Раунд

Запрыгиваю в вагон, пытаясь побыстрее отделаться от объятий с Оксаной — сантименты мне не нужны. Тащу сумку, попутно помахивая рукой, прощаясь с тетей и Москвой заодно. Город греха — усмехаюсь — все врали, обычная большая деревня со своими говнюками во дворах. Столько ответов без вопросов, что у меня начинает кружиться голова, я затаскиваю сумку в вагон и плетусь по нему, и все, как и прежде — потные ноги торчат ото всюду, голые и вонючие, с потрескавшимися пятками, длинными пожелтевшими ногтями и грязью под ними. Пригибаюсь, быстро накидываю капюшон и спешу найти свое место. №18. Да, возможно, судьба любит смеяться надо мной, но мне-то, блять, не смешно ни разу. Пихаю сумку под нижнее сидение, готовлю паспорт и билет, залажу на свое место и укладываюсь поудобнее, на ходу доставая телефон и наушники. Смотрю на мир, как на злое существо, сквозь призму вагонного стекла все выглядит куда печальнее и драматичнее, чем есть на самом деле. Меня морозит — в последний день перед отъездом удалось подхватить простуду. Лоб горит, все тело раскалено, но в голове ни единой мысли о хвори, все, что там есть — Ларин. Да, разочаровываться в кумирах — дело наживное, обычное, повседневное, но от этого оно не перестает быть мерзким и приносящим страдания. Подтираю губы рукой и смотрю, смотрю вдаль, на вокзал, где толпятся люди. Они куда-то торопятся, что-то говорят, что-то кричат, что-то делают, а здесь, в вагоне, на верхней полке №18 сижу я и соглашаюсь с мыслью, что не стоит никогда любить. Меня попользовали, меня раскрыли, как пачку чипс, а потом, поняв, что вкус не тот, смяли и выбросили. Ларин не звонил. Не писал. Никак не напоминал о себе, и это, пожалуй, каверило меня больше всего за последние дни. Эта грусть, эта боль, которую я чувствую своей кожей. Вздыхаю, затыкаю уши наушниками и пытаюсь отвлечься от грусти, но ничего не помогает — даже хваленая миром музыка меня не лечит, все усугубляет ситуацию, все играет не в мою пользу. Мне тяжко это признавать, но первая любовь, которая проявилась столь яро и эмоционально, катится к хуям. Точнее, уже укатилась. Снова вздыхаю, расцепляю руки замком и, выпрямляясь, ложусь прямо, как штык. В поезде, вокруг, в моей голове одни люди — их вонючие ноги, табачный дым ото всюду, запахи жареной еды, стойкие ароматы амиака и дерьма… Закрываю глаза, хочу в последний раз погрузиться в сон, чтобы завтра проснуться с чистой головой. Оксана отправляла меня с легким сердцем, с чистой душой — она была уверена, что за время пребывания в гостях я ничего не успела натворить, но, если бы она знала!.. Копаюсь в телефоне напоследок прежде, чем окончательно состроить из себя труп, и смыкаю губы плотной обороной, чтобы ни единого вдоха не вылетело и ни единого вдоха не влетело в мое вонючее мерзкое тело. Я до сих пор противна сама себе, и это, черт возьми, не шутка. Что успело поменяться за эту неделю? Да ничего, ровным счетом. Где-то в кармане неприятно колет листок от веника Ларина, ощущая через дым остального этот тонкий и стойкий аромат, кривлю рожу и отворачиваюсь к стене. Тонкой и картонной, по сути, но хоть как-то способной скрыть мои подкатившие крокодильи слезы. Рыдаю навзрыд, не громко, не метаясь из стороны в сторону, обычно — поджав ноги, обхватив их руками, уткнувшись носом в колени и сдавленно пыхтя от перетянутого живота. Слезы горячие, а в поезде душно, мне практически нечем дышать, не могу понять, что я успела сделать не так, раз сейчас расплачиваюсь своей молодостью. Пару минут поезд стоит, ждет отбытия, а я лежу в куртке, и мой лоб покрывается испариной от жара, больше не плачу, а тихо хнычу, всхлипывая в рукав куртки. Все еще в глубине души надеюсь, что Ларин не ненавидел меня, не презирал и не считал говном, обузой, нолем без палочки. Вздыхаю, утирая слезы, кто-то тянет меня за рукав. Думая, что это Оксана решила проститься напоследок, быстро вытирая слезы, оборачиваюсь через плечо: это Ларин. Это Ларин. Ларин. Ларин. Эхо бьет по ушам, я не верю в реальность происходящего, слишком наигранно и картонно, как в дешевых голливудских мелодрамах — так не может быть. Прикусываю губу, смотрю на Ларина своим опухшим от слез и жары лицом, он смотрит в ответ серьезно и молча. Не могу прочесть его эмоций. Ларин суров, непреклонен, ничего не понять по глазам, потому что они заволочены туманом, черным блеском его злости. Сердце не бьется, я не дышу, молча взираю из-под тяжести мокрых ресниц на Ларина. Все? Уйдешь снова? Да? Ларин не мнется, как несмышленный юнец, грозно тянет меня на себя, пусть мне и неудобно, хватает за волосы на затылке и… скидывает с кровати. С диким треском своей совести приземляюсь на задницу с оглушительным криком, весь вагон заинтересован только во мне и персоне Ларина. Закатываю глаза, отпихиваю руку Ларина, когда он протягивает ее мне. Ненавижу его. Ненавижу. Злая донельзя, поднимаюсь на ноги и отряхиваю темную куртку. Исподлобья смотрю на Ларина. Уже все равно, что говорить, лишь бы не молчать. — Что тебе нужно? — Хотел попрощаться. Ларин убирает руки в карманы и опускает взгляд вниз. В последний, должно быть, раз наблюдаю вживую за его неповторимой мимикой — опасная красота надбровных дуг, глубокие темно-зеленые глаза, острый грузный нос, тонкие утиные губы, мощный кадык, тело скрыто черным плащом, на плече рюкзак. Сдерживаю подкатившие слезы, пучу глаза и медленно делаю вдох. — Прощай! — говорю через зубы, чувствуя, как горячи мои щеки. Ларин хватает меня за руки и быстро, опрометчиво, глупо и совершенно зря целует. А затем крепко, так, что хрустит мой затекший позвоночник, обнимает. Стону от боли, смешавшейся с сожалением. Прощай. Прощай, маленький Дима Уткин. — Прощай, Мразь, — он сует мне под нос пачку сигарет, салфетку со своей подписью и распечатанную фотографию… нас. Искрометно и молниеносно слетает с поезда, когда тот трогается с места. Закрываю глаза, отползаю в табур, к окнам, смотрю на перрон — Ларин стоит на месте. Стоит и не машет рукой. В его взгляде больше, чем прощание. Я снова рыдаю. Поезд набирает обороты, скорость перерастает в бешеную. Ларин не бежит, не кричит, не ухмыляется. Напоследок его губы искажает легкая полуулыбка. И я уверена — это было не зря. *** Когда оказываюсь в школе, первым делом иду в курилку — долго стою там, выкуриваю четыре сигареты подряд: все из пачки от Ларина, все дико пахнут овощами, все горькие и толстые, противные на вкус. Сплевываю вновь и вновь, кривлю ухмылку и гляжу в утреннее морозное небо — красиво, что сказать, холодно и красиво. Разводы облаков стоят на месте, солнце еще танцует где-то на Востоке, восходящая мысль в моей голове — «жизнь не кончена». После курилки иду в раздевалку, переодеваюсь, накидываю на плечо рюкзак и спешу в класс. Сейчас будет МХК. Залетаю в кабинет, хлопнув дверью, все смотрят на меня оторопелыми глазами. Через секунду на голову сыпятся вопросы, один непристойнее другого. Отбиваюсь ото всех, иду на свое место и готовлюсь к уроку. Невзначай взгляд скользит в сторону и натыкается на Мишу — того самого, поверьте, того самого… Он холоден и, как и прежде, делает вид, что меня не существаует. А я, усмехаясь, решаю, что Карфаген пал, и этот скоро сдастся… В конце концов, если мне удалось уломать Ларина, Миша — не такая уж и сложная задача. Отворачиваюсь в сторону, роюсь в телефоне, проверяю «почту». Вижу одно «входящее» и в тупом равнодушии иду читать. Ничего нового? Нет, Ларин пишет, пишет мне: «Рад, что ты уехала — стало меньше проблем. Но с другой стороны — так скучно, как после твоего отъезда, я больше никогда не жил. Возвращайся, если сможешь, Мразь :)» С серьезным лицом набираю ответ: «Вернусь, чтобы снова украсть твою камеру :* Хатико ждал, и ты подождешь, Уткин)» Хохочу на весь класс, истерично, громко, как Чубака, а потом, подтирая слезы истерики, пытаюсь продышаться. Да. Очевидно, Ларин скучает по приключениям. Кажется, тетя приглашала меня на зимние каникулы?..