IV
Суббота. В голубом небе светило бледно-белое солнце, кружили седые облака. В воздухе разливалась прохлада. Было часов одиннадцать дня, Ваня с остальными двадцатью одноклассниками, что ехали сегодня с ним, стоял на остановке. Они ждали автобус, чтобы доехать до нужного места. Все переговаривались, суетились, решали, кто с кем в комнате будет ночевать. В общем, толпа была оживлена. Ваня стоял с дорожной неплотно набитой сумкой через плечо. Одет он был всё в ту же старенькую куртку, кеды и джинсы. На голове – синяя шапка. Он был рад, что поехал с классом, вместе с остальными что-то оживлённо обсуждал, смеялся. Вместе с ребятами поехала и классная – Надежда Николаевна. В автобусе он сел рядом с незнакомым мужчиной, который явно жалел, что зашёл в этот автобус: набитый шумными школьниками, что толпились, не давая прохода остальным. И всё время поездки, ввиду вышеописанного обстоятельства, Ваня молча глядел в окно. Мимо проносились дома: сначала многоэтажные, затем частные, дряхлые домики – они были озарены холодным светом осеннего белёсого дневного солнца. Когда они приехали к базе, где собирались провести эти выходные, увидели знакомое уже многим строение из некогда белого кирпича, который от времени поблек, стал тёмно-серым. Вокруг врозь росли деревья небрежно раскинувшись на территории базы отдыха, которая, как позже от кого-то услышал Ваня, часто служила гостиницей для приезжих на несколько дней музыкантов и артистов: дешёвый ночлег на пару дней во время гастролей был всегда приятен. Называлось это место просто (ему и не нужно было вычурного и звучного названия – уж слишком просто и аскетично всё было тут): «Сосна». Внутри гостиницы «Сосна» было холодно; ребят расселили по небольшим четырёхместным комнатам, обустроенным очень просто: кровать и тумбочка на каждого жителя. Для жилых, комнаты, конечно, было очень тесны даже на одного, однако ж для одной ночи – вполне прилично, тем более что матрацы были очень мягкими. По крайней мере, так на первый взгляд показалось Ване. Вообще, он был здесь впервые. Всё было ему ново и незнакомо, хотя и не внушало поводов для радости, и он совершенно не представлял, что ждёт его дальше. Однако же он был рад, что согласился ехать сюда с классом: уж так редко он встречался с ними за пределами стен школы. Он сидел на своей кровати в некотором оцепенении перед событиями предстоящего дня, когда в комнату зашла классная и скомандовала выходить на улицу. Нехотя все начали выползать из «Сосны». Следующих часа три-четыре прошли в небольшой развлекательной программе для гостей. Но никто не был впечатлён ни спуском на канате с дерева, ни чем-либо ещё. Все это время стояла холодная и пасмурная погода, нагоняющая скуку. В какой-то момент погода и висящий в воздухе холод отошёл на второй план для Ивана: он разговорился с одноклассниками. Непринуждённые беседы продолжались почти весь день, Ваня чувствовал себя своим среди одноклассников. Никогда, наверное, не был он так близок с ними, и, когда уже стемнело, он сидел у костра в кругу товарищей и, смотря на жгучие искры, летящие в холодное небо, думал об этом дне, как о будущем греющем душу воспоминании, что останется с ним ещё очень надолго, среди череды других таких же – и это лишь первое из них. Сегодняшний день с каждым часом становился всё значимее в жизни Ивана. На мангале парни пожарили мясо. Из дома девчонки принесли овощей, варёных яиц, хлеба и ещё немного продуктов. Весь этот пикник разложился на небольшом столике возле огня; компания сидела на скамейках, расположенных по сторонам от застолья. Дружеское настроение царило на протяжении всего вечера: смех, оживлённые разговоры наполняли ледяной воздух. Но, как бы ни было приятно проводить время в кругу друзей, всё ж классу пришлось идти в гостиницу. Огонь залили, и сразу же стремительно стало становиться холоднее. Последние искры кострища полыхнули в густом дыму, и через пару минут уже ничего не напоминало о костре, лишь горящие камни очага хранили тепло мятежного по природе своей пламени. Тем не менее, на этом день не закончился. В просторном холле гостиницы, который был пустым, когда Ваня зашёл сюда первый раз, теперь стоял небольшой невысокий стол, на нём ноутбук. Тут же стояли большие колонки: намечалась дискотека. Уже играла музыка, хотя и не очень громко. Все начали готовиться к предстоящим танцам. Через полчаса все вышли из своих комнат, музыка стала громче. Кто-то сидел на креслах, стоявших вдоль стены. Танцевали же в основном девочки. Со временем, на импровизируемом танцполе стало меньше людей, хотя заметить это было крайне сложно: все оставшиеся затмили огни свето-музыки, веселясь в шуме ударов ног о пол. Ваня же сидел на кресле, и лишь иногда одноклассницы пытались вытащить его, что получалось лишь ненадолго. Медленный танец. Уже второй. Девчонки так же, как и в прошлый раз, танцевали, по большей части, друг с другом: почти все парни медленно разбрелись по комнатам. Ваня до того, как заиграла медленная композиция, метался между сиденьями у танцпола и компанией одноклассников в комнате. В прошлый медленный танец его вытащили девочки, теперь же он намеревался подойти к кому-нибудь сам. К кому же? К Вике. Среди всех лишь она была сейчас одна, и лишь она была для Вани настоящей. Как бы не было приятно смеяться с другими, лишь в её глазах он снова и снова видел искренность. Этот взгляд был простым, он – здесь и сейчас, но вместе с тем – живой и завораживающий. И сейчас, когда Иван был так близок к остальным, он почему-то тянулся именно к ней – к той, что была как будто абсолютно иной, абсолютно не похожей ни на кого. Но, как и постоянные взгляды на неё в классе, это не было чем-то полностью осознанным: он просто захотел пригласить её, - думалось ему, - так же, как мог бы пожелать протянуть руку кому б это ни было ещё. Как и Ваня, она была здесь впервые, ей тоже нравилось проводить время вместе с товарищами, хотя здесь, как и в классе, она была тиха. Впрочем, нередко болтала с кем-то: тихо, как-то зажато или застенчиво – нельзя было разобрать. И даже разговаривая с кем-то, она не смотрела собеседнику в глаза, а только украдкой бросала взгляд на лицо того, с кем говорила. Поднявшись с сиденья, Ваня, не торопясь, подошёл к Вике, протянул ей руку и, улыбнувшись, громко, чтобы за музыкой можно было расслышать, произнёс: – Можно ли пригласить Вас на танец? – улыбка на его лице расплылась шире. Вика подняла взгляд на него. Их глаза встретились. В его взгляде – тепло и кротость, он, как и прежде смотрел на неё дружественно и как-то особенно по-доброму, как не смотрел на других одноклассников; в её – всё та же искренность и какой-то необычайно приятная, греющая душу искра. Они вместе прошли ко всем и начали медленно кружить по холлу. Ивану было тепло рядом с Викой, он пытался прильнуть к ней как можно ближе, чтобы ощутить это тепло ещё более полно, насытиться этим чувством. И, хотя ему необычайно нравилось глядеть ей в глаза, видеть её ласковую улыбку, он был рад ощутить её голову у себя на плече: почему-то было сложно выносить кристальную чистоту её взгляда, наполняющую и его каким-то необычайно хрупким чувством, готовым разбиться на множество сверкающих осколков...V
Дискотека закончилась. Все пошли по комнатам: медленно подбирался сон, глаза стремились закрыться, ноги тяжелели. Иван готовился ко сну: вот уже и кровать расстелил. Разговоры в комнате всё ещё не прекращались, но он не принимал практически никого в них участия. Был он в блестящем расположении духа: всё ещё вспоминал с наслаждением то, что произошло в этот насыщенный красками день. Ему было легко, спокойно на душе, практически ничего не тревожило его, кроме, разве что, ставшего привычкой чувства тревоги и ожидания чего-то неминуемого и страшного. Впрочем, это было едва ли заметно для него самого, а уж окружающие ни за что не смогли бы заподозрить этого – таким мелким и ставшим фоном для других чувств, стало это ощущение. На лице Вани, не смотря на усталость, то и дело проскальзывала улыбка. В комнате было довольно холодно, из-за чего все ложились спать в верхней одежде. Иван лёг в свою постель. Приятное чувство облегчения разлилось по телу, он уткнулся в стенку лицом, укутался в одеяло: оно было толстым и мягким. «Тёплое…» – подумалось Ивану. Свет был выключен. Сон подступал к Ивану предательски медленно, всё петляя вокруг. Однако одноклассники в комнате всё не умолкали, что-то оживлённо обсуждая. Через какое-то время Иван начал волей-неволей прислушиваться: – … тогда и можно будет открыть окно. – Да зачем ждать? Ты, правда, думаешь, что она будет ходить по комнатам и проверять, спим ли мы? Она совсем скоро уснёт и ничего не услышит. – Всё равно лучше подождать. Дождёмся хотя бы Лены. – Да ладно вам, доставайте уже! Чего вы тяните, как не знаю кто! Ей богу… Иван быстро понял, о чём идёт речь и потерял всякий интерес, лишь нахмурился, настроение изменилось: он лежал теперь на кровати в каком-то неспокойствии, недовольстве, даже раздражении. Сон отступил. Через несколько минут в окно постучали. В комнате зашевелились. Послышался скрип кроватей, кто-то подошёл к окну. Следующих несколько мгновений раздавались возгласы с обеих сторон от стекла. Окно открыли. В комнату хлынул поток леденящего воздуха, холод медленно накрывал всё вокруг, пробираясь во всё более отдалённые уголки комнаты. Хотя Иван и лежал на кровати поодаль окна, холод быстро добрался и до него: совсем скоро он, не смотря на то, что лежал в одежде, под толстым одеялом, начал замерзать, по всему телу волнами проходил противный озноб. Вслед за холодом в комнату ворвался поток прокуренного воздуха. Суховато-горький сильный и противный запах сигарет расползался вокруг. Ивану стало противно и тошно – он курил давно и лишь единожды и не переносил табачного дыма, помимо этого он промерзал всё сильнее: одеяло совсем не грело, а воздух с улицы настойчиво дул в окно, нагоняя сильнейший холод поздней осени. Такой осени, когда ночи становятся длинными и неприветливыми и встречают они всех отважившихся выйти на улицу сильнейшим, почти зимним, мертвящим морозом. С каждой выкрикнутой репликой, с каждым смешком одноклассников, Иван раздражался всё больше, было невыносимо терпеть этот шум и брань. Да и холодно ему было больше не от мороза с улицы, а, скорее, от обиды, разрывающей его. После замечательного дня, проведённого со всеми ними, Ваня, под ругань, хохот и частые плевки у окна, начал очень явно и болезненно осознавать, каким всё это было миражом: события, начавшиеся этим утром, обратились в иллюзию, всё вокруг – стало обманом! Его обманули дружеские разговоры и улыбки, сияющие доверием. Его приняли в свои круги, и он был рад, что не один, а со всеми, не подозревая, как мерзко находиться рядом с ними, со всеми, на пути распущенности. Он всё больше мёрз, хотя и закутался в одеяло, – его тело леденело; злость и обида всё больше терзали Ивана, он всё глубже уходил в эти чувства и ощущения, зажмурив глаза; всё больше они разрывали его, а он всё глубже погружался в них. Пока в этом ледяном озере, замерзая от презрения, одиночества и обиды, под уходящие вдаль голоса и смех, не заснул… *** Ему снился всё тот же пикник, одноклассники. Только, кроме костра и сидевших тут же, по кругу, ребят – не было ничего. Удивительным образом картина обходилась без лишних деталей: неба, звёзд, даже, кажется, воздуха. Пикник окружало только какое-то осязаемое пространство за спинами, на «горизонт» лился свет очага, падали дрожащие тени. Да и, в общем-то, костра не представало в воображении Ивана: только знакомые лица, свет и тени… Одноклассники смеялись с фальшивой добротой, как-то невероятно громко; но вместе с тем звук будто шёл откуда-то издалека. Тени их тоже смеялись. Даже не смеялись, а заливались злым и алчным, безумным смехом: беззвучно, но, казалось, в действительности только они и наполняли всё вокруг хохотом. Кто-то из сидевших прямо напротив Ивана, подал ему варёное уже очищенное от скорлупы яйцо. Тень за спиной этого человека приблизилось, «наклонившись», к Ивану и ухмыльнулось страшною улыбкой. Яйцо выпало из рук последнего и, упав на землю, распалось на белые мягкие куски. Изнутри, из места, где должен был быть желток, начала стремительно распространяться густая тьма, тени вокруг Вани начали расти, вот уже и одноклассников не было видно: только страшные, безобразные тени всё смеялись над ним. Тьма совсем скоро заполнила собою всё вокруг: Иван остался совершенно один. Почва ушла из-под ног – её тоже пожрала тьма, и он падал вниз: всё падал и падал… Как это и свойственно сновидениям, быстро и при этом как-то незаметно естественно, фантасмагорично сюжет резко изменился. Вокруг Вани теперь переливалась волнами пожухшая, почерневшая пшеница вперемешку с какой-то полевой сухой травой. Над головой – бескрайнее, уходящее за границы сна и яви серое небо: безжизненное, покрытое грифельными разводами, походящими своим узором на холодный мрамор. Солнца не было: ни в этом мире. Иван бежал, дыхание сбивалось, колосья пшеницы, стебли жёсткой травы ранили лицо, руки и голые ноги. Но он всё мчался вперёд, к горизонту, лишь бы покинуть это проклятое место: сухой жгуче холодный воздух, колючая трава, недвижимое небо, навечно затянутое тучами… Бежать! Бежать за спасением. Бежать от одиночества. Бежать от отчаяния. Бежать от этой невыносимой муки… Больше ничего не оставалось ему – только бежать. Это всё, что ему оставалось, чтобы не сойти с ума, хотя он знал: там, у горизонта такое же поле – куда бы он ни бежал, он останется здесь. Но бежать надо – это он знал точно: праздно, бессмысленно это, но иначе… иначе просто нельзя. Бессмысленная фантасмагория продолжалась, наполняя ночь Ивана всё новыми и новыми кошмарами. Однако же, он никогда не помнил своих снов, только последние, самые приятные, и то лишь несколько минут они грели его спросонья, давая отдохнуть от постоянного бега.VI
Следующее утро, как и предыдущее, выдалось солнечным. Лёгкие облака ползли по небу, разрезая небесную голубую гладь. Потеплело, холодный ночной ветер отступил, на смену ему пришёл приятный прохладный ветерок, навевающий лишь «поверхностный» холод. Все встали рано, и сонно, не торопясь никуда, собирались в обратный путь. Около девяти утра состоялся завтрак: все постепенно подходили на кухню, пили чай с бутербродами. С того самого момента, как Ваня проснулся, он ни разу не встретил никого улыбкой или добрым словом и держался ото всех на дистанции. Умывшись и слегка ободрившись, он начал вспоминать всё, что произошло перед сном. И злость, отвращение, неприязнь и отчаянье начали ложиться густыми мазками на белый утренний холст безразличия, который обыкновенно открывает день любого и постепенно наполняется красками, для каждого человека по-особенному – неповторимым своеобразным узором, податливо следуя его мыслям. Около полудня ребята уже ехали на стареньком маршрутном автобусе обратно в город. Иван стоял в проходе, хотя, когда они вошли, свободные места ещё были. Ему было неудобно: он качался из стороны в сторону, чуть не падая на ухабинах дороги, но, тем не менее, он стоял и держался за поручень. Обида вперемешку со злостью копилась внутри Ивана, из-за чего он чувствовал себя всё более уставшим. Когда вместе со всеми он приехал, погода изменилась: небо начало покрываться тучами, ветер стих. В городе Ваня пересел на другой автобус и ехал до дома в одиночестве. Всё это время он сидел у окна, наблюдая за подвижно сменяющимся видом города. Высокие многоэтажные дома похожие один на другой незаметно сменяли друг друга: бетонные серые плиты, красный кирпич, нагромождение мелких окон – всё тот же скучный вид. Именно к нему так привык взгляд Ивана. Лишь изредка перед многоэтажками появлялись насаждения деревьев с ещё не опавшей ядовито-жёлтой листвой. Когда он приехал домой, его встречала мама. Было видно, что она встала не так давно: домашний халат, растрёпанные волосы, небрежно завязанные в пучок, припухшие глаза. – Как съездил, понравилось? – Да, мам, – ответил Ваня и неловко улыбнулся. «Незачем ей что-то говорить – лишь волновать зря. Да и что я скажу? Ничего катастрофичного не произошло, к тому же, посидели мы и правда неплохо». – Ладно, потом расскажешь. Обед на кухне, – устало произнесла мама и пошла к себе в комнату. – Спасибо, – кинул в ответ Ваня и отправился обедать. Обед прошёл в тишине. Пережёвывая пищу, Иван лишь смотрел в окно, за которым – серое мёртвое небо, и ни о чём не думал: в голове было пусто. Стены кухни, бездвижные тучи, панельные дома на улице – всё это давило на тонкие стенки черепушки, которым не было привычной опоры – роившихся мыслей, и будто бы пыталось раздавить её, стереть в порошок. Пообедав, Иван пошёл в свою комнату. Переоделся, лёг на кровать и быстро, почти мгновенно, уснул. Ещё лёжа в постели, он смутно почувствовал озноб и повысившуюся температуру. Поэтому он укутался в одеяло получше и, как только закрыл глаза, отправился в страну Морфея. Спал он так крепко, что, проснувшись, даже не сразу понял, что это не сон, и ещё долго унылым взглядом смотрел на тёмное холодное и далёкое небо, которое, кажется, ничуть не изменилось с обеда. Шёл пятый час. Голова болела, температура не спала, а наоборот, только повысилась. Встав, он умылся холодной водой, пытаясь хоть как-то прийти в чувство, однако это не помогло. В таком полубольном состоянии он сел делать уроки. Ему было тошно, его слегка знобило, и он то и дело отвлекался от домашнего задания на что-нибудь, глаза пытались найти нечто приятное, успокаивающее, но в комнате не было ничего, что могло бы поднять его дух. Старый рабочий стол из ДСП, обделанный под какое-то светлое дерево, гладкий и неприятный наощупь – за ним и сидел Ваня. Над столом висели простые железные полки с книгами. За спиной Ивана стоял диван, обтянутый мягкой материей, кое-где по бокам, обобранной котом, которого некогда держали Лучимовы; застелен он был тёплым пледом, потерявшим прежнюю яркость и мягкость из-за многократных стирок. На подоконнике, за тёмно-палевыми занавесками, если подойти поближе, можно было разглядеть неотмываемый коричневатый след от некогда стоявшего тут горшка с фикусом: росток Ване дала бабушка, когда тот был в Новосибирске в гостях у отца. Примерно полгода назад он засох, и его, а заодно и две фиалки, стоявшие тут же, унесли, поэтому на подоконнике сейчас ничего не стояло. Ещё одна полка с книгами, шкаф из того же материала, что и стол. После уроков Ваня пошёл на кухню, чтобы поужинать. Уже только открыв дверь, он поморщился: в воздухе стоял тошнотворный запах, который он сразу же узнал: жареная печёнка – Ваня никогда не любил её. Поэтому, зайдя на кухню, он, стараясь как можно реже вдыхать, положил себе на тарелку немного салата, отрезал кусок хлеба и пошёл в комнату. Евдокия Петрововна, заметив это, уставшим голосом сделала замечание сыну: – Куда? Опять будешь есть в комнате? На кухне нельзя? – Мам, ты же знаешь: я не переношу даже запаха печёнки. Она вздохнула. – Ладно, иди уже. Тарелку помоешь за собой. Он пошёл к себе в комнату, там спокойно поел, затем, подождав немного, пока на кухне выветрится вызывающий у него рвоту запах, помыл тарелку. После чего умылся, при этом внимательно разглядывая своё лицо в зеркале. Слегка впалые щёки и строгие островатые черты лица, как у Лучимова старшего, желтоватый оттенок кожи, синяки под тёмными коричневато-зелёными глазами, очевидно, доставшимися от матери, волосы каштанового цвета, короткая стрижка. На щеках, где обыкновенно растут бакенбарды, уже виднелась небольшая щетина, не такая грубая, как у совсем взрослого, но уже вполне ощутимая наощупь. Под белой майкой – худощавое бледноватое тело. Глядя прямо в зелёные глаза по ту сторону зеркала, под шум воды, текущей из крана, Иван размышлял: «Я, должно быть, так противен всем им… – в его сознании то и дело всплывали яркие воспоминания: возгласы отвращения, крики порицания, удары и плевки, – Почему они начали общаться со мной теперь? Когда я уже почти привык к оскорблениям. Привык быть один. Привык никому не доверять? Нет, это не может быть взаправду. В чём-то должен быть подвох. Они лишь делают вид, что всё в прошлом, и однажды всё снова изменится, станет, как раньше...». Умывшись, он отправился спать. Из-за дурных мыслей, плохого самочувствия и дневного сна, он долго ещё не мог заснуть и ворочался в постели, терзаемый беспокойными мыслями, навязчивыми образами предающих его людей. Его наполнял то страх будущего, в котором он видел лишь одиночество и нищету, то злость и обида, то вдруг мыслей не становилось, он пустел... Он начинал засыпать, а мысли всё тревожили его. Но, наконец, он всё-таки заснул. Часы уже показывали 2:10.