На берегу реки села я и заплакала...

Рукоблудие уже не спасало. Молитва – тоже. Даниэль не мог даже минуты терпеть присутствия Кристин в обозримом пространстве. Она затмила собой даже Недремлющее Облако – и что делать с этой греховной страстью, он не имел ни малейшего представления. Он следил за ней. Она уходила бить острогой рыбу в заводь – а он усаживался с Писанием в руках на скале над заводью. Строки Книги Книг разбегались хаосом раздельных букв, а всякое ловкое движение Кристин, когда она пронзала двузубым острием рыбину, вызывало электроразряд по всему телу Даниэля. Слишком долго он был один. Слишком долго лишь его фантазии – грешные, грязные, постыдные – давали выход нерастраченной страсти. В прозрачности заводи он отчетливо видел, как ходят туда и сюда под тканью мешковатых штанов ягодицы Кристин – тугие, даже на глаз отлитые из прочной стали. И всякий раз он представлял, как сбрасывает одежды и медленно входит в воду за ее спиной. Как обжигает ятра непривычно холодная вода, как озноб бежит по позвоночнику и взрывается в голове, словно бутылка газировки. Как он подкрадывается, и мягко, но настойчиво прижимает Кристин к себе. Сперва возмущение – но его пальцы, Божьим промыслом, такие умелые, такие нежные… И уже через минуту она тает в его сильных руках, будто кусок масла. Над водой – просто дщерь Божья и ее пастырь. Под водой – страсть, которую не погасить и самыми холодными речными струями. Его пастырский жезл входит в нее – ровно, без препятствий и напряжения. Она уже готова принять его в себя. Нет, не между ягодиц – чуть ниже. Чтобы тугие полукружия были просто символом, изображением – неверным, дрожащим за волнистым зеркалом воды. Чтобы он видел, мог впиться в плоть скрюченными судорогой пальцами – будто пытается вырвать кусок плоти. Просто ради того, чтобы вырвать, причинить боль, подчинить, почувствовать безнаказанность. Унизить. Поставить на место. «Жена, да убоится мужа своего» - это из апостольских посланий. А апостолы говорят устами Самого Бога. Стало быть, Сам Бог завещал: подчинение и готовность. Она же – верная раба Божья. И посему не станет противиться. Даниэль окунет ее головой в холодную воду, схватив правой рукой за шею. Левой же направит самого себя внутрь нее. И резким толчком проникнет, преодолевая ее волю и страх. Подчинит. Заявит о своем праве. «Жена, да убоится мужа своего»… Она будет биться в воде, пытаясь глотнуть воздуха, а он – вперед и назад, вперед и назад. Маленький? Тебе не достаточно? Так получи еще! Других у тебя отныне не будет! Это я сказал! Даниэль! Твой муж и повелитель! Хочешь дышать? Попроси. Не можешь говорить? Тогда просто подайся в такт. Покажи, что тебе приятно. Тебе не приятно, противно? Ты против насилия? Да что ты? Тогда воздуха тебе не видать, Кристин, уж извини. Я просто выполняю заповедь. Убойся меня. Подчинись. Вот так. Вперед и назад, не теряя такта. Вот видишь, тебе уже становится приятно – я чувствую твою теплую влагу, Кристин – и не отрицай, что я приятен тебе. Вперед и назад… Однажды – вчера – он неосторожно прикоснулся к чреслам. Просто прикоснулся – и тут же… кончил. Да, кончил, излил семя, эякулировал – как угодно. Было стыдно, гадливо. Прикрывшись книгой, он сидел на камнях и ждал, пока не высохнет липкое мокрое пятно. Лишь потом встал и неуклюже прошагал до своей хижины, и там уже, задернув полог, он переоделся. Штаны же, прежде, чем отдать прачкам, обильно полил толсторожьим молоком. Остаток вечера он провел в остервенелой, на грани истерики, молитве. Просил Господа избавить его от такого искушения, от греховных помыслов. Каялся в собственной нечестивой похоти. Каялся – но знал: чуда не случится, и завтра он опять будет как бы невзначай следить за Кристин, чувствуя тугую тяжесть между ног. Наверное, он сходил с ума. Или, наоборот, избавлялся от сумасшествия? Не сумасшествие ли – отказываться от желаний плоти? Не гордыня ли? Ведь Бог создал человека по образу и подобию Своему – значит, и желания человеческие суть желания Бога. И отрекаться от них – идти против воли Его. Терзаемый сомнениями, Даниэль сумел заснуть лишь далеко заполночь, и сон его был сумбурен, тяжел – он скользил мимо памяти, оставляя за собой лишь пакостное ощущение чего-то склизкого, тревожащего, мерзкого. Неудивительно, что Даниэль совершенно не выспался, хотя когда он продрал глаза, солнце стояло уже высоко, и за стенами хижины уже вовсю трудились Скорбящие: сухо стучали друг о друга глиняные горшки, сочно врезались в дерево топоры, в речных струях кто-то неровно всплескивал – и следом принималась бить всем телом непокорная рыбина. Даниэль ополоснулся в холодной по-утреннему реке, приткнул на раскаленных камнях у ближнего костра пузатый кофейник. Сегодня-то уж он будет держать себя в руках. Обязательно будет. Волю чудовищным мыслям и премерзким мечтаниям он сегодня не даст. Когда кофе вскипел, залив часть горячих углей темной пеной с песчинками крупно перемолотых зерен, Даниэль оттащил кофейник к своей хижине – прямо по песку, оставляя на желтой глади извилистый след. В тени, под дырявым брезентовым навесом, он и расположился, положив под себя скомканное пончо, взяв в одну руку кружку с ароматным – совсем как в Огдене, из старых армейских запасов – кофе, а в другую – книгу. Сегодня он не взялся за Библию. Нынче его визави был Жан-Поль Сартр. И что же? Нет покоя? Экклезиаст не прав? Человек – существо вне равновесия, вне хоть какой-то определенности, и вынужден за свои же собственные решения бороться с самим же собой?! Нет уж… Ближе к полудню Даниэль отшвырнул книгу в сторону. Не то все это. Не поддержка, не оправдание – сплошное: «ты отвечаешь», «ты виноват». Где же выход? Ему очень хотелось найти выход, при котором он не был бы ни в чем виноват. И он имел на то право! - Дай мне выход! – простонал Даниэль, не обращаясь ни к кому конкретно. И тут в хижину вошла Кристин. Положила на пороге связку рыбин на прочной нити, уже собралась уходить… - Постой, - остановил ее Даниэль. Кристин вопросительно глянула на него, прикрывшись дверью, будто древний гоплит – щитом. Боялась? А чего бояться-то? Даниэль не яо-гвай, людей не употребляет. Или догадывается? - Войди. Присядь. Он разворошил груду ветоши, извлек на удивление чистый спальник. - Присаживайся и ничего не бойся, - для пущей убедительности Даниэль выложил на камни, что ближе ко входу, револьвер. - Я не кусаюсь. И я не католик, - тут он хохотнул, припомнив слухи, что ходили про католических пастырей. Кристин, подумав, вошла в хижину и села на спальник, левой рукой приобняв колени - а вот правую Кристин покоила у пояса. Там висел нож – в две ладони длиной, не просто ковырялка. Этаким и геккона запросто на ремни располосуешь, не то, что человека. - Я, однако, пастырь, и этого не отнять, - осторожно сказал Даниэль. Кристин едва заметно поморщилась, но кивнула. - Мы просто попробуем, - Даниэль выставил на песок перед собой початую бутыль красного калифорнийского вина, потом пошарил в своем скарбе и плюхнул поближе к костру пару лежалых кексов на здоровенной алюминиевой тарелке – этой тарелкой при иных обстоятельствах было бы удобно играть в бадминтон, к примеру. Он прочел Pater Noster, потом – причастный чин. Уместно ли пресуществление без алтаря? Уместно ли оно в жалкой хижине? Уместно ли пресуществление без рукоположения? А какая разница? Иисус входит к грешникам и мытарям. К прокаженным и бродягам. И теперь – есть ли разница Иисусу, куда войти? - Сие есть кровь моя, - сказал Даниэль, протягивая Кристин глиняный стаканчик с вином. Разумеется, говорил он от лица самого Христа, и вино было Христовой кровью – не кровью Даниэля. Кристин скептически цыкнула зубом, но вино приняла – и выпила до донышка. - Сие есть тело мое, - продолжал Даниэль. Ему очень не хватало этого. Теперь он чувствовал себя на месте, востребованным… Кристин приняла кекс, откусила немного, пыталась отложить в сторону, но Даниэль перехватил крошащийся огрызок – и едва ли не силой затолкал ей в нагрудный карман. При этом не без удовольствия пробежался самыми кончиками пальцев по соску, сокрытому рубашкой. Заметила ли? Вряд ли. Даниэль медленно положил руки на колени. Кристин вопросительно посмотрела на него. - Теперь все, - будто извиняясь, сказал ей Даниэль, - Теперь если захочешь, сможешь исповедаться. И исповедь останется между нами. Я для тебя теперь – посредник между тобой и Богом. Ты веришь в Бога? Кристин почему-то рассмеялась, смеясь же, покивала. Потом – уже серьезно – покачала головой. - А вот Бог в тебя верит, - убежденно сказал Даниэль, хотя и сам с трудом сохранял веру, - И береги облатку, - он вновь коснулся ее упругой груди, в районе кармана, куда спрятал кекс-причастие, - Она поможет, даже если ты не веришь. Я – верю, и этого будет вполне достаточно. Кристин, помедлив, кивнула. Потом приложила ладонь к… Если бы Кристин не была бы той, кто она есть, Даниэль сказал бы «к груди», но сейчас он отметил, что ладонь ее легла аккуратно в ложбинку между двумя благословенными холмами – и большой палец с мизинцем приподнялись, чтобы уместиться там. Как бы хотелось приложиться губами к этим пальчикам – пусть они будут хоть трижды сильнее, чем его собственные. И склонила голову в знак благодарности. Даниэль уже заметил, что иначе сказать «спасибо» у нее пока не получается. Уже хорошо. Какой-никакой, а прогресс. - Не стоит благодарить, - несколько поспешно Даниэль схватил в ладони ее руку – ту, что была на груди. Кристин, было, дернулась, но Даниэль держал крепко, и она успокоилась. Или сделала вид, что успокоилась. - Я твой друг, поверь, - произнес Даниэль, как бы невзначай придвинувшись чуть ближе. Пяток сантиметров, да отвоевал! - Нам так или иначе нужно будет общаться, - продолжал он, - Знаками, рисунками – как угодно. Согласна? Кристин кивнула. Она была явно растеряна – этакий нежданный и вроде бы непредосудительный напор от священника! Вроде бы… Хотя священником Даниэль не был. Миссионером – да. Исповедником – нет. Всего лишь фигляр, создавший вокруг себя некий ореол безусловно присущей ему святости. Самое страшное, что он это понимал, как никто другой. И – к черту! Сработало со Скорбящими – сработает и теперь…