Чудовищная книга о чудовищах

Я вновь почувствовала резкий толчок и вернулась в реальность. Я поблагодарила Гарри и отправилась домой. Я сразу знала, кого буду рисовать первым. — Белла, — обратилась я к картине океанского прибоя, висевшей в одной из комнат, — Белла, я нарисую тебе мужа. Из воды тут же выбежала Лестрейнж и закуталась в темную мантию. — Муж? Какой ещё муж? Не нужен мне никто! — Это тебе не нужен, а мне Министерство заказало тебя, братьев Лестрейнж и Крауча-младшего, как самых опасных преступников. — Это Крауча-то? Опасный, тоже мне, лишь однажды повезло, и вот уже место рядом с такими как мы, — Белла презрительно скривила губы, но лишь на миг, потом её лицо посветлело. — Значит, нас тут теперь будет больше? Ну, посмотрим, Тонкс, как ты тогда запоешь. Запела в итоге я, и даже не запела, а завыла, когда все эти герои и убийцы решили помахать кулаками после драки, которая, надо сказать, закончилась ещё до моего рождения. Рудольфус Лестрейнж, хоть и выглядел грозным, на деле оказался довольно апатичным и безвольным, полностью подчиняясь железной воле своей жены. Белла этим радостно пользовалась и все время посылала его скандалить с другим портретами, поэтому дома теперь всегда было шумно. Наверное, поэтому, возвращаясь, он стоял тихо и рисовать мне не мешал. Первый портрет был готов спустя месяц, оставалось, правда, немного доделать фон, но это я решила оставить на потом. Я сидела в беседке и решала, кого рисовать дальше, когда меня отвлекла Белла, как всегда думавшая быстрее и решившая всё за меня. — Алиса, Басти, в смысле Рабастана, рисуй последним, этот приставучий тип меня при жизни достаточно извел, чтобы здесь провести с ним хоть одну лишнюю минуту. — Хорошо, мне на самом деле все равно, пускай следующем будет Крауч. Крауч. Я даже не представляла, как его писать и где. Рудольфусу досталось уютное кресло со столиком, как и у Беллы, а Барти с этим как-то не вязался. Не было в образе из воспоминаний Гарри ничего аристократичного, как в Беллатрисе, не было и величественной фигуры, как у её мужа. Я не знаю, что мной двигало, но я решила нарисовать его на фоне окна, задернутого тяжелыми шторами. Почему-то мне казалось, что окно — это то, что нужно, символ свободы. В воспоминаниях Гарри Барти был одет в какие-то перештопанные тряпки, видимо, это была одежда Грюма. Я подумала, что не стоит рисовать его в этом. Мольберт стоял на чердаке, я стояла пред ним. Все было обыкновенно, я не чувствовала ни волнения, ни робости. Он не был первым, кого я рисовала, не будет и последним, он абсолютно ничем не выделялся. Только что-то внутри подгоняло меня, и я, даже не дорисовав на его костюме продольных полос, перешла к глазам. Мои руки не дрожали, я помнила каждый миллиметр его карих, с золотыми ободками, глаз. Стоило мне закончить, как они расширились от ужаса и какой-то нечеловеческой боли. С таким чувством, наверно, делает вздох тонувший человек, которого вытащили из воды на отравленный воздух. Странно, портретам никогда ещё не было больно. Перепугавшись, я стала спешно дорисовывать нос и рот; Барти в это время дико колотил кулаками по картине, как будто пытался выбраться или дотянуться до меня. — Тебе вкусно, тварь? — заорал он, как только обрел рот. Никто и никогда ещё не был со мной так вежлив. Почему мне должно быть вкусно, разве я его ем? Но тут я заметила, что его глаза смотрят мимо меня, в пустоту, Крауч просто не осознавал, где он находится; видимо, перед смертью его кто-то ел. — Успокойся, — после твари, про «вы» я как-то забыла. — Слышишь,— сказала я уже громче, — оглянись, никто не собирается тебя есть, я всего лишь тебя рисую. Его взгляд сфокусировался на мне, и мне стало не по себе от той ярости, с которой он смотрел. — Рисуешь, да? Живые краски, живая картинка, я просто счастлив! Он говорил тихо, вкрадчиво, то и дело облизывая губы. — Хорошо, что счастлив, а теперь дай мне работать. — Нет. Нет-нет, подожди, с чего ты взяла, что я хочу быть твоей картиной, а? — от его голоса по спине бегали мурашки, мне казалось, что он сейчас вылезет и задушит меня. — Ты так глупо выглядишь, пятясь от картины, ты там, а я здесь. А ты там в какой-то дыре. Если бы мы победили, стал бы Лорд заказывать мой портрет? Маловероятно, а если и стал бы, доверил бы его такой трусливой, замызганной девчонке, как ты? – внутри меня потихоньку просыпалось что-то, что определенно досталось от Беллы. Если бы можно было применить к картине непростительное, если бы я хотя бы знала, как оно звучит, этот грубый, ненормальный парень уже корчился бы от боли. Но я правильная, тихая и спокойная девушка, и мне не стоило об этом забывать. Поэтому я быстро взяла себя в руки и с равнодушием, свойственным исключительно хаффлпафцам, подошла к картине и продолжила рисовать светло-голубые полоски на его костюме. — Ты тупая или глухая? Я сказал, не смей меня рисовать! — Крауч попытался дернуть рукой, которую я раскрашивала, но у него это не вышло. — Отпусти меня, не прикасайся! – теперь он кричал, его лицо исказила гримаса ненависти, а глаза лихорадочно блестели. Невыносимо рисовать того, кого хочется убить. Невыносимо. — Не кричи на меня, я ничего тебе не сделала. Просто дай мне закончить и, обещаю, ты больше меня не увидишь. — Ты что, не поняла? Я никого не хочу больше видеть! Я не хочу быть каким-то экспонатом! Это ведь не жизнь, это фальшивка. Последние слова он договорил тихо, с горечью в голосе. На миг мне представилось, что именно такие слова мог сказать мне Снейп: что-то было похожее в этих совершенно разных людях. Только бывший профессор понимал, что все бесполезно, что его неминуемо кто-нибудь бы нарисовал, поэтому и не пытался зря сотрясать воздух. — Я могу нарисовать тебе все, что захочешь: книги, еду, алкоголь, могу нарисовать даже домашнее животное. Барти, до этого закрывавший лицо руками, дернулся, взглянул на меня и усмехнулся. — Ты думаешь, мне не хватает здесь совы или кота? Ты думаешь, дело в этом? Сделаешь мне уютную картинку? А куда ты денешь это проклятое стекло? — Какое стекло, о чем ты? Тебе не нравится окно? Я могу убрать его, хотя, мне казалось, что оно подходит. — Окно, — он резко развернулся назад, дернул штору, увидел ещё недоделанную раму и белую пустоту холста за ней. — Ты думаешь, это то, что мне нужно. С чего ты взяла, что можешь судить об этом? Он вновь повернулся ко мне, наклонил голову, взглянул мне в глаза и вновь заговорил тихо, переходя на шепот. — Но только это не важно, и не о том стекле я вовсе, а об этом, — и он провел рукой по картине, прямо на уровне моей щеки. — С твоей стороны будет жизнь, прогресс и пыль, которую забудут протереть, а с моей ничего никогда не изменится: вечная тюрьма и одиночество. Я встряхнула головой, освобождаясь от наваждения. Мне казалось, что я чувствовала на щеке жжение от его тонких пальцев. Я вновь отошла от портрета подальше. Крауч окинул меня внимательным, изучающим взглядом и вновь заговорил: — Подойди ближе, помнишь, мне тебя не достать, — я понимала, что глупо бояться картины, но все же достала палочку из крепления на ремне. — Давай, я знаю, в душе тебе этого очень хочется, скажи «Инсендио», ты ведь знаешь, что это? Миг — и никаких проблем, никакого страха. — Я не боюсь тебя, можешь говорить, что хочешь, мне плевать, я закончу картину. Не знаю, откуда у меня взялись силы на это, но я вновь взялась за кисть и, постаравшись абстрагироваться от всего происходящего, вернулась к многострадальному рукаву. *** Час за часом я исправляла недочеты и перерисовывала детали — портрет этого безумного Пожирателя никак не желал получаться. Барти постоянно что-то говорил, я старалась не слушать его, игнорировать этот жуткий голос, тембр которого постоянно менялся с отчаянного крика на вкрадчивый, пугающий шепот. Я не слышала его слов, но чувствовала, что они полны тяжелой грязи. Когда-то, лет в четырнадцать, я пыталась представить себе, как нарисовать звуки, создать картину из слов. Тогда это казалось таким простым и логичным, ведь писатель и поэт могут описать краски природы, внешность человека и даже запах спелых фруктов одними словами, почему же художник не может нарисовать слова, звуки. Смех или отчаянный крик. Теперь мне далеко не четырнадцать, и я не пытаюсь нарисовать его слова, я рисую окно и синюю дверь рядом с ним. Мои чудесные бельгийские краски, с их помощью я могу создать гораздо больше, чем обычно. Одним взмахом палочки отодвинуть тяжелую портьеру и нарисовать окно и черную безлунную ночь за ним, удалить ленту, удерживавшую штору, и окно никто не увидит, пока Барти сам этого не захочет. Я не понимаю, почему он так кричит, ведь другие портреты говорили мне, что там, в картине, все настоящее: и еда вкусная, и вода мокрая. На часах было уже полчетвертого утра, мне безумно хотелось спать, но я взяла себя в руки и принялась за второй ботинок. Поначалу я не знала, в какую обувь его одеть, но потом решила сделать его костюм немного эклектичным: ведь такому, как он, это наверняка бы пошло. Поэтому на его ногах, прямо под полосатыми штанинами, красовались черно-белые кеды. Такие, какие обычно носят игроки в квиддич. В моем прекрасном доме я жила совершенно одна, и поэтому спальня у меня находилась там, где мне этого хотелось. Сегодня я уснула в маленькой гостиной, небольшой комнатке рядом с ходом на чердак. И только моё тело почувствовало приятную легкость и мысли, запутываясь друг в дружке, стали потихоньку засыпать, я услышала на удивление ровный и спокойный голос моего незаконченного Пожирателя. — Ты меня слышишь, можешь не притворяться, твои веки дрожат, можешь не отворачиваться. Ты, наверно, хочешь спать? Ты устала, так долго простояла у холста, пытаясь сделать мою тюрьму покомфортнее. Барти Крауч стоял у нарисованного стеллажа и равнодушно смотрел на комнату. Почему я об этом не подумала, ведь, хотя сама картина и не была завершена, голова и тело у моего Пожирателя были, а значит, он мог бегать, где ему заблагорассудится. — Что тебе нужно? – мне казалось, это никогда не кончится. — Неужели, ты не понял, что я все равно закончу картину? — Ты её сожжешь, поверь, ты сделаешь это, как бы ты не хотела получить гонорар за мою душонку, навеки запертую в твоей мазне, ты уничтожишь свою работу. — С чего ты взял? Не все, знаешь ли, рады жизни в рамке, но если бы я всех слушала, то мне было бы не на что жить, — я врала, наверно, впервые так сильно, я даже не знала, что способна на это. Барти был первым, кто жаловался, и я не знаю, почему не сказала ему этого. — Ты, наверно, очень устала и хочешь спать, а вот я много лет отдыхал и теперь полон сил. Давай поговорим. Раз уж ты решила, что оставишь картину, я могу рассказать тебе много интересного. Как жаль, что на портреты не действует «Силенцио». Неужели мне придется слушать его до тех пор, пока не будет выполнен весь заказ. Я пыталась поглубже зарыться в свою импровизированную постель, созданную из трансфигурированного матраса и подушек, которые вечно разбросаны по всему дому, натянула на голову какую-то тряпку, кажется это была моя зимняя мантия, которая неизвестно что здесь делала. — Если тебе не слышно, я могу говорить громче. Мы проиграли, да? А вы все живете, как мандрагоры в теплице. Откуда я это знаю? Думаешь, я не могу догадаться, что станет с обществом, которое совсем недавно было на гране геноцида? Вы все ударились в другую крайность: теперь все кому не лень защищают права грязнокровок, боятся их дискриминации, все чистокровные семьи под жестким контролем. Ваше правительство думает, что делает все, чтобы это не повторилось. Им кажется, что теперь все просто отлично, и никого не принижают, только эти кретины даже не замечают, как падают всё ниже и ниже, — его ровный голос вновь сорвался на крик. – Вы уничтожаете все, чем волшебники отличаются от магглов, вы сжигаете книги по темной магии, упрощаете обряды и забываете культуру, превращаясь в простаков и молитесь на слово толерантность. Скажи. Скажи, что это не так! Его крик не был мольбой, просьбой или приказом — он был горькой усмешкой того, кто был, наверно, слишком умен, чтобы верить в утопическое будущее. — Я не понимаю слишком многое из твоих слов, но разве вас, таких как ты, волновали такие вопросы? — Ты или непроходимо глупа, или не видела ничего, кроме своих мерзких красок, раз считаешь нас безмозглыми маньяками. Но ведь я прав, так и есть? Вас все жалеют, и никто не хочет травмировать историей, нагружать лишними знаниями. Да, меньше всего мне сейчас были нужны какие-либо знания. Мне хотелось просто отключиться и не слышать срывающийся голос человека, несущего такой жуткий и слаженный бред. Я встала с постели, схватила подушку и пошла в единственное помещение в доме, в котором не было картин – в маленькую кладовку за кухней, где обычно жил мой эльф. Гринни, кстати, очень удивился, что его хозяйка пожелала спать в самой маленькой и неопрятной комнатушке. — Гринни, миленький, не переживай, просто твою хозяйку замучила работа. Мог бы ты исполнить одно маленькое поручение? — Конечно, все, что хочет моя госпожа, — зеленые глаза эльфа загорелись энтузиазмом, потому что я нечасто просила его о чем-то, а временами и вовсе забывала о его существовании. — Подойди к картине молодого мага с горящими глазами и спой ему гимн демократического министерства, раз двадцать, и не слушай, если он будет кричать или ругаться, обязательно допой и смотри, не забудь куплет про наше братство с магглами. Белла говорила, что надо платить той же монетой; Сириус говорил, что юмор — лучшее оружие. Я не слушала никого из них, мне плевать на Барти Крауча и на то, что он говорит, просто я так хотела спать. Просто…