой Кардоты мне путь оказался заказан. Сколько я услышала вранья о том, почему я им не подхожу — не поверишь. И всё с приклеенными улыбочками.       — А что дальше?       — Так в резюме всё есть. Но если по порядку, так по порядку. Устроилась на пассажирские тропосферные перевозки. На скайхопперах — инкомовской рухляди. Там прозябают те, кто не может оторваться от соцсетей, списан с комических полётов, или готовится к пенсии. Или так и не обзавёлся лицензией настоящего пустотного пилота.       — И долго ты там не продержалась, — я даже не спрашивал. Забавно, что гиперзвуковые пассажирские перевозки в ближнем космосе считались тут чем-то не очень престижным.       — Нет, случился небольшой спор с начальством, а учитывая, что меня и так ничего там не держало, я вылетела из компании на сверхзвуке.       — Тоже полезный опыт. После танкера-то.       — Я не для этого столько училась. Эти скайхопперы пилотировать могут даже дети.       — Дальше целый двухмесячный контракт?       — Ты же снял очки, — спохватилась она.       — Представь себе, я читал резюме. Часть его, — ответил я.       — Средний грузовик вольного пустотника. Три тысячи сухих тонн, шесть человек экипажа. Слеплен на Кореллии из куска корвета и двух трюмов от грузовиков поменьше. Кстати… всегда хотела спросить: это правда, что тут, в Кореллии, думают, будто чем уродливее звездолёт, тем он лучше летает?       — Ни разу ни слышал. Я не здесь родился, если что. Но и тебя сюда же не просто так занесло?       — Не просто. Всё не заладилось с самого начала. Мне обещали собственную каюту! Но потом выяснилось, что это замануха, и в свободных каютах возят нелегалов. Потом я выяснила, что капитан ещё и брал контрабанду. Подставляя весь экипаж.       — А капитан не делился леваком?       — Нет, — отрезала она.       — А давал ли намёк, что это входит в условия набора неопытного экипажа?       — А вот не знаю, — она подозрительно посмотрела на меня.       — Нет, такие вещи всё же надо оговаривать… — вздохнул я.       — Я бы стерпела, но этот идиотский таймер в душе! Ты можешь помыться за две минуты? Я — нет. Мало того, душ был ещё и звуковым! Я — не зуб, чтобы меня так полировать! Я и сама помыться могу.       Я мог её понять. Хотя многие полагали, что удобство звукового душа — дело привычки, я считал его очень неприятной штукой. Зато в нем можно было уменьшить расход воды, а то и вовсе обойтись без неё, но о таком я только слышал.       — Это всё?       — Нет. Но и этого бы хватило.       — И ты вновь хлопнула дверью?       — Дверью? — переспросила она. — Можно и так сказать, да. Написала ему преотличнейшую рекомендацию.       Уверен, что и капитан тоже не остался в долгу…       — И что дальше? — становилось всё интереснее. Должна же быть причина так часто менять корабли и пилотское кресло.       — Да ничего, вписалась ещё на один фрахтовик. Специально уточняла — как у них там с сантехникой. Всё было отлично. Ну, насколько это возможно на звездолёте такого скромного размера.       — Насколько скромных? — спросил я.       — Ладный такой грузовик с Нубианских верфей. Снаряжённая масса — полторы тысячи. Капитан — вроде бы не мудак. Даже с питанием всё решили. Отличный экипаж.       — И что-то всё равно пошло не так? Контракт продлился всего три месяца.       — Через три дня после моей первой смены, напрочь разнесло сантехнический отсек. Напортачили в перегрузочной системе, а ты знаешь, что в таком случае бывает?       — Упругая вода в упругих трубах, газовые пузыри, нарушение сплошности… размесило всё гидроударами? — вспомнил я жуткие истории Ивендо.       — Они самые. Половину арматуры в металлоприём. А потом я целый месяц выслушивала обещания всё починить. Затем ещё месяц — что мыться каждый день даже вредно.       — Нет ничего более постоянного, чем временное! — воскликнул я.       — Третий месяц я слушала нытьё уже про то, что у владевшего судном капитана нет денег менять целую систему. Считай, что модуль. Да ещё и не самую важную, как выяснилось.       — Можно же набирать на станциях? А отработку сливать в портовые септики или просто в космос. Что мешало?       — Жмотство ему мешало.       — На следующем корабле тоже были проблемы с водой?       — О нет, всё было отлично. Вот только навигатор — жирный смердящий горнт, возомнил, что его половое влечение ко мне взаимно.       — А в чём именно была проблема?       — Не поняла? — подозрительно спросила она.       — В самом половом влечении, или в том, что он был жирным горнтом? — спросил я. Мясо горнта я как-то ел — недорогое и сытное, но как эти звери выглядят и пахнут при жизни, мне было неведомо. Для меня большинство местных продуктов росло прямо в магазинах, а то и сразу появляюсь в приготовленном виде.       — Во втором. Заметь, помыться ему ничто не мешало. Капитан, напротив, был красавчик. Но он меня игнорил.       — А он не по мальчикам?       — Нет, в порту ничто не мешало ему увязываться за всеми шлюхами — и не подряд, а разом. Он, видите ли, был принципиален, на корабле поддерживал дисциплину и не одобрял неуставные отношения. А ещё команда брала иной раз проституток в короткие полёты. Ну, или жмотилась и брала одну особо жадную до денег шлюшку, ты понимаешь, да? Но зато никаких неуставных!       — Довольно трудно приказывать тому, с кем спишь.       — Может быть, но меня этот бордель заколебал, и я отчалила. — «Чал» она подразумевала космический, гравитационный.       — О, мы подбираемся к последнему месту работы? — спросил я. Считать я умел, но давить не стал.       Судя по резюме, она и его нашла далеко не сразу.       — Три человека и четыреста тонн — и это полной массы. Нанимали всех — маршрут регулярно грабили пираты.       — А тоннаж-то всё падал, — заметил я.       Она предпочла промолчать.       В частной военной школе (счастливо законченной экстерном), лекций по стратегии не читали, ограничившись тактикой: из нас готовили бойцов, а не почтенных штабистов. Курсы пилота или капитана ведь тоже не включали бухгалтерии?       Впрочем, космическую логистику за это время можно было постигнуть и самостоятельно.       Подавляющая часть грузов перемещалась по Галактике на огромных космических балкерах и лихтеровозах, чуть меньшая доля — на менее масштабных, пригодных к планетарной посадке контейнеровозах, ещё меньшая — на звездолётах массой порядка десяти тысяч тонн. Однако безусловно подавляющая доля космолётчиков управляли судами легче тысячи тонн — лёгкими фрахтовиками.       И в этом не было никакого противоречия.       Во-первых, экипаж даже самого огромного грузовоза никогда не достигал даже сотни человек — и на тонну грузоподъёмности космического лихтеровоза приходилось на порядки меньше людей, чем на тонну даже порожнего лёгкого фрахтовика.       Во-вторых, разные грузовые звездолёты вовсе не делили одну пищевую нишу. Огромные корабли вроде как давали минимальную стоимость перемещения груза в космическом пространстве, но не могли садиться на планеты и месяцами ползли через гипер, обслуживая лишь регулярные рейсы. Так можно возить только руду, химические реактивы, крупные партии продовольствия или топлива. Стабильным рейсам по заранее заключённым договорам не хватало гибкости. Но, что важно, минимальной была цена перевозки именно в космическом пространстве…       Соль была в том, что аналогия с морскими судами заводила слишком далеко в сторону от истины. Все морские суда приходят в порт. Поэтому-то на Земле и победили большие контейнеровозы. Стандартный морской контейнер загружается на заводе, пломбируется, механизировано перемещается на грузовик или поезд, затем огромными портовыми кранами (которыми при этом управляет горстка человек) взгромождается на корабль, и в порте назначения вновь перегружается, доходя так до адресата на поезде или грузовике. Груз, не покидая стандартного контейнера, преодолевает весь земной шар, несколько раз в пути сменяя своего «мула», которому и дела-то нет до содержимого контейнера. Если только тот не рефрижераторный, разумеется. Что делает такие контейнеры интермодальными, безразличными к режиму перевозки. Морем, поездом или автомобилем.       Чем больше морской корабль, тем дешевле перевозка. Главное пройти игольное ушко — Суэц, «Панаму», и не зацепиться дном о соединяющий Индийский океан с Южно-Китайским морем Малаккский пролив. Впрочем, размер ограничивается ещё и портовой инфраструктурой — не везде есть глубоководные терминалы для морских гигантов.       Если говорить об огромных космических контейнеровозах, то в этом они подобны морским. Садясь целиком в космопортах, или спуская в них свои части-лихтеры, если корабль слишком огромен и развалится на планете под собственным весом. Затем контейнеры так же, как и в морском порту оприходует планетарный транспорт.       Но вот в чём загвоздка, морские суда не покидают своей стихии, всегда приходя в порт. Как и крупные звездолёты — только в космопорт, а то и стыкуясь с орбитальным терминалом. Легкие же космические фрахтовики, представляющие собой плотную коробку без развесистых крыльев, могут сесть на любом едва оборудованном пятачке. Не перетасовывая груз, доставив его напрямую от производителя к потребителю. И вовсе не обязательно используя крупные контейнеры — всю эта паразитную массу. Преимущество интермодальности неожиданно утрачивается.       Мелочь залетает прямо в отсеки космических станций, там быстренько утрамбовывается грузом, или садится прямо на планету, а то и непосредственно на чью-то крышу, разгружается или загружается за пару часов, и, не занимая подолгу площадку, вновь улетает в космос. Что чудовищно раздражает таможню. В случае её существования.       Вдобавок любой фрахтовик не только «фура» с внутренним трюмом, он всегда оснащён креплениями для космических контейнеров, а потому более гибок в выборе груза.       Другой земной экономический фактор — то, что ручная погрузка небольших контейнеров разной формы в трюм морского судна в пятьдесят, а то и во все сто раз дороже погрузки сорокафутовых контейнеров — так же не применим к космическим легковесам. Преодолеть такие неудобства помогают тупые и дешёвые дроиды-погрузчики и встроенные в любой ящик от кубометра и больше репульсоры.       Всегда стоит помнить, что себестоимость перевозки включают амортизацию корабля, а в случае мирного звездолёта самая дорогая его часть — гипердвигатель. В гиперпереходе не расходуется «топливо» — тибана, нужна только энергия. И тут вновь важнее цена реакторов, а не горючего для них.       С разбуханием гипердвигателей их цена возрастает вовсе не линейно, причём непропорционально дороги как огромные, так и крошечные гипердвижки. Особенно трудно сделать быстрый гипердвигатель для очень большого корабля — одно из ограничений размера линкоров. Лёгкие же фрахтовики попадают в ценовой оптимум, позволяющий делать им десяток рейсов пока космический левиафан совершает один-единственный полёт.       Даже с учётом паразитного груза — сантехники, кают, жизнеобеспечения, лёгкий фрахтовик от ста до тысячи тонн — это размерный оптимум небольшого звездолёта без учёта прочей логистики. Но только по его гипердвижку.       Но вот ценовые оптимумы для реакторов, затрат на экипаж, на стойкие к перегрузкам силовые наборы совсем иные. Важна потому лишь сумма приведённых затрат — сложная функция от грузоподъёмности, развиваемого кораблём ускорения, класса и размера гипердвижка, нужде в портовой инфраструктуре. В этом многомерном поле оптимизации далеко не один экстремум и немало стабильных плато. Постоянно дрейфующих с ходом технического прогресса, зависящих и от региона, состояния гиперпутей и плотности населения.       А учитывая, как долго служили звездолёты, среди них встречались корабли любых форм и размеров — всем находилась своя работа. Но самые умелые и опытные пилоты всё же управляли такими же солидными, масштабными, как и их амбиции, кораблями. А не мелкими пятидесяти-стотонными клопами.       — В общем, нас ограбили, — сказала она. — Предсказуемо, да?       — Думаю, тебе повезло. Ты же цела и здорова.       — Потому что наш капитан думал только об этом. По нам разок всего засветили, и он по первому же требованию отключил щит, — поведала Караоми.       — Храбрый малый?       — Очень. Потом компания разобрала прихваченный им судовой журнал и решила, что разумным было попытаться уйти.       — А вы бы ушли? — задал я закономерный вопрос.       Чтобы прыгнуть нужно долго заряжать движок, рассчитывать курс и, не имея на борту навигатора вроде меня, лететь по прямой. То есть стать мишенью, которой может не хватить энергии на подпитку щитов. Будь всё это так просто, все бы только и делали, что уходили в гипер при первой опасности. Воевать и пиратствовать стало бы невозможно.       — Думаю, что да, — уверенно сказала она.       — А почему ты так думаешь?       — На твоём корабле штурвал или боковая ручка? — вместо этого спросила она.       — Тензометрическая ручка.       — Как на истребителе, — она кивнула. — Я поступала на пилота истребителя. Потом только на крупнотоннажные перевелась.       — Это и вовсе отлично! — решил я. Хотя привычка постоянно менять роли не могла не настораживать.       — Что отличного-то? Что шесть космолётчиков сорок два часа и пятнадцать минут провели в одной крохотной провонявшей спаскапсуле?       — Нет, что ты имеешь преставление о боевых действиях.       — А мой капитан не имел. Ссыкун.       — Всегда есть шанс, что тебя торпедируют. По мне как-то садили всего лишь ударными ракетами. Приятного мало, — поделился я. — И нет, мы не драпали.       Толковые датчики гиперпространства вызнают, собирается ли кто прыгнуть, даже работают ли на корабле противника реакторы, и на какой примерно мощности. Так что пираты почти всегда в курсе намерений своих жертв.       — А ещё есть шанс, что пираты блефуют. А в итоге с крошечного катера к нам высадилось всего шесть пиратов, и загнали экипаж, сложивший оружие по приказу капитана, в консервную банку, — рассказала Караоми.       А чтобы экипаж чего не учудил и не оставил «подарки», у любых адекватных пиратов есть и датчики жизненных форм. А капсулу, если экипаж выпускают, держат на прицеле. Пиратские уловки были мне отлично знакомы. У меня были хорошие учителя.       — Это ведь не всё? — спросил я.       — Компания ничего нам не заплатила, разумеется. Да и рундук мой достался пиратам вместе с кораблём. Мне противно даже думать, что кто-то копался в моих вещах. Хорошо хоть капитан-поссыкун будет расплачиваться за свою глупость до конца жизни, — злорадно сказала она.       — Мне кажется, ты несправедлива к нему. Вдруг, он спас тебе жизнь, — решил я.       — И окончательно уничтожил мою карьеру, — она грустно улыбнулась. — Нас вышвырнули, не выплатив ни кредита. Почти в вакуум. Капитан, как и все мы, знал о риске, когда нанимался, знал и о том, что за проводку судна так хорошо платят лишь потому, что на тракте постоянный грабёж. Он солгал, когда взял на себя ответственность. Вновь ложь! Никто не отвечает за свои слова.       — И с тех пор ты так и не подписала новый контракт?       — По видимости, сочетание моих прошлых контрактов выглядит особенно отвратно для прогностических систем. Знаешь, как нелепо выглядят отмазки типа: ой, мы уже наняли человека прямо вот только что до вас, извините. Одна отрада — смотреть, когда говорящие задницы корпов прямо на собеседовании понимают, насколько прозрачно их враньё. Они так стесняются! Им некомфортно, им обидно. И это ещё и я виновата, что им некомфортно, а не они — когда нагло врут. Частникам тоже постоянно что-то не нравится. Например, мои киберочки. Хотя бы кто упомянул их производителя! Или моя диета. Или ещё что из бесконечного списка. — Кажется, её всё достало куда сильнее, чем меня.       — Не знаю, меня пока всё устраивает. Всё-таки странно это…       — Добралась нелегалом на попутке до Кореллии, решила, что поближе к фронтиру проще будет. Думала, тут есть работа для всех. Перекрёсток миров, бла-бла-бла! А тут всё то же самое. Сначала ты не находишь работу, потом работа спрашивает: «отчего ты так долго не находила меня» и начинает избегать тебя уже сама.       — Нелегалом? — не понял я слова.       — На фрахтовике без лицензии на пассажирские.       — А у нас говорят: «попуткой».       — Что-то не так с вашими законами, — фыркнула она.       — Фронтир, кстати, дальше. Сильно дальше.       — А там от меня захотят совсем иного. Я вижу, как ты на меня смотришь.       — Как? — Я ей любовался. Что в этом дурного?       — Ты знаешь.       — Ты к тому, что если я найму тебя, лететь нам в одном объёме ещё о-очень долго?       — Разумеется. А что если ты извращенец? — Она прикусила губу. Она хотела меня так же, как и я — её.       — Есть только один способ это выяснить.       — Тогда пойдём, — она встала, — есть укромное место?       — Совсем близко. — Я тоже поднялся и взял в руки длинный меч, покоившийся в ножнах на диванчике слева от меня. Скрытый до того от её глаз столиком.       — Серьёзно?! Меч? Не шпага? Не рапира? — она вновь ужасно быстро переключила внимание.       — Тебя удивило не то, что я пронёс его в кантину. А то, что это меч? — Я слегка её приобнял. — Ты мне всё больше нравишься.       — У меня проблема с оценкой опасности. И благоразумием.       — Неправда, — сказал я. — Ладно… правда. Пошли?