Раунд

Во сне на уме не сразу нахожу здравый смысл. Сначала мне является образ матери, которая качает головой и укоризненно смотрит на меня, стоящую нагишом на небольшом пьедестале. Отвожу глаза в сторону в стыдливом порыве и пытаюсь прикрыться руками, каждой клеткой своего отвратного тела чувствую стыд, не могу сказать ни слова. Мать хочет мне вдарить, это видно по выражению ее лица, и тесная прихожая московской квартиры, в которой мы находимся, будто подталкивает нас к друг другу, сжимая стены. Хватаю с вешалки длинный черный плащ, запахиваю его, накинув на плечи, и пытаюсь спастись бегством, вылетев в подъезд. В уме по пути вниз успеваю считать ступени, нервно и со скорбным страхом то и дело оборачиваясь назад в смертельном ожидании погони. Выскакиваю на улицу, босыми ногами попадаю в грязную воду лужи, и меня засасывает в нее, вниз, в эту дыру, вместе с водоворотом грязи и мутной воды; я кричу, кричу, пока падаю, простираю руки вверх, уже не держа плащ, и его полы разлетаются от гравитации в стороны. Со шлепком приземляюсь и, перестав, наконец, кричать, раскрываю глаза: я сижу на белом кружевном стуле с позолотой за точно таким же столом, что уставлен не столовыми приборами, а электроникой: проклятущая камера, диктофон, провода, фотоаппараты… На мне гадское синее платье и те самые синие туфли на шпильке, белоснежные своды высоченных потолков наводят на мысли о роскоши и деньгах. Напротив меня, на соседнем стуле стоит плазма, на экране которой в замедленной съемке крутя кадры недавнего настоящего: я ору на Ларина, Ларин орет на меня, я целую Ларина, Ларин нервно меня трахает… Хватаю с ноги туфель и каблуком бью экран, беспощадно уворачиваясь от неестественно брызнувших осколков. Экран гаснет только тогда, когда на нем мелькает силуэт Ларина, с хлопком закрывающегося за собой дверь. Рябь волнами нагоняет панический страх, и я, прихрамывая из-за оставшейся туфли, судорожно пытаюсь найти выход из этого стремно-белого ресторана. Но нигде нет даже намека на дверь, и мне приходится вернуться назад, к разбитому экрану плазмы. Останавливаюсь напротив него, прочно зная, что в нем, прямо в черноте его проводов есть выход; выход, который мне так нужен… Голыми руками, режась и калечась, проделываю в телевизоре дыру, и, когда руки мои испещрены порезами и мелкой крошкой от осколков, лезу в нее. И снова падаю в неизвестность, во мрак неизведанного и неебического пиздеца. Кровь расплывается по телу, как смываемая водой пена от шампуня, и я явственно ощущаю боль. И она сковывает горло тисками, когда легкие раздирает от тяжести. Умом я понимаю, что лежу, нырнув под воду, в ванне, но тело не желает слушать приказов, и я не могу пошевелить даже пальцами на руке. Воздух стремительно кончается, мне не приходится по вкусу такое кислородное голодание, моя кожа краснеет, а затем синеет, и холод пробегает по спинному мозгу. Из последних сил дергаюсь и пытаюсь вырваться, но не могу — сверху мертвым грузом нависает Ларин. Пузыри поднимаются к поверхности, к его лицу, вырываясь из моего рта, но я все еще не могу ничего сделать. Ларин так суров и холоден. Его нос касается прозрачного отражения, а руки беспощадно держат мою шею. Закрываю глаза, поддаваясь настроению Ларина: ну и что, что убьет?.. Просыпаюсь, когда меня бьют по щекам, не щадя ни рук, ни моих великолепных жирноватых щек. Отплевываюсь водой и чувствую в носу жжение, с тяжестью делаю вдох и открываю мокрые глаза. Передо мной встревоженное лицо Паши: глаза, ярко-голубые, распахнуты, как ставни на окнах, нос дергается, губы что-то шепчут. Из-за воды в ушах не могу ничего расслышать, но, когда звон воды немного отступает, понимаю, что парень не шепчет, а надрывно кричит благим матом, держа меня за плечи. Сглатываю, облизываю губы и с больным придыхом смотрю на него в ответ. — С ума сошла?! — вопит Паша, встряхивая меня за плечи, сильно сжимая ногтями кожу и мышцы. Тихо стону и хрипло кашляю, сгоняю с мокрых глаз остатки сна. Парень бегает по моему лицу встревоженным взглядом, но из-за своей временной прострации я не могу разделить его волнений и просто пялюсь в ответ, часто моргая. — А ты чо… Ты чо тут забыл? — наконец догадываюсь спросить я. Паша не понимает вопроса, продолжает озабоченно предостерегать меня и осыпать напутствиями, как заскорузлая бабка-гадалка на вокзале в красном безвкусном платке со странной надписью на латыни. До меня к тому же доплывает факт, что я голая сижу в ванной, а вода скрывает не все, что очень хотелось бы скрыть. Интересно, Паша тряс меня за плечи с таким рвением и усердием потому, что хотел увидеть плавные колыхания пониже? Сглатываю, подбираю нужные слова из мусорного бака своих тупых мыслей, с визгом отдергиваю от себя руки парня и отползаю к дальней стенке ванны, прижав колени к груди. Уже остывшая вода омывает прохладой все тело, кроме рук и плеч, а по коже бежит цыганский табор мурашек. Впервые задаюсь вопросом, сколько времени прошло с моей отключки, если вода успела охладеть, а Паша — спасти… меня? — Ларин того не стоит, — убедительно заверяет меня Паша, и я на автомате киваю, а потом спохватываюсь: — Стоп… Что-о?! — Ну… — парень чешет затылок с задумчивым видом. — Не просто же ты по дурости своей ты заснула в ванне… — он переводит взгляд с потолка на меня, и я краснею, но отвечаю довольно твердо. — Вообще-то, все так и было. — Оу, — сбитый с толку, только и может сказать Паша. Повисает неловкая пустая пауза, шумами бегающая в глазах. Я вожу рукой по воде, Паша смотрит на меня, а потом его прошибает: — Ой, прости, ты тут без одежды, а я тут сижу такой! — он выскакивает из ванной и закрывает, захлопывает за собой дверь. В неловком ступоре я осторожно вылажу из воды и тянусь к полотенцу. Наскоро обтираюсь, надеваю нижнее белье, залажу в футболку и шорты, убираю со слива резиновую крышечку, неловко под шум смываемой воды вешаю гардину со шторкой на место, встав на цыпочки. Но моего роста не хватает, и, когда силы в руках меня потихоньку покидают, гардину подхватывает Паша, и, пока я спиной ловлю неземной кайф и притяжение от теплоты его тела, весит все на место. — Э… Спасибо! — в ступоре говорю я, когда Паша опускает руки и просто стоит позади меня, не дыша. Его легкое невесомое дыхание не вяжется с моим — слоновьим и спертым. Чувствую себя неуютно, ломка в теле никуда не делась, и теперь только усиливается. Резко хочу закурить и вспоминаю, что в кармане куртки по-прежнему лежит Marlboro. Пулей, выпущенной из старого «ПМ», лечу в раздевалку, запрыгиваю в кеды, шарю по карманам и невольно тороплю сама себя, не желая находиться в обществе Паши один на один. Спокойно выдыхаю только на лестничной клетке, даже думать о пережитом не могу, сажусь на вторую ступень лестницы и, воровато оглядываясь по сторонам, закуриваю. С долгого перерыва непривычно кашляю, глотку пробирает табаком, закрываю рот рукой и сижу так с минуту, но когда открывается дверь, быстро выдыхаю и делаю затяжку. — Отличное хобби, — пробуя почву на вкус, говорит Паша, опираясь спиной о стену. Медленно поднимаю гипнотически тяжелый взгляд на него и снова предательски громко кашляю. Голову кружит, но я не могу так просто остановиться. — Ага, — приходится кивнуть и сделать показательно глубокую затяжку. Паша улыбается уголком губ и складывает руки на груди. — Видел твою постель… — у меня вспыхивают щеки, но я стоически пялюсь на носки своих кед. — Видел, как она не прибрана… — кажется, ему нравится заставлять меня чувствовать себя хреново. Затягиваюсь. — Видел капли крови на одеяле… — вздыхаю. — Видел разорванное белье. — он будто ставит точку, но на самом деле готовится сделать финальный шот в мою пустую деревянную башку. — Ты трахалась с Лариным. — Паша смотрит на мои красные уши без зазрений совести, а меня терзает лютый пиздец, называемый стыдом. Через секунду к нему присоединяется душераздирающе вопящая совесть. — А ты хотел вместо меня? — давлю из последних сил нахальство. Паша даже не усмехается, его каменная рожа оповещает меня о всем серьезности ее владельца. — Слушай, ты, — он в одно моргание моих коровьих наивных глаз оказывается рядом и вжимает меня в ступени всем телом. Я вздрагиваю и с непривычки зажимаю сигарету между пальцами так сильно, что фильтр деформируется и кукожится всей своей оболочкой. Паша ни за что меня не хватает, он лишь стальной массой правды вклеивает меня в ступени. Я не могу пошевелиться. Парень дышит прямо на меня, его лоб подпирает мой, и это кажется мне абсурдным. — Дело слишком далеко зашло. Ларина могут посадить. А если он начнет на допросе приплетать спизженную камеру, я тоже запросто загремлю в кутузку. Поняла? — ах, вот оно что: Паша за себя боится. Закатываю глаза, незаметно подношу горячий фильтр тлеющей сигареты к шее парня и тушу его, прожимая до сдавленного крика жертвы. Паша инстинктивно хватается за шею рукой и, потеряв точку опоры, подает на меня всем телом. — Сука! — громко вскрикиваю я, когда парень сжимает мои щеки одной рукой, и от этого звук выходит каким-то затравленным, с примесью сожаления. — А я Паша, рад знакомству! — он со злостью рывком поднимается сам и с силой тянет меня за собой. — Какого хуя? — вопрос, скорее, риторический, и я не спешу отвечать, терпеливым пытливым взглядом рассматривая парня. Видно, что он борется с собой, решая, пиздануть меня, прооравшись, или спокойно изложить свои мысли в мои невиноватые уши. — Гм… — зажимаю губы между собой. Паша обессилено вздыхает, закатывая глаза, и отпускает меня, проявляя недюжинную выдержку. — Пойдем в дом, объяснишь все там, — он заталкивает меня в квартиру, попутно отжимая у меня сигареты, будто бы это способно спасти меня от засорения легких. Мы оказываемся в моей комнате, и я машинально смотрю на часы, усаживаясь в кресло. Паша садится на край кровати по-турецки и складывает руки на груди. — Откуда полицейский захват знаешь? — зачем-то спрашиваю я, и парень на секунду мнется в неловкой нерешительности, а потом сурово смотрит на меня. — Как получилось так, что ты оказалась в ванне, чуть не захлебнувшаяся водой? Откуда кровь на простыне? И почему ты не отрицаешь, что трахалась с Лариным? — Ты сам виноват! — вспыльчиво выкрикиваю я, уже точно не зная, нужно ли «оно» мне. Паша, изогнув бровь, смотрит на меня. — Чего? Если бы не тридцать кусков, которые ты потребовал за камеру, ничего бы не было… — Ага-ага… Чо? Белены объелась? Какие, к херам, тридцать кусков?! — Паша ерепенится, как волнистый попугай, и на секунду мне даже становится смешно. Но веселье быстро спадает, а испуг и девичий прозорливый метод достраивать в голове логические цепочки крепнут с каждым движением век. — Ты хочешь сказать, что не требовал с Ларина допом тридцать тысяч? — мой голос заметно дрожит. Парень пожимает плечами. — Нет, вчера в час ночи я вернул Ларину камеру, и с тех пор его не видел. — у меня дергается левый глаз, я истерично посмеиваюсь, а Паша не понимает, что происходит. — Погоди, а… Ты мне ничего не объяснишь? Я молча встаю, отыскиваю потрепанный букет и записку к нему и отдаю Паше. Он читает, переводит взгляд на букет, потом снова на записку, и так несколько раз. — Элегантный способ снять даму, — после нескольких минут молчания присвистывает он. Я натягиваю футболку до колен почти инстинктивно и боюсь что-то сказать. Паша продолжает. — И что? Он заставил тебя помочь «заработать» тридцать тысяч? Наверняка придумал дурацкую встречу фанатов и заставил тебя рисовать портреты для своих автографов? — Откуда ты?.. — Видел фотографию в сети. И как только прочел подпись, решил навестить тебя. — Оу… Ясно… — грустно вздыхаю и через силу улыбаюсь. — Нас наебали. — Во все щели, — поддакивает Паша, и мы недолго смеемся, а потом разом смолкаем. Он смотрит на меня. — Прости, что не предупредил раньше. — О чем? — безразлично вздыхаю я. — О том, что Ларин хочет тебя снять, — парень пожимает плечами. Я даже не делаю вид, что удивлена. — А почему я? — Интернет, твоя страница, внешность, характер, выебистость, отсутствие секса и жажда острых ощущений, возможно, — Паша пристально смотрит на меня. — Это ж Ларин! — он будто кладет вишню на гору взбитых сливок. Вот только ягоды прогнили и воняют хуже трупов на кладбище. Поджимаю губы. — Здорово, блять. — Было больно? — мне до лампочки Пашина забота, я делаю неопределенный взмах рукой и прижимаюсь к стене. — Еще раз прости. Я не хотел, чтобы так вышло. К тому же я не думал, что все зайдет так далеко. — я молчу. Паша убито вздыхает. — Что мне сделать, чтобы ты меня простила? — он с надеждой поднимает глаза ко мне, морща лоб, складывая брови «домиком». — Накорми меня, — под урчание собственного желудка заявляю я. Парень коротко, но мило улыбается, и я понимаю, что внутри меня все стынет: не нужен мне ни няша-Паша, ни паскуда-Ларин. В пятницу я уеду домой, начну дрочить на кого-то другого и забуду о том, что меня порвал картавый пидорас с завышенным чсв. После непродолжительной готовки Паша оставляет на кухонном столе горячие бутерброды с сыром и чашку черного чая с молоком. На еду я, честно говоря, не могу смотреть даже мельком, а вот чай выпиваю залпом. Отставляю кружку в сторону, сажусь на привычный стул у окна и закидываю ногу на ногу. — Как ты? — хохол волос на голове парня выглядит забавно, но мне не до шуток, настроение испорчено подчистую. — Дышу, как видишь, — пожимаю плечами и узлом складываю руки на коленях. Паша трет ожег на шее и недоверчиво смотрит на меня, покусывая нижнюю губу. Его брови с подвохом вздергивается, как бы говоря «Серьезно?». — Иди на хер, Соболев! Я в порядке… Паша усмехается, переминается у стены с лопатки на лопатку, прочищает горло кашлем в кулак, смотрит на меня и закрывает глаза. Дышу очень тяжело, у меня мир утекает из глаз, и смотреть куда-то, кроме лица парня, я не могу — затекает шея. Паша, кажется, действительно обеспокоен моим состоянием, но я — нет. — Ты мне нравишься. — он открывает глаза, и я моментом теряюсь, не зная, что и сказать. Паша непоколебим, глядит прямо на меня, его ресницы подрагивают, жесткие губы сомкнуты вместе. Я вздыхаю. — Спасибо. Парень понимающе кивает, словно не раз оказывался в подобной ситуации, и смолкает. Мы сидим в полной тишине, никто не нарушает этой звучной симфонии пустых звуков, трек одиночества, моего одиночества заново пишется с легкой руки нового дирижера — похоже, что мной тупо воспользовались и оставили, не решив продлевать. Кусаю губы, уже нет мыслей, что Ларин хорош — нет, ничего подобного. Встаю, на полнейшем автомате тянусь к самому высокому шкафу, чтобы достать банку с крепким кофе, а у самой руки трясутся, словно от контузии. Еле как открываю дверцу шкафа и продолжаю тянуться за банкой с кофе. Краем глаза замечаю, что Пашины худые пальцы сжимаются в решительные кулаки, он толкается вперед с диким рвением, с упорной настойчивостью за доли секунд оказываясь рядом. Оборачиваюсь, держусь за край стола руками и дикими глазами смотрю на парня, ожидая подвоха. Эта любовная комедия с долей цинизма начинает меня забавлять, и я не знаю, куда себя деть, когда Паша с максимальной аккуратностью вжимает меня в стол и по-девичьи целует. Это словно прах, летящий по ветру, от сожженного письма дорого человека. Будто первые грязные и ломкие хлопья снега на языке, отравленные дымами из грузных труб фабрик. И вены рвутся от ржавого лезвия прямо в теле, скелет разлетается на куски. Я кладу руки на Пашины плечи, и мне становится так паршиво, что невольные слезы даже не могу смутить и на секунду: я держусь за парня так, словно он — мой единственный работающий противогаз из тысяч поломанных в газовой камере. Пашины руки елозят по моей спине, я ощущая, как меня сдавливает, и я готова забыться, забыться в этом спасительном маяке навечно. Но звук шумов в прихожей заставляет меня… Нет, не бросить Пашу — я лишь сильнее вжимаюсь в его пряную горячую грудь и увереннее целую мягкие губы, будто бы сделанные из пластилина. — Рад, что прервал соитие, — мне словно стреляют в висок из штурмовой противотанковой винтовки, в голове остается дыра, я отлипаю от Паши, боясь, что Ларин… Агх! Вздыхая, облизываю губы и с чувством откидываю челку назад стремительным движением руки. Все молчат. Ларин хладнокровно смотрит на меня, а я замечая за его спиной торчащие листья мяты и крапивы. — Действительно. Но почему не сделал этого в первый раз? — рассудительно говорит Паша, хватая мою руку и сжимая ее в своей. Ларин кривит усмешку. — Лицемерных мразей попрошу закрыть рты: твоя работа оплачена — самое время уплыть, блять, отсюда, — его картавость суровее в тысячи и тысячи раз, под дугами бровей почти не видно почерневших глаз, я задерживаю дыхание, считаю до десяти, а затем вырываю свою ладонь из Пашиной и громко, разборчиво кричу, со стыдом и поражением смотря в пол: — Ларин! Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! Не слышу ничего, кроме звуков биения собственного сердца, в висках стучат молоты и наковальни, вижу, как на глазах охуевает Паша, молча кидает мне прощальный взгляд и уходит, как Ларин, не сказав ни слова, швыряет мне под ноги какой-то веник и растворяется в пустоте вместе со своей агрессией… *** Сижу, прислонившись лбом к холодному стеклу машинного окна, и безмолвно пялю на проносящиеся мимо вывески города с водой в глазах: ночь задается красками черноты, на ночном небосводе ни единой звезды, так же пусто, как и в моей голове. Язык отсох, не могу пошевелить руками, голова кружится, урчит живот от приятного запаха мяты — держу под носом листочек ментола из веника, который под ноги мне швырнул Ларин, и чувствую, как постепенно раз за разом меня атакует голод, вспышки ненависти к самой себе и желание расчлениться на части под колесами поезда. Слышу, как на передних сидениях воркую Саша и Оксана, пытаюсь вникнуть, но из-за шизофреничных голосов в голове не могу сосредоточиться. Москва — ебаная дыра, выворачивающая людей наизнанку, заставляющая их сходить с ума от боли и одиночества — сейчас всем своим дерьмом обрушилась на мои жирные хилые плечи. Помогите мне, я не Халк, я загнусь и умру в канаве…