Барон Одного Угла

Когда Фахим входит в душное помещение кухни, там вовсю идет засолка мяса на зиму. И без того маленькая комната заставлена бочками всех возможных размеров, и кухарки вертятся вокруг них, переругиваясь — то кусок слишком маленький, то соли слишком много, то поварята мешаются, путаясь под ногами. Один из них и в Фахима врезается, стоит ему переступить порог; он придерживает мальца за плечи и смеется, заразившись всеобщей суматохой. Мальчишка на несколько мгновений так и замирает, смотря на него и разинув рот, а затем ойкает и шустро выбегает из кухни по своим делам. Фахим провожает его взглядом, улыбаясь. — Что-то нужно, господин шут? — интересуется старшая кухарка, перекрикивая гомон. — Ах, — спохватывается Фахим. — Да вот, не могу понять, куда делся государь. Но вы-то, милые дамы, наверняка знаете? Не можете не знать! — Знаем-знаем, — кивает женщина, утирая пот со лба. — Забегал к нам младший конюший, сказал, что король взял коня с утра пораньше, да так и ускакал безо всякой свиты. Улыбка пропадает с лица шута так же скоро, как и появилась. — Что, прям так и ускакал? — Прям так! Зачем о таком-то врать? И правда. Незачем врать. Фахим хмурится, пытаясь собрать мысли в кучу, а затем благодарит кухарку и выходит с кухни на промозглую улицу. Под ноги бросаются местные собаки, решившие, что, раз он пахнет кухней, значит, несет что-то вкусное. Фахим запоздало треплет их по лохматым холкам и чуть не поскальзывается на слякоти. Весь замковый двор из-за осени превратился в болото. Почти видится, как конь Фридриха ранним-ранним утром разбивает копытами тонкую пленку первого льда. Фахим начинает хмуриться сильнее. И чего он распереживался? Король часто отлучался из замка в одиночку — на Севере в этом не было ничего удивительного. Это на Юге, таком далеком теперь, но все еще родном, ни одна сколь-нибудь важная особа не может путешествовать без свиты. А вот в чем дело — этой ночью Фридрих был в бреду и так и не вышел из него до конца. Они с горем пополам вернулись в покои, и Фахим явственно чувствовал нездоровый жар, исходивший от короля. Это был тот вид жара, с которым и не поймешь — вызван он все той же лихорадкой или безумием. Фридрих молчал всю оставшуюся ночь, пока не уснул, а Фахим никогда не умел читать чужие мысли. Что, если он перешел черту? Все неправильно понял, и Фридрих совсем не хотел, чтобы его утешали? Фахим уже ни в чем не мог быть уверен. Возможно, юному королю просто нужно время побыть одному. Вне стен замка, где мертвые никогда оставляют своих жертв в покое. Фахим понимает, что и ему нужно это время тоже. Поразмышлять. Составить новые планы. Все, к чему он стремился раньше, рассыпалось в прах, казалось теперь страшно глупым и нелепым. Ну что он вздумал делать? Стать правой рукой короля? Направлять его, манипулировать? Что за чушь — Север устроен иначе, ему не подойдут столь тонкие игры. Здесь царит честолюбие иного толка, грубое, неопрятное, но более честное, чем у южан. А Фахим лишь самоуверенный глупец, шут, так ничему и не научившийся за долгую жизнь. Ему и остается только, что снимать сказочные проклятья и лечить искалеченные юношеские души. Жаль, что на деле он не умеет ни того, ни другого. Эти размышления завели бы еще дальше, если бы он не очнулся, поняв, что оказался в тронном зале. Тяжелые думы всегда лишают его ног покоя. Может быть, и король был ведом схожим порывом, когда очутился здесь этой ночью. В зале предсказуемо пусто: через узкие высокие окна на каменный пол, устланный соломой, падает утренний свет, но быстро исчезает, скрытый осенними тучами. Фахим хмурится, разглядывая скромное убранство. Какой же Север все-таки другой и как тяжело его понять. Вот какой умник придумал такие уродливые портьеры? Да, они спасают от оконных сквозняков зимой, но до чего мерзкий цвет! Не изумрудный, как бахвалится местная знать, а настоящий болотный! Фахим шумно выдыхает через нос и спешит забиться в свой четко очерченный угол, зло скрестив руки и подтянув колени к груди. Даже после двух лет, проведенных на севере, повальная бедность этих краев все еще раздражает. К новой жизни невозможно привыкнуть, сколько ни старайся. Кто просил Фридриха сбегать в тот самый момент, когда им столько нужно обсудить? *** — Скоро Серебряница, — мечтательно чавкает леди Агнес, закинув в рот третий по счету капустный пирожок. А, может, и не третий — принцесса уже вовсю жевала, когда вошла в тронный зал вместе с остальными шутами. — Мне так жаль, что нам с Фридрихом пришлось уехать к дяде в прошлом году, и вы не отпраздновали с нами. — Увы, — пожимает плечами Фахим. — Государь меня в то время не жаловал и вряд ли бы взял с вами в дорогу, даже если бы я попросил. — Не мелите чепухи! — восклицает Агнес. — Вам стоило попросить, он бы обязательно взял вас с нами. — Кто знает, чего у короля в голове? Я вот не знаю, а гадать боюсь. Фахиму и правда больше не доставляет удовольствия размышлять, о чем думает Фридрих. Это приносит только тревогу. — А я знаю! — не унимается принцесса и с задором пинает солому на полу, так, что она улетает на несколько шагов вперед. — Требуха! — Смелое заявление, миледи! — вступает в разговор один из близнецов-карликов, Рауль. Все то время, что принцесса жевала пирожки, а Фахим так и продолжал сидеть в своем углу, они увлеченно шили какие-то невразумительные бурые плащи, расположившись на одной из скамей у стены. Сидевшая рядом с ними Тита, наоборот, ничем не была занята и знай себе хрустела морковкой, наверняка сворованной с кухни. — И все-таки я не понимаю, зачем мы здесь собрались, — вздыхает Барон, прерывая бессмысленный разговор о требухе в королевской голове. Услышав это, леди Агнес тут же всплескивает руками и принимается воодушевленно ходить туда-сюда, еще оживленнее пиная солому желтыми башмачками. — Так вот, я и говорю: скоро Серебряница! А это значит, что приедут послы из Хенланда, — девушка назидательно поднимает указательный палец. — И в честь этого мы решили ставить пьесу. — И поэтому вы всей оравой искали меня по замку? — недоверчиво хмыкает Фахим. — Куда же мы без вас, господин Барон! И не так уж нам и сложно всей оравой побегать за вами. — Говорите за себя, миледи, — ворчливо доносится со стороны Титы, но леди Агнес лишь отмахивается и продолжает: — А вы тут сидите! Нет, я понимаю, что вам нужно сторожить свои… — она обводит рукой пространство угла. — Владения! Но, в самом же деле, не время кукситься! Фахим издает слабый смешок. Ему становится легче. Принцесса взбудоражена сверх меры; такой он не видел ее, пожалуй, никогда. И ведь верно говорит. Не время страдать, думая о мертвых и живых королях. Время исполнять свои обязанности — веселить народ. — Ну, так что за пьеса? — интересуется он, но угол покинуть не спешит. Лишь расслабленно вытягивает ноги и опирается спиной на стену, чтобы удобнее сиделось. Леди Агнес довольно улыбается и, приподняв подбородок, провозглашает: — Про грешницу-жену! Слышно, как обреченно вздыхает Тита. Фахим заинтересованно приподнимает брови. Не то чтобы на Юге не сочиняли историй про плохих жен, но от принцессы он ожидал чего-нибудь другого. Более героического. С рыцарями и драконами. — И что же она такого натворила? Девушка фыркает так, что становится ясно — шут сказал какую-то откровенную глупость. — Распутничала, что же еще! — И то верно, — кивает Фахим. Что еще делать плохим женам? — И какова же моя роль в этой чудесной пьесе? И тут леди Агнес усмехается совсем не по-девичьи, по-лисьему хитро, будто только и ждала этого вопроса. — А вы, достопочтенный Барон, будете играть самого Дьявола! Фахим неуверенно смеется, не зная, как точно он должен отреагировать на такую новость. — О, так значит, это я буду развращать жену? — Никто не будет меня развращать! — вдруг визжит Тита. — На такое я не соглашалась! Принцесса терпеливо вздыхает, остановившись посреди зала и прекратив раскидывать солому. — Успокойтесь и выслушайте, — говорит она, — никто никого не будет развращать. Огюст будет мужем, Рауль — любовником Титы. Барон всего лишь будет науськивать одного убить другого. — Да, именно так и надо производить впечатление на послов от вашего будущего жениха, — усмехается Фахим. — Пьесами о женах-изменницах. — Так там же мораль!.. — вспыхивает девушка, взмахнув руками. — Не просто так! Смущенная словами Фахима, она хмурится и продолжает невнятно: — Мы попозже еще с вами обсудим сюжет… А мне еще нужно сходить к кравчему и камерарию, узнать, как обстоят дела с запасами… Огюст, Рауль, шейте плащи! А вам, Барон, мы сделаем рога! Будет прекрасно. А я пойду. Фахим произносит из угла, пока она не успела уйти: — Не перестаю поражаться вам, миледи. Леди Агнес останавливается, успев сделать лишь один шаг своей ножкой в башмачке. — Почему это? — Столько всего на себя взваливаете. Там, откуда я родом, этим занимаются, по меньшей мере, пять человек. Принцесса недоуменно моргает, а затем выдыхает почти с облегчением. — Ну, вообще-то этим должна заниматься королева, — неловко улыбается она и разводит руками. — Но ее пока нет. А я вожусь с толпой слуг и придворных с тех времен, как умерла моя мать. Может быть, на вашей родине, Барон, это и дело многих, но в Грофстайне почти все дела двора, не считая военных и судебных, лежат на женских плечах. — Вот поэтому и поражаюсь, миледи, — улыбается шут в ответ. — Что бы мы без вас делали. — Вам бы только льстить, Барон, — хихикает Агнес; только вот смущения в ее голосе уже почти нет, одно лишь заигрывание. Когда массивная дверь закрывается за принцессой, в тронном зале повисает тишина. Фахим вздыхает и спрашивает между делом: — Так где мы возьмем мне рога? *** В ту ночь ему впервые за долгое время снится мама. Это не ставшее уже привычным путешествие и не происки мертвых — это воспоминания, искаженные бредом сновидений. Мама такая же, какой Фахим ее и запомнил — теплые ладони, в которых умещался весь мир, и яркие красные бусы из волшебных камней. Она держит его на руках, прижимает к мягкой груди, пока тело его отца клюют коршуны. Фахим не может помнить, он был слишком мал; но в детстве ему так часто рассказывали эту историю, что она приняла вид мнимого воспоминания. Так в его племени и хоронили мертвых — плоть должны съесть звери, прежде чем закапывать кости. Это была дань, которую они преподносили духам предков. Во сне Фахим видит, как коршуны взмывают в небо, и от его отца и остается что голый скелет, почему-то одетый в султанское платье. Он не успевает осмыслить это — с рук матери его забирает дядя и уносит прочь. Фахим выворачивается, чтобы посмотреть назад, на маму, замершую на месте, с дрожащими плечами и волосами, заплетенными в тугие-тугие косы. Дядя сажает его перед костром, дает какую-то свистелку в руки и приказывает вызывать мертвых. Фахим хмурится, не зная, что делать. Ему хочется позвать отца, но, когда он дует в свистелку, из нее не выходит ни звука. Дядя злится, взмахивая длинными руками. Медные браслеты на его запястьях звенят, ударяясь друг о друга, и Фахиму хочется спрятаться. Он свистит и свистит, но тщетно. Костер тухнет под порывом ветра, и во тьме возникают два мерцающих глаза. Это львица, понимает мальчик мгновение спустя, но не успевает и шелохнуться — кошка бросается на него, вгрызается в ноги, пытаясь утянуть за собой во тьму. — Фахим! — кричит дядя, хватая его за руки и стараясь вырвать из цепких звериных клыков. — Фахим! — кто-то тормошит его за плечо, и шут просыпается. Фридрих смотрит на него испуганно, не убирая руки с плеча. Фахим рвано выдыхает, пытаясь прийти в себя. — Ты кричал, — растерянно хмурится король. — Прости, что разбудил. Мне нужно, чтобы ты кое-что увидел. Вставай. Фахим садится на кровати, облизывает пересохшие губы, понимая, что его мучает жажда. Дыхание не хочет приходить в норму. Фридрих накидывает на его плечи темный плащ. Фахим вцепляется в него пальцами, ощупывая плотную шерсть. Плащ теплый и тяжелый. — Ты в порядке? — спрашивает король, глядя с тревогой и легким смущением. Фахим внимательно разглядывает его лицо, освещенное неярким лунным светом, но не находит ни единого признака недавней болезни. — Это я у вас должен спросить, — отвечает он голосом таким хриплым, что приходится откашляться. Кошмар не покидает его дурную голову. — Нет нужды. Пойдем. Фридрих берет его под руку и тянет прочь из каморки. Ноги Фахима заплетаются, но он идет следом, спускается вниз по лестнице, пересекает двор, обдуваемый всеми ветрами — приходится натянуть капюшон, потому что уши замерзают мгновенно. Король не оборачивается ни на миг, уверенный, что шут не отстанет. Они проходят через ворота — Фридрих благодарит стражника, которому пришлось держать их открытыми — и ступают на деревянный мост. Набойки королевских сапог мерно стучат в такт его шагам, а вот башмачки Фахима не издают ни звука. Зато тут же промокают, стоит им ступить в осеннюю грязь, еще не успевшую застыть от ночного холода. Сделав еще пару шагов, он чуть не поскальзывается, но успевает ухватиться за плечо Фридриха. Юноша не возражает, даже придерживает его за локоть. — Куда мы идем? — все-таки решает поинтересоваться Фахим. Король отвечает не сразу: замедляет шаг, а затем и вовсе останавливается. Оборачивается, чтобы заглянуть Фахиму в лицо. Говорит, будто не уверен в своих же словах: — В церковь. Что-то внутри Фахима обрывается. Он не понимает, зачем им идти в церковь в столь поздний час, практически незамеченными, если не считать стражника на воротах. Он хочет спросить об этом, но не успевает. Фридрих опережает его: — Это не моя идея. Я не горю желанием впутывать тебя в этот кошмар. — Но я уже пообещал вам помочь, — вспоминает Фахим. Король, похоже, тоже не забыл тех обещаний в тронном зале. Он крепче сжимает чужой локоть и отвечает, не смотря в глаза: — Мне не нужны твои клятвы, Фахим. Не в этом. Это не шутки и не развлечение, которого ты ищешь в Грофстайне уже второй год. Я уже говорил тебе: это место не для таких, как ты. — А я, по-вашему, способен только на шутки? — усмехается Фахим, чувствуя себя почти что оскорбленным. Фридрих поджимает губы, хмурится недовольно, но руки с локтя не убирает. — Не передергивай. Я просто не хочу, чтобы ты пострадал. Осенний ветер не прекращается, треплет плащи и капюшоны — Фридрих придерживает свой свободной рукой, упрямо глядя на шута. Фахим выдыхает. Башмаки безнадежно промокли, но ему плевать. В груди теплеет: забота юного короля льстит не меньше султанских подарков. И то, и другое было непросто заработать. Но улыбается он все равно почти грустно: — Милорд, вам не обо мне нужно беспокоиться. — Почему же это? — недоумевает Фридрих, все так же хмурясь. Фахиму трудно объяснить безумие прошедших дней, и поэтому он начинает издалека: — Я не уверен, что знаю, как в Грофстайне называют подобных мне. Фридрих отпускает его локоть. Место захвата пульсирует еще несколько мгновений, прежде чем успокоиться. — Колдуны. Мы называем их колдунами, — король говорит тихо, но напряженно. — Я бы сам не догадался, даже не помыслил бы… Говорят, что дети, родившиеся третьими по счету, могут бродить во сне. Проникать во все дома, преодолевая и замки, и стены… Их тело и дух отдаляются друг от друга. — Ну, в общем-то, почти что так и есть, — усмехается Фахим в ответ. Он не уверен, каким родился по счету — много его братьев и сестер погибли еще в младенчестве. — И именно поэтому вам не стоит тревожиться обо мне. Тревожьтесь о себе и леди Агнес — потому как мертвые желают вашей смерти. — Я знаю, — кивает Фридрих. — Но это не значит, что ты обязан решать эту проблему за нас. — А как, простите, ее собрались решать вы? — вдруг возмущается Фахим, не успевая прикусить язык. Он не имеет права разговаривать так с королем, но не может сдержаться. — Целибатом? Это об этом вы говорили, верно? Что ваш род проклят. Вот только как вы можете быть уверены, что проблема решится со сменой династии? Со стороны городишка, жалкого подобия столицы, выстроившегося вокруг замка, доносится лай собак. Фридрих молчит какое-то время, не отводя взгляда от Фахима, и тому становится стыдно за несдержанность. Это все старость говорит в нем, что же еще. Нечего ему горячиться, словно юнцу. — Ладно, что ты предлагаешь? — примирительно спрашивает король. — Полагаю, здесь не место для такого разговора, — уклончиво отвечает Фахим, в очередной раз поправляя чуть не слетевший капюшон. — Ведите и показывайте, что хотели. А там посмотрим. *** Не было в Грофстайне более закрытого сословия, чем духовенство. Фахим несколько раз видел епископа Петера на королевских пирах, но ему было запрещено заводить с ним разговор. Правила наверняка запрещали бы и смотреть на священнослужителя, если бы грофстайнцы додумались до этого. Не допускали шута и на праздничные службы в главном соборе. Потому-то он и удивился, что король потащил его в церковь — не решил ли тот обратить его в свою веру? На веку Фахима и без того было слишком много вер. Он совсем не горел желанием принимать еще одну. На площади их встречает махина главного собора, резко выделяющаяся среди двухэтажных зданий столицы. Впрочем, собор все равно не был выше самых высоких храмов Юга. Фахим одергивает себя в сотый раз за эти два года — нечего сравнивать. Север не так плох, как кажется. Нужно только привыкнуть. У ворот собора мелькает низенькая фигура с зажженным фонарем в руках. Когда они подходят ближе, это оказывается один из священников. Фахим вряд ли встречался с ним раньше — это был не епископ или кто-то из его свиты. — Слава богу! — восклицает мужчина, завидев приближение короля. — Почему так долго? Я весь закоченел. — Успокойся, Густав, — лениво вздыхает Фридрих. — Шерсти на твоей рясе хватит, чтобы постоять на морозе. — Ты хочешь поспорить о шерсти? — дразнится священник, и Фахим удивленно приподнимает брови. Такого панибратства с королем даже он себе не позволял. Разве что, иногда. Считаются ли поцелуи за панибратство? — Нет, ничего я не хочу, — все так же устало отмахивается Фридрих. — Пойдем внутрь. — Постой! — спохватывается Густав и делает несколько шагов вперед. Свет фонаря падает на его скуластое лицо с темной щетиной, мешающей определить его возраст. Точно моложе Фахима, но старше короля. На бритой голове красуются какие-то символы, которые трудно разобрать в темноте. — Чего еще? — раздражается Фридрих. Густав впервые смотрит на Фахима, с видом, который можно назвать и смущенным, и испуганным, и недоверчивым. В свете фонаря трудно сказать. — Ты же знаешь, мы не можем… — обреченно вздыхает священник, но быстро берет себя в руки, воодушевленно встряхнувшись и чуть ли не подпрыгнув на месте. — Однако я нашел мешок! Фахим решает, что ослышался, но затем и правда замечает в руке Густава мешок. Не совсем большой. Как для висельников. Фахим передергивает плечами, стоит только образу эшафота всплыть в воображении. Фридрих, тем временем, оборачивается к нему с выражением огромного раскаяния на лице. — Нам надо будет закрыть тебе лицо, — объясняет он. — Так как ты не знаешь обрядов… Шут сглатывает, не зная точно, тревожит его эта ситуация или злит. — Конечно, — хрипло отзывается он. — Делайте, что хотите. — Мне жаль, — вздыхает Фридрих. — Мы снимем его, когда дойдем. — Разумеется. Как скажете. Король поджимает губы, но не отвечает. Священник накидывает мешок на голову Фахима, и вместе со зрением исчезает часть звуков. Фридрих берет его под руку и ведет за собой. Фахим смутно припоминает, что службы в северных церквях проводятся в полумраке, чтобы скрыть лик их бога. Такому дикарю, как Барон, должно быть, и вовсе запрещено видеть алтарь. Сквозь мешок пробиваются свет фонаря и отдельные силуэты, но Фахим решает не сообщать эту новость священнику. — Ступенька, — шепотом предупреждает Фридрих, наклонившись к его уху. Фахим вздрагивает: мурашки начинают бежать по его спине, и их хочется сбросить. Вслед за ступенькой открывается дверь. Внутри нос щекочут запахи: сладкий ладан и горелое масло. В храме холодно и тихо, и темно, темнее, чем снаружи, даже если приходится смотреть на эту тьму сквозь мешок, пахнущий сушеными белыми грибами. — Так ты подумал? — заговаривает священник, разрушив церковную тишину. — О том, что мы обсуждали? — Я не могу, Густав, — тут же отзывается король. — Епископ Петер кормит с рук всех лордов южнее Хладной реки, и что я могу сделать? Потеряю их верность, если смещу его с должности. Фахим прислушивается внимательнее, не забывая делать осторожные, неуклюжие шаги, поддерживаемый крепкой королевской рукой. — Он вернется из своего путешествия к Серебрянице. У меня не так много времени, чтобы уговорить клир. Так что вся надежда на твое слово. — Не так много времени? — возмущается Фридрих. — Густав, у тебя есть двадцать дней. За двадцать дней можно взять город, не то что сместить зазнавшегося епископа. Фахим, сейчас будем спускаться, осторожнее. Фахим кивает, угукая из-под мешка, и все-таки чуть не спотыкается, когда начинает спускаться по лестнице, увлеченный развернувшимся разговором. Фридрих стискивает его локоть сильнее, и Фахим уже второй раз за эту ночь морщится от этой крепкой хватки. — Почему это должен делать я, если это можешь сделать ты? С гораздо меньшими затратами во времени и силах, — недоумевает Густав. Король вздыхает и — Фахим уверен — закатывает глаза. — Послушай, что скажут люди, если я сделаю епископом своего собственного брата? — отвечает он. — Я и так дал тебе все покровительство, которое только смог. Спуск заканчивается, скрипит дверь. Становится будто бы еще холоднее, и пахнет затхлостью. Перед лицом все еще видно только свет фонаря. — Но я же тебя не как брата прошу, а как короля. — Боже мой, Густав, ты вообще ничего не понимаешь в политике. Что ты будешь делать с епископским саном с такими познаниями? Фахим вдруг смеется, но быстро делает вид, что закашлялся. У короля острый язык — жаль, что он редко его показывает, но это поправимо. Есть, с чем работать. По крайней мере, становится понятно, почему эти двое общаются как старые друзья. — Я боюсь, государь нас не представил, — заговаривает шут, чуть повышая голос, чтобы было слышно из-под мешка. — Меня зовут Фахим, и мне сказали, что я колдун. Надеюсь, вы не ведете меня на костер. — В Грофстайне не сжигают колдунов, Фахим, — тихо поправляет Фридрих, и в голос его вдруг прокрадывается смущение. — Так делают только у моря, и то по слухам. — Ну, вот сейчас и проверим, колдун вы или нет, — неловко отзывается Густав и больше не произносит ни слова. Видимо, бедный, совсем не знает, как говорить с дикарями. Мог хотя бы представиться в ответ. Когда с головы Фахима снимают злополучный мешок, он моргает и трет глаза, чтобы привыкнуть к свету фонаря у самого лица, а затем оглядывается по сторонам. Они в склепе. В круглом зале со всех сторон стоят каменные саркофаги с искусной резьбой, которую трудно разглядеть в темноте. На стенах висит столько разного оружия, что не для каждого Фахим знает название. — Итак, королевская усыпальница, — вздыхает он, уперев руки в бока. — Ты не видишь? — спрашивает Густав. — Не вижу что? — Мертвого. Фахим хмурится, оборачиваясь к братьям. Те смотрят на него напряженно, и он понимает, что они и правда похожи — цветом волос, формой носа, какой-то необъяснимой волей, отражающейся во взгляде. Разве что, Фридрих выше почти на полголовы. — Он не видит, Густав, — говорит король, и Фахим хмурится сильнее. — Проверить, вижу ли я мертвых, вы могли и в замке, — отвечает он, пуская в голос обвиняющие нотки. — Но, да, я вижу мертвых лишь во сне и, нет, я не знал об этом до приезда в Грофстайн. Хотя, полагаю, этот дар был со мной с рождения. Зачем мы здесь, если все эти вещи можно было просто спросить? Фридрих молчит мгновение, прежде чем произнести: — Здесь призрак мужчины. Он отличается от мертвых в замке. Мы предполагаем, что он не затронут проклятьем и задержался на земле по иным причинам. Мы… Надеялись, что ты сможешь с ним поговорить. — И чем же он отличается? — Он не выглядит… собственно мертвым. Как другие. Он даже не обращает на нас внимания. Возможно, он умер еще до начала проклятия. Фахим моргает в недоумении. Что-то не складывается. — Как вы видите мертвых в замке, милорд? — спрашивает он, чувствуя зарождающуюся тревогу. Фридрих вдруг раздраженно выдыхает. — Как мертвых, я же сказал. Гертруда… У Гертруды, которая вечно сидит в моих покоях, распухли лицо и шея от яда, губы черные-черные. У рыцаря на первом этаже нет головы. На Вильгельма… Даже смотреть невозможно, все переломано. Зачем ты вообще спрашиваешь, если и сам это видел? — Милорд… — Фахим переводит дыхание, не зная, как объяснить. — Я вижу их как обычных людей. И разговаривают они со мной так же. Они называют меня Проводником, тем, кто может упокоить их души. Я, честно признаться, еще не знаю, как это сделать, но думаю над этим. У Фридриха дергается бровь. Он смотрит на Фахима, почти не моргая, и молчит слишком долго. Фахим, кажется, никогда не сможет понять, что на уме у этого юноши. — Так, — вмешивается Густав. — Ты должен вернуться сюда во сне и поговорить с этим призраком. Быть может, он что-то знает о проклятии, если умер еще до него. Фахим трет лицо руками, вздыхая. Голова гудит — он не видит в этом плане никакой логики. Хотя… Нет, все равно упрямится: — Возможно, он и знает что-то. Возможно, в этом есть смысл — откуда призракам, умершим после начала проклятия, знать, откуда оно взялось? Но я все же думаю, что мертвые в замке знают больше. Просто к ним нужно найти подход. — Густав, я же говорил, что это плохая идея, — закатывает глаза король. — Этот призрак… — Это не просто призрак, Фридрих! — взрывается священник. — Это епископ Александр! Самый мудрый человек за всю историю Грофстайна! Я так давно за ним наблюдаю... — Ясно, можешь не продолжать, — обрывает его брат. Они ничего не добиваются. На Фахима вновь надевают мешок, и в молчании они втроем добираются обратно до площади. Избавившись от мешка, Фахим вдыхает долгожданный воздух и больше не сетует на холодную северную погоду. Зато здесь свежо. Они прощаются с Густавом, и тот уходит в церковь вместе с фонарем. Фридрих провожает его взглядом, а затем оборачивается к Фахиму. — Для Густава это лишь игра, — говорит он и берет руки шута в свои. Пальцы холодные, и Фахим вздрагивает. — Он не понимает. Я боюсь, и Агнес понимает не до конца. Все дело в том, что… Похоже, мертвым чем-то не угодила королевская власть. Фридрих горько усмехается и опускает голову, так, чтобы волосы закрыли лицо. Фахим сжимает его дрожащие пальцы в ответ. — Вы думаете, что это игра и для меня тоже? — Я не знаю. Но ты должен понять. Люди умирают. Мой отец не просто так убил Гертруду. И я… — Фридрих прерывисто вздыхает. — Я не знаю, сколько еще смогу оставаться в своем уме. — Милорд. У прежних королей не было колдунов на службе, — улыбается Фахим. — А у вас есть я. Может, в этом все дело. Фридрих поднимает голову. В предрассветной тьме трудно понять его выражение лица, но Фахим вглядывается, пытается разобрать. Он будет пытаться до самой смерти, если понадобится. Может быть, на этот раз ему и правда удастся спасти хоть кого-нибудь. — Может, — тихо вторит его мыслям король. Он подается вперед, неосознанно, словно любовник, тянущийся за поцелуем, но замирает, задумчиво опуская взгляд. Фахиму не хочется расцеплять их рук, согревшихся и унявшихся от недавней тревоги. Он хочет продлить этот миг покоя как можно дольше. Но им пора возвращаться. В замок, где мертвые оставляют свои посты лишь вместе с рассветом.