Мне бы вспомнить, что случилось не с тобой и не со мною, Я мечусь, как палый лист, и нет моей душе покоя; ... Ты платишь за песню луною, как иные платят монетой, Я отдал бы все, чтобы быть с тобою, но, может, тебя и на свете нету… Н.А. О’Шей (Хелависа)
I
Поздний вечер. Наш герой идёт, опустив голову: под ногами мокрый чёрный асфальт, тесно усеянный маленькими крапинками холодного белого света — отблесками фонарей. А по небу медленно, томно, с насмешливой величественностью движутся чёрные тучи, прижимая и без того душный давящий воздух к холодной земле. Мимо проносятся машины, наполняя город единственным шумом: раздражающим, противным и невыносимым. Изредка с деревьев падают умирающие листья, исполняя в потоках ветра свой последний танец: всего мгновение, секунду, стремительно несутся они в полном одиночестве под ноги прохожим, приговорённые быть растоптанными и незамеченными своими палачами. Совсем недавно прошёл небольшой дождь, и в воздухе уже стоит настоящий аромат осени: терпкий, сладковато-гнилой запах опалой листвы. Он всегда нагонял тоску на Ивана — угнетающую, но не лишающую и некоторого жизненного огня, как это часто бывает в моменты грусти. Юноша замечал его каждую осень, и год за годом замедлял шаг, лишь только впервые почует знакомую предсмертную элегию: «Именно эта агония, это увядающее дыхание, пышущее из-под ног — и есть осень, — думал Иван. — Холодная и дождливая; ежегодно проливает она плач затяжными ливнями, играя реквием на струнах собственных слёз. Приносящая смерть летней зелёной пышности жизни. Несущая за собой лишь ледяной, мёртвый и бездыханный сон. После которого следует долгое пробуждение и болезненно неторопливо приходящая в привычное русло жизнь. Бесконечное перерождение. Восстание из… листьев. Неизбежное возрождение, право на которое только у природы и есть…». Но сегодня он не погружается в обыкновенные раздумья. Смотря на свои ноги, он идет, не замечая вокруг себя ничего. Кажется, если кто-то из прохожих собьёт парня с ног, он не заметит этого и продолжит лежать на земле какое-то время, пока, наконец, холод асфальта не выведет его из этого состояния. Однако если спросить Ивана сейчас, о чём же он задумался, всё, чего удастся добиться от него — это растерянный взгляд. И даже спросив об этом позже (неважно — через пару часов или пару дней), нельзя будет узнать наверняка, о чём же он думает сейчас. Иван и сам толком не знает: весь его внутренний мир смущается своего же пристального и обличающего взгляда. В голове проносятся мысли так же быстро, как исчезают в дали огни фар проносящихся мимо машин. Позже, сидя за столом в ужин и лишь ненадолго «вынырнув» из этого состояния, он решит, что всё это влияние осени. Ведь нечто похожее происходит сейчас и с природой. Она застыла в ожидании зимы, томительно засыпает, и ничто не сотрясает её. Жара кончилась давно. Последнее дыхание лета, тёплый поцелуй его, называемый в народе «бабьим летом», разразился в середине сентября. Теперь до самой первой пурги мрачное спокойствие и недвижимость будут терзать людей. И холодные дожди, и мягкий снег, и слабые солнечные лучи, придающие пейзажу золотистый оттенок, по-настоящему не разбудят начавшие уже подрёмывать души. И часто Ваня выходил в такое время на улицу с одной лишь единственной, терзающей, сводящей с ума мыслью, заполняющей весь его разум, всю душу и тело: «Лишь бы обрушился сильнейший ливень… Или бешеная буря, поднимающая вихри шифера… Или гроза, звуки которой оглушают…» Но вместо этого только холодные, отяжелённые грядущими дождями тучи, по-наглому медленно ползущие по горизонту, отвечали ему надменным взглядом. А на уши и рассудок давила мёртвая тишина, изредка прерываемая спасительным гулом людей, но всё ж таким же ленивым, бесконечно отзывающимся и теряющимся в стенах многоэтажных домов. Но вот, он останавливается и поднимает голову, озираясь по сторонам. Казавшаяся такой незыблемой ещё пару секунд назад, его задумчивость мгновенно рассеивается. Произошло то, чего он никак не ожидал: на улице стало абсолютно тихо. Да, прислушавшись, можно было различить стук чьих-то каблуков: где-то вдалеке, с другой стороны от проезжей части. Но прекратился рёв моторов, хлестки брызг из-под колёс; перестали мельтешить фары… Тишина непривычно давила на перепонки. И Ване нравились такие моменты, хотя и редко ему приходилось вот так останавливаться и слушать молчание вечернего (днём не бывает такого, а если и случается вдруг — это совсем не то) города. Помешкав пару секунд, Ваня снова начинает идти. В какой-то миг перед этим, будто находясь где-то далеко, он забыл, куда идёт. Но секундное замешательство ушло быстро, и он вновь направляется домой. По дороге проезжает машина. Ваня слышит приближающийся гул из-за спины, понемногу начинает вновь погружаться в апатию. По мокрой дороге проезжает ещё пару автомобилей. Улица вновь заполняется шумом.II
На следующее утро Ваню встречало тухлое лицо одноклассника Димы. Как и наш герой, Дима был самым обычным девятиклассником. Учиться ему всегда было так, кажется, в тягость, что создавалось впечатление, будто школа — одна из самых оборудованных камер пыток средневековья. И вот сегодня, глядя на Ивана усталыми глазами, он задаёт привычный вопрос: «Делал математику?». Положительный ответ Вани, как это и бывает нередко, смутил Диму, тот посмотрел на одноклассника, как на предателя, и отпустил язвительную шутку в его сторону. Подобная реакция неизбежно следовала практически всегда, когда кто-то отвечал Диме на подобный вопрос утвердительно. Если же сам он делал какое-либо домашнее задание, то обязательно хвастался Ване, либо кому-то ещё. В общем-то, ему было всё равно, перед кем хвастать этим «подвигом». Тем не менее, именно Ване обычно выпадала честь выслушивать его: они сидели за одной партой. Ваня редко делал домашнее задание. Не то, чтобы ему было лень, или некогда. Как раз со временем проблем у него не было. Часто ему не хотелось делать этого лишь потому, что тема казалось слишком простой. А иногда он приходил в школу с невыполненным домашним заданием, чтобы не услышать в очередной раз упрёк Димы, а увидеть, хоть и несколько ядовитую, но всё же улыбку. Второй урок. За окном шёл дождь, впрочем, мало кто обращал на это внимание: дождь не барабанил по стеклу, а мягко спускался с туч на землю. А между тем, настроение Вани становилось всё лучше: уже спала утренняя дремота, учительница литературы Нина Павловна рассказывала о жизни и творчестве Лермонтова. Ване всегда нравилась Нина Павловна, хотя иногда он был не согласен с её взглядами на некоторые вещи, но она разрешала спорить, в отличие от многих других учителей — в действительности, именно это качество отличает хороших учителей от посредственных (во всяком случаи, так думалось Ивану). Она умела рассказывать интересно, красочно и понятно. Тем не менее, сейчас в классе стояла довольно весёлая атмосфера. За Ваней сидела Наташа. Периодически она приставала к однокласснику, не давая сосредоточиться. Порой это раздражало, а порой Ваня поддавался её разгильдяйскому настроению и начинал болтать с ней, на что не раз уже обращали внимание учителя. Вот и теперь он сидел и обсуждал с Наташей, как же беспечны их соседи по парте, с которыми приходиться проводить большую часть учебного времени: Дима и соседка Наташи, Катя. В общем-то, последняя была весьма интересным и уж точно не глупым человеком, просто иногда погружалась в себя, абстрагируясь ото всего вокруг. И никогда нельзя было понять в такие моменты, здесь она вообще, или нет. Дима, следивший за разговором рядом с собой, периодически комично закатывал глаза, цокал языком и говорил, что не один он такой лентяй и сабантуй. Он часто повторял Ване, оправдывая своё нежелание сделать лишних пару шагов или написать ещё несколько слов в тетради до конца урока: «Тебе ведь тоже лень, я знаю. Ты часто сидишь, ничего не делая, тебе ничего не хочется… Ну что, не так что ли? А, Вань? Так. Лень тебя погубит. Как и меня», — с комичной патетичностью добавлял он. Сейчас же Ваня смеялся над очередной историей о том, как Катя который раз вылетела из реальности в ходе разговора, что-то спросив, а после длинного ответа одноклассницы лишь ненадолго сморщила лоб и невинно спросила: «А? .. Что?». И в этот момент Катя, будто очнувшись ото сна, посмотрела на него с обвинением, подалась назад, завела знакомую песню: «Ну, блин, Ваня, неужели я такая глупая по-твоему?!» и начала обижаться. Но всё это было не всерьёз, и Ваню ничего не тревожило, приятное спокойствие юной беспечной жизни, знакомое каждому, кто был подростком, царило в нём. На партах позади стоял гул, периодически раздавались смешки, кто-то переговаривался. Обычный день такого же обычного класса. Ваня лишь изредка слушал, о чём рассказывает учитель, больше уделяя внимания одноклассникам. Так бывало не раз: это дело обыденное. К тому же, далеко не он один болтал. Всегда находился собеседник. Ваня, если не сказать постоянно, то, по крайней мере, часто, обращался к кому-либо с каким-нибудь вопросом, просьбой, либо просто с желанием поговорить и скоротать время до звонка. И практически всегда отвечали ему вполне охотно и с улыбкой. На контрольных и тестах списывали у него, иногда списывал и он. В этом плане Ваня тоже не отличался. Однако кое-что всё-таки выделяло его из массы 9 «Б». Выделяло раньше. Он учится в этом классе уже девятый год, и сейчас, наблюдая, как он живо обсуждает что-то с Наташей, можно сказать, что он находится в хороших дружеских отношениях со сверстниками. Но так было не всегда. Всего года два окружают его добрые лица и улыбки. Раньше же он был всегда один. Кроме, разве что, Димы, никто не считал нужным даже здороваться с ним, разговаривать. Ежедневно встречали его с холодом и надменностью, с какими до сих пор встречают его утренние осенние улицы родного города. Но так же быстро, как на смену сегодняшнему дню приходит новый, отношения с классом улучшились. Ваня старался не думать о причинах таких резких перемен, ведь ему это нравилось, это вселяло надежду и часто радовало его: охотные рукопожатия парней, которые не так давно в качестве приветствия кидали оскорбления, дружественный флирт девчонок, какое-то обыденное, элементарное доверие. Хотя всё ещё, особенно спросонья, он нервно вздрагивал, когда подавали ему руку, приветствуя. Какой-то животный страх сковывал его при этом, рефлекторно он всё ещё ждал подлого удара, плевка, насмешки... Разговор с Наташей был прерван голосом учителя. Нина Павловна повысила голос, в воздухе разразились её слова: в очередной раз она серчала на нынешнее поколение, дисциплину в классе и взывала к совести учеников. Усмирив класс, она продолжила урок, и теперь уже Ваня слушал её, поначалу с некоторым нежеланием. Но он быстро втянулся в тему урока, и теперь уже раздражался, если кто-то пытался заговорить с ним, отвлечь его. Когда атмосфера в классе изменялась таким образом, он непременно посматривал на Вику — при этом она казалось скромной и разумной в его глазах, появлялось что-то вроде незначительного чувства вины перед ней. Вика, самый тихий человек в классе, сидела, как и Иван, на первой парте, на ряду поодаль от него. Когда учителям случалось успокаивать класс, она краснела за одноклассников; сама же она редко отвлекалась и очень любила слушать учителей, особенно нравились ей биографии деятелей истории, революционеров, полководцев, поэтов и писателей, она любила читать стихи и прозу, особенно завораживали её описания природы. И сейчас по своему обыкновению она сидела и внимала Нине Павловне, не отвлекаясь ни на разговоры, ни на глупые шутки девчонок сзади. Она, как и остальные, улыбалась, когда к ней обращался Ваня — всегда, наверное, вне зависимости от настроения, и Ивану казалась эта улыбка особенной: она была тёплой и искренней, не такой, как от остальных учеников, что улыбались ему. Впрочем, он никогда не осознавал этого в полной мере. Да и вообще, он мало обращал на неё внимания. Раньше ему было не до этого, он не искал — не надеялся найти — человека, который поддержит и поймёт, или даже того, кто бы был безразличен и не презирал бы его, это казалось невозможным, а посему он сторонился абсолютно всех даже за пределами класса. Сейчас… Впрочем, что ему мешало сейчас — сказать трудно.III
Придя домой, Иван бросил рюкзак в коридоре, быстро стянул башмаки, наступая одной ногой на пятку другой, и начал судорожно снимать куртку. Он освободился от тёплых вещей, стянул свитер, и сразу же пошёл на кухню обедать. Ваня разогрел кислые щи, приготовленные матерью, отрезал толстый кусок хлеба. В комнате никого не было, стояла тишина. Обычно ему это нравилось: его раздражало, когда приходилось есть в компании с кем-то, отвлекаясь на разговоры (А может, он всего лишь успокаивал себя этим?). Но сегодня было иначе: он смотрел в окно, за которым слабые солнечные лучи, слегка пробиваясь сквозь тучи, освещали мокрые улицы — даже через окно было видно, что воздух полон влаги. И Ване сейчас было необходимо с кем-то поговорить, кому-то рассказать о том, как прошёл день, или выслушать чью-нибудь историю, рассказ, пусть даже самый пустячный. Или хотя бы посмотреть на добродушную улыбку человека, сидящего с ним за одним столом. Но, как и обычно, Иван был один; у тарелки разбросаны были крошки только что порезанного хлеба: будто назло своему одиночеству он не убирал со стола, пока обедал. Крошки были неким ритуалом, единственной целью которого было выражение горести отсутствия дружеского надёжного плеча. Так и проходил обыкновенно его обед. К ужину Иван вышел из комнаты, в которой проводил большую часть времени вне школы, и застал на кухне маму. Это была женщина лет сорока с вечно опухшими веками и невзрачными потускневшими глазами, цвет которых было сложно разглядеть в слабом периодически подрагивающем свете кухни. На свету же было видно: они коричневато-зелёные, как вязкое болото. Дряблая кожа на лице сильно старила её, а каштановые с проседью волосы обрамляли линии лица, придавая особенно жалкий вид. Тело её было достаточно тучным, хотя не сказать, что неподъёмным. В общем, это была нормальная русская женщина; в её глазах всё же можно было заметить, хотя и не всегда их цвет, но их доброту — почти всегда. Однако гораздо больше в их болотцах было грусти и чего-то, что заставляло её глаза застывать в неподвижности, какого-то непонятного не осмысляемого оцепенения. Евдокия Петровна Лучимова, так звали маму Ивана, работала продавцом местного универмага — зарплаты ей вполне хватало на то, чтобы содержать себя и сына и не переступать порог нищеты, к которому, впрочем, они были очень близки. На своей работе она проводила большую часть времени, из-за чего обращала мало внимания на быт и сына. Нельзя сказать, что она не питала любви к Ване, в конце концов, она ничего не жалела для сына и многим ради него жертвовала, однако времени на то, чтобы хотя бы вспомнить о своей любви, у неё практически никогда не было. Мама Ивана была постоянно атрофирована усталостью — именно усталость делала её глаза грустными и даже в какой-то степени безжизненными. Ване было пять, когда Евдокия Петровна ушла с сыном от отца Ивана. То был человек чувств и слов. Он мечтал об огромной любви до самого гроба, о верных друзьях, о неожиданных путешествиях, красивой, сказочной жизни. Ему хотелось бороздить холодные океаны, бродить по джунглям, претерпевая муссоны и бури, исследовать новые земли. Отец Вани не терпел спокойной и размеренной действительности и всё менее и менее смирялся с нею, ища романтической жизни, убегая от реальности… Перед тем, как Евдокия, которой он хотел доверить своё сердце и, которую, как казалось ему, любил самой заветной любовью, самой искренней, на которую был способен, — перед тем, как она покинула его, он начал пить, с каждым днём всё чаще, но всё же не переставал питать самые нежные чувства к сыну. И наконец Евдокия устала терпеть постоянные пьянки дома, отсутствие денег, смрад и перегар в квартире. Взяв за ручку маленького Ваню, сказав несколько слов на прощание и хлопнув дверью, оскорблённая и отчаянная, Лучимова покинула этого человека, оставив его в прошлом. Ваня сейчас уже не помнил этого, но, когда мать вела его по лестнице из дома, глаза его разъедали подступающие слёзы, ноги путались, и маме всё время приходилось дёргать его за руку, чтобы он шёл быстрее: ей самой было тяжело, отчего она с ещё большим остервенением торопила сына. Как-никак, они с мужем прожили вместе больше пяти лет, у них появился ребёнок. Из её тогда ещё не опухших глаз стремились вырваться солёные ручьи слёз. С тех пор Ваня видел отца очень редко — тот переехал под Новосибирск. Мама и бабушка иногда вспоминали Лучимова недобрым словом, что вполне можно понять, тем более отец Евдокии тоже ушёл из семьи — язвительность и бессильная злость, ядовитая обида были обычным делом для этой семьи. Однажды, когда Ваня гостил у отца, тот рассказал сыну, отвечая на его расспросы (те, что обыкновенно начинались с вопросов в роде «Ты ещё любишь маму?»), о том, что подтолкнуло его к бутылке. По словам отца, они с мамой Ивана любили друг друга, хотя были ещё молоды: познакомились они ещё в студенчестве. Их жизнь была полна романтики и страсти, они не могли насытиться друг другом, а глаза были полны трепета и света. Но со временем страсть утихала, чувства тонули в быту. Вот уже и виделись муж с женой совсем редко: он выходил на работу в ночную смену и успевал заметить жену лишь когда ложился спать, она в это время только собиралась уходить. Однажды отец Вани захотел провести пару дней с женой, сделать ей приятно, разбавить серые будни романтическим вечером или даже просто домашним теплом с любимой — он взял отгул. На что услышал усталый и злой голос: «Лучше бы ты зарабатывал деньги!» Слова эти, будучи уже не первым такого рода заявлением, оказались невыносимо горькими, и обида захлестнула его. Все мечты и стремления растворялись в этих словах, в злом уставшем взгляде жены. Со временем он сломался, погрязнув в быту бедной жизни. Ушла любовь, ушла пылкость, он остался один: в окружении соседей, нескольких университетских друзей, рядом с женой, но один. Душу не грели уже ни напрасные мечты, ни горячие желания. Тогда-то он и начал пить, пытаясь забыть, что жизнь его никогда не станет такой красочной и романтичной, как он представлял себе. Инфантильная сентиментальность дорого обошлась ему. И именно из-за такого положения этой семьи: небольшой зарплаты матери, большая часть которой уходила на коммуналку и оплату съёмной квартиры, отсутствие мужчины в доме — да и женского присутствия попросту не хватало — обстановку на кухне, да и в других комнатах, нельзя было назвать богатой. Старые обои с пошарпанным рисунком, дешёвенькая люстра, скатерть, слегка ободранные когда-то белые, но выцветшие уже стулья. Нужно заметить, что в других комнатах обстановка была посовременнее, однако сейчас Ваня неуверенно приостановился на входе именно в эту старенькую, дышащую некоторой, можно даже сказать, бедностью, комнату. — Мам, — робко начал Ваня, — мы с классом скоро собираемся поехать на базу отдыха за город… Нужно сдать деньги. Немного совсем. — Тебе обязательно ехать туда? — с усталостью и безучастностью спросила Евдокия. — Я хочу провести больше времени с классом, я не так давно начал с ними сближаться, ты же знаешь. Она немного помолчала. — Ну, хорошо. Пройдя в прихожую и уже оттуда спросив, сколько нужно заплатить, Евдокия Петровна вернулась к сыну и положила на стол деньги. — Спасибо, мам. — Не за что. Удачи тебе, — мягко добавила она. — Как дела в школе? — Всё хорошо, — ответил Ваня, сев за стол. Он был всё так же робок, даже больше, чем пару секунд назад: он ощущал себя виноватым перед матерью за те деньги, что лежали на протёртой скатерти. — Есть оценки? — Нет. Сегодня была контрольная по алгебре. Оценки будут через пару дней. — Хорошо. Лучимова, допив чай, вышла из-за стола и не торопясь пошла с кухни. В каждом движении её чувствовалась тяжесть и обременённость. — Не забудь убрать за собой, как поешь. Посидев в тишине ещё секунд пять, Ваня встал, чтобы разогреть ужин. На лице его была смесь чувств тоски и довольства, предвкушения поездки. Он не знал почему, но этот короткий обыденный разговор привёл его в состояние оцепенения, какого-то необъяснимого опустошения… Это чувство возникало у него практически после каждого разговора с мамой. Из-за чего? Ваня не имел ни малейшего понятия. Кажется, он совершенно уже привык к этому, наверное, даже считал такие чувства нормальными. И сейчас, как и в другие подобные случаи, он терял себя, терял мир вокруг. Всё его нутро становилось похожим на парящее в порывах ветра перо, неспособное сопротивляться даже самому слабому дуновению. Доев ужин, Иван отправился обратно в свою комнату. Прочитал с десяток страниц «Героя нашего времени», повторил какие-то правила и пошёл спать.