Fieber / Жар

У Хосока нет ни к чему претензий; у него в душе увядали цветы и вились колючие терновые кусты, впиваясь шипами в сердце и легкие. Апатия была самым страшным, что с ним могло произойти; его мир больше не играл теми красками, больше не было звонкого смеха и ярких улыбок. У Хосока не было претензий, потому что он перестал чувствовать. Чон залег на дно в своей квартирке на окраине города с чертовски прекрасным видом на город, что уже не доставлял ему той радости, того тепла, что раньше. Даже воспоминания о том времени уже не грели его душу, что осела горсткой горького пепла где-то в желудке вместе с перетертыми таблетками в огнеопасном коктейле из крепкого алкоголя. Между пальцами тлела сигарета, обжигая незаживающую кожу. Хосок, растекшись в большом кресле, равнодушно провожал взглядом сгорающее на горизонте красное светило. Его уже Солнце сгорело дотла. Его Солнце умерло. Цвета наслаивались друг на друга, смешиваясь в уродливое грязное месиво на небе, которое казалось красивым только тем влюбленным парочкам на крышах. Чон поморщился от боли и разжал пальцы, бросая бычок на прожженный ламинат. Не было больше ни семьи, ни друзей, ни знакомых - стоило только перестать улыбаться и отвечать на звонки. Хосок остался совершенно один в своей пустой маленькой квартирке на окраине с осточертелым видом на город. У Хосока не было претензий к собственной жизни - потому что жизни и не было, лишь жалкая пародия на существование с редкими перерывами на варение в супе из собственных мыслей в компании антидепрессантов. Зато претензии были у Чимина, который приносил эти самые антидепрессанты, ровно как и еду, и алкоголь. Который и убирал, и готовил, и ругался за скуренную пачку сигарет или выпитый коньяк на голодный желудок. У Чимина были рыжие и мягкие волосы. Наверное, мягкие, - Хосок точно не знал, у него не было сил, чтобы поднять руку и прикоснуться к ним. А еще у Чимина были очень добрые глаза и нежная улыбка, от которой было очень уютно и тепло. У Пака вообще было много претензий: к этой несправедливой вселенной, к окружающим людям, к глупому Хосоку и, в первую очередь, к самому себе. Чимин был из тех глупцов, что строили себе несуществующие идеалы и пытались достичь их, растрачивая на это свою жизнь. Если бы Хосок мог чувствовать, он бы, наверное, позавидовал бы ему: Чимин никогда не сидел на месте, его все время тянуло куда-либо. Как правило, у таких людей жизнь насыщенная и ни разу не скучная. И все бы хорошо: Чимин где-то там, а Хосок тут, но. Но. Чимин все время был рядом с ним. В его голове даже мысль не проскальзывала - бросить Хосока в таком состоянии и продолжить жить своей жизнью. Пак больше не представлял своего существования без Чона: он занимал слишком много пространства в его душе, держа между хрупкими пальцами его пылкое любящее сердце. У Чимина было много претензий, у Хосока - ни одной. Лишь одни вопросы: зачем и почему. Пак и сам не знал почему он носится с этим парнем, как курица с яйцом, да и старался не копать вглубь. Время крупицами оседало на дно песочных часов; так продолжаться больше не могло. Хосоку было тоскливо смотреть на то, как мучается с ним Чимин, но попыток исправить это Чон не предпринимал. И в один прекрасный день в его голове зародилась мысль. Невесомо-легкое и тонкое, неимоверно острое и глубоко режущее вдоль голубых вен на худощавых руках. Теплая вода расслабляла; Чон видел смазанный силуэт в запотевшем зеркале какого-то чужого, исхудавшего и измученного человека. С темными впалыми глазницами и бескровными губами, которые едва двигались в беззвучной молитве. Хосок однажды попросил прощение у Чимина. Тот, конечно, не понял за что конкретно и не придал этому значение. Чону было не жалко уходить, ему было не жалко той жизни, которую он "проживал". Не жалко того неба над головой и скучный вид из окна своей квартирки. Ему было жалко Чимина. Убив себя, Чон убьет и его душу. Хосок не нашел в Чимине свое Солнце, а вот Пак в Хосоке - да. И это было претензией. Розовые разводы на светло-сером ламинате вели к двери ванной. Пак почему-то сразу понял, но верил, что его родное сердце все еще бьется в чужой груди. Он надеялся, что еще не поздно, и, что сейчас, наконец, скажет ему, и Хосок вдохнет жизнь полной грудью, ощутит телом её цвет, забудет об апатии и серости. Хосок был его Солнцем, его Небом, его Вселенной. И Хосок стал тем, кто этого уже никогда не узнает.