Red lipstick

Johann Sebastian Bach – Suite №3

Чунмён видит расползающуюся по замызганному ковру лужу крови и слышит эту прекрасную, божественную музыку. Кажется, она звучит из самих стен, из самого Инквизитора, стоящего к нему спиной. Он сразу узнаёт музыку, это третья сюита Баха. Он никогда не был поклонником классических произведений, но это... Оно, как ни одно другое подходит моменту, стоит отдать Инквизитору должное. Самое шикарное обрамление этой поистине роковой встречи. В ней и тревога, и отчаянье, и тоска, невыразимая тоска, и ликование... И боль. Слишком много боли. И Чунмён думает сейчас совсем не о жертве. Он, один из лучших бостонских полицейских, человек, который обещал себе, обществу и самому Господу Богу защищать чужие жизни, думает не о том, чьё тело еще не успело остыть. Он думает о себе и своей боли. И об Инквизиторе. Потому что Чунмён уже знает всё. Как знает и то, что ответ был ему известен уже очень, очень давно. Но он слишком дорожил, пусть и относительным, но спокойствием своей жизни, чтобы позволить выбраться этим догадкам, из самых, самых потаённых, самых дальних уголков своей души. Он с удовольствием умер бы, так и не познав весь ужас этого момента. Чунмён, может, и хотел бы кричать в голос, но... Но божественная музыка затмевает все прочие звуки, и Чунмён просто смотрит, просто ждёт. Скрипки пробираются под кожу, царапаются там, гобои ложатся на грудь стотонными камнями, лишая возможности дышать, и каждый сосуд, каждая жила превращается в эту восхитительную музыку боли, отчаянья и восхищения, в это великолепие разочарования. Крах всех надежд, крах будущего, и сама жизнь лейтенанта Ким Чунмёна осыпается пожухлыми листьями, иссохшейся глиной, пылью рассыпается, а музыка всё звучит, и будет звучать вечно. Инквизитор медленно поднимает руки, словно дирижирует невидимым оркестром. На руках его плотные кожаные перчатки, Чунмён ловит отблеск взметнувшейся серебристой струны, испачканной алым. Чунмён не испытывает и тени жалости к лежащему на полу. Чунмён не чувствует ничего, кроме пожирающей его божественной музыки. Инквизитор плавно двигает руками, сматывая гарроту, убирая её в карман. Он снимает перчатки, убирая их туда же, и коротким движением пальцев просит замереть и обратить внимание на мелодию: это его любимая часть. Чунмён знает про Инквизитора всё, намного больше, чем ему казалось раньше, и это настолько зеркально, взаимно – он изучен Инквизитором до молекул. И Чунмён слушает, слушает, упиваясь великолепием. Может, по его щекам текут слёзы. Может, он смеётся. Может, его сердце перестало биться. Инквизитор мягко взмахивает руками, он закрывает глаза, Чунмён знает это, и медленно покачивается весь, в дивном, страшном, умиротворённом танце. И вот тут Чунмён понимает, что Инквизитору страшно обернуться. Что он пришёл не вовремя. Что Инквизитор был не готов к этой встрече. Не сейчас, не сегодня, не в этом месте. Позже. Инквизитору страшно, и именно поэтому он медлит встретиться глазами со своим проклятьем. Со своей болезненной восхищённой страстью, со своим Богом, со своей гибелью. О, как страстно он желал этой встречи, как молил о ней, как пытался подсказать... И вот, вот она, случилась, а Инквизитору страшно, как мальчишке. Умирать всегда страшно. Даже от руки собственного божества. Но дело сделано, всё кончено, цель достигнута: Ким Чунмён получит все заслуженные почести, наконец, поймав самого страшного убийцу века. Ким Чунмён смог, он догадался. Не зря Инквизитор так свято верил в него! Но не сегодня. Бог мой, ты должен был прийти ко мне не сегодня. Не сейчас. Я ещё не успел... Я не успел сказать тебе... Музыка взвивается, кажется, к самым небесам, снося потолок и следующие этажи, к кудрявым фресочным облакам и косым солнечным лучам. Туда, куда нет пути Великому Инквизитору. Туда, где место справедливому и честному Богу. Чонин оборачивается очень медленно, не дыша, и в глазах его стоят слёзы. Очень искренние, горячие слёзы. Я заставил тебя так страдать... Я причинил тебе столько зла, Бог мой... Чонин оборачивается и просто смотрит, музыка идёт по кругу, сворачивается петлями на шее, удавом, ядовитой змеёй. Чунмён не знает, есть ли слёзы в его глазах. Отмерено ли ему слёз сверх тех, что сейчас топят его изнутри. Он просто смотрит в глаза человеку, дважды его так беспощадно обманувшему, человеку, которого он любит, человеку, которому он, казалось, был готов простить все прегрешения. Человеку, так страшно его предавшему. Человеку, загубившему четырнадцать жизней и ещё одну, Чунмёнову. Безумцу. Убийце. Маугли. Мой Маугли, я знал, знал, что это ты, но как же я боялся... Как же мечтал оказаться неправым... Маугли, мой маленький мальчик... Глупый, что же ты натворил... Чунмён не чувствует ничего. Не хочет ничего. Кроме вдруг тошнотворно острого желания жить. Жить полной грудью, жить жадно, во всё горло, захлёбываясь, истерично и пьяно жить. Музыка обрывается неожиданно резко. И в наступившей мертвой тишине Ким Чунмён, лейтенант бостонской полиции, смотрит в глаза Инквизитору, серийному убийце, и тихо, но твёрдо шепчет: - Уходи. - Мён, я... - Уходи, быстро.