I have tried to keep my soul I lost the fight to keep a hold Now I am not awake Now I'm not awake Abney Park - Letters between a Little Boy And Himself as an Adult
В комнате, которую снимал Джон, всегда было сыро. Два угла по обе стороны от окна внизу покрылись черной плесенью, которая никак не желала убираться никакими средствами и возвращалась раз за разом. Джон подозревал, что именно она связана со странным кашлем, что давит его вечерами так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Комната была дешевой, и это было единственным её преимуществом — денег у Ватсона было мало. Хватало на еду, связь, оплату комнаты и погашение кредита. Кредит висел на его шее подобно камню на веревке, а сам себе он казался безумно машущим руками в попытках грести вверх. Это было дурное занятие, дурная работа, дурное все. Он проводил по двенадцать часов в день в тесном помещении, которое считалось его рабочим кабинетом. Это явно была не хорошая работа, определенно нет, но больше никуда его не хотели брать с его прошлым, с его ногой, рукой и долгами. Виновата была Гарри, но Джон запретил себе произносить это даже в мыслях. Потому что о мертвых либо хорошо, либо никак. Он тогда как раз встретился с Стамфордом возле Бартса, когда вернулся в Лондон. Они почти мило поболтали, вспоминая былое, когда у Джона зазвонил телефон, как раз тот телефон, который и подарила ему сестра, и нервный женский голос сообщил, что Гарри больше нет. Её нет, но есть бутылка со спиртным, в которой вместо обычного спирта оказался метиловый, есть квартира, которую забирал банк за долги и еще долги, которых Гарри набралась не в банке, и люди, которые желали получить свои деньги обратно. Джон расплатился по всем долговым распискам. Пошли в ход деньги, которые он копил на черный день, мелкие и не очень займы у знакомых. В банке к нему отнеслись не слишком радушно, но статус ветерана сделал свое дело. Тело Гарри было предано земле, пусть и без размаха, а на самих похоронах собралось достаточно людей, чтобы поверить, что Гарриет Ватсон была, жила и люди помнили её в основном за хорошее. В наследство Джону от нее достался старый, облезлый чемодан, набитый, как оказалось, разнообразной макулатурой и фотографиями. Однажды заглянув в него, Джон затолкал его под кровать и больше не прикасался. Можно было бы сказать, что это тяжело морально, сказать про скорбь и прочее, но, вероятнее всего, это было не так.***
Свою военную пенсию, не слишком большую, Джон проедал полностью. Помимо нее ему был положен психолог, и он посещал его исправно, больше для того, чтобы просто посидеть в удобном кресле. Темнокожая женщина в свитере из ангорки, с блокнотом в руках пыталась вытащить из него все страхи и прочие проявления негатива, но, кажется, безуспешно. — Вы пробовали вести блог, как я говорила? — Я не могу его вести. — Почему? — У меня нет ноутбука, — неожиданно легко признался Джон. — Я его продал. Нужно было отдать долги. — Что ж, — психолог постучала карандашом по блокноту. — Тогда ведите дневник. Или… да, так будет даже лучше. Напишите письмо кому-нибудь. И отправьте. — Кому? — Джон пожал плечами. — У меня нет никого. — Кому угодно. Не имеет значения. — Я… попробую. Кому угодно — не так просто, как кажется. У него нет адресов — блокнот с ними остался в Афганистане, и какой-нибудь местный сильно удивился бы, если бы нашел его там. Джон силился вспомнить хоть один, но безуспешно. Чемодан. Что-то вполне может быть там. Какое-нибудь письмо какого-нибудь друга, которому уже сто лет не нужен никакой Джон Ватсон. Джон долго смотрел на вновь расползающееся на стене пятно плесени, прежде чем вытащить и раскрыть его. В чемодане гора пожелтевшей от времени бумаги. Взяв в руки корявый рисунок, Джон обнаружил в углу еще более корявую надпись «ГАррИ». Зачем было хранить такое? Чего-чего, а привязанности к подобному хламу у сестры не наблюдалось. Он разбирает чемодан неспешно, пользуясь тем, что сегодня выходной. Свет становится тусклее, а на полу вырастают неустойчивые стопки — рисунки, фотографии, какие-то бумаги. И ни одного письма. Ничего даже отдаленно напоминающего послание от кого-то, кому ты небезразличен, или же от того, кто просто хочет отмахнуться от тебя, пусть и в письменной форме. Зато много фотографий, самых разных, от тех, где Джону три, и до тех, где ему двадцать. На некоторых он с Гарри, на других — с родителями. День рождения, судя по количеству свечек — десятый. Джон смотрит на фотографию, а его десятилетняя версия смотрит не в камеру. Она смотрит на него. У Джона-с-фотографии выгоревшие почти до белого волосы и дурацкая челка. Он может написать письмо кому угодно. Даже себе. Впрочем, он не решился бы. Разве что-то только в ответ. В этом плане у Джона-с-фотографии было куда больше смелости. «Дорогой мистер Ватсон», — написал бы он. «Однажды я стану тобой, и, пусть мне сейчас только десять, я надеюсь, что ты меня выслушаешь». У него ужасный почерк. Наверное, это какой-то признак будущего, того, что он будет учиться на медика и будет выводить жуткие, понятные ему одному каракули в конспектах по анатомии. «Взрослые такие жуткие, они пугают меня. У них столько проблем и скучных занятий! Они смотрят новости каждый день и обсуждают политику. Пожалуйста, не становись таким же, как они!» Тогда Джон взял бы лист бумаги и написал бы: «Дорогой Джон», — почерк у него по-прежнему не лучше, но он старается писать разборчиво. «Я стараюсь изо всех сил, но это очень сложно. Проблема взрослых в том, что их никто не понимает, даже они сами. Хоть это и прискорбно, но одиночество куда реальнее, чем кажется. Ты почти все время тратишь на работу, чтобы оплачивать счета и отдавать долги, которые оставила тебе Гарри. Ты видел смерть товарищей и близких, сам был на волоске от нее. Ты молод, но смерть выглядит подозрительно близкой». «Но мистер Ватсон!» — мальчик с фотографии явно будет не согласен с таким заявлением. «Я прочитал много книг и видел много фильмов, я уверен, что все должно быть не так. Жизнь должна быть захватывающей, ведь у взрослого человека больше возможностей, чем у меня! А то, о чем ты говоришь, выглядит жуткой чепухой. Я могу только представлять все то, что вполне в твоих силах». И тогда Джон надолго бы задумался. Что он мог сказать? Что скован по рукам и ногам, что сам надел на себя эти оковы? Что не хочет их сбрасывать, что потерял свою душу где-то и теперь ведет никчемную жизнь, ради ничего и вопреки всему. Наверное, Джон-с-фотографии сильно бы на него обиделся. Задувая свечки на именинном торте, он явно загадывал что-то, далекое от этой реальности. Поддавшись порыву, Джон черкнул бы ему всего пару строчек. Короткое признание в том, что хоть и потеряно немало времени, в будущем он его не подведет. У него больше нет сил находиться в сумрачной комнате. Стоит проветриться. Выпить кофе. Может, накинуть крюк до Бартса, обдумывая будущие действия. Да, так и сделает.