Химера

Майер был принят коллективом несерьезно. Женщины-надзиратели видели в нем офицерика, ничего не смыслившего в войне да, впрочем, и в женщинах; мужчины — мальчишку, который будет вертеться под ногами и мешать работе. «Мда, замается полиглот с бумагами. Он что, не знает, что секретарь? Слабоват… Наверное, и крови боится», — такие мысли непроизвольно рождались в головах у каждого. Хотя дальше предвзятости и некоторого сочувствия не доходило. Как и Беренс, коллектив решил в случае приезда Фюрера выставлять Йоахима для отвода глаз: подобную каноничную и истинно арийскую внешность на памяти многих почти никто не имел. Майер чувствовал, что огромная «Химера» начинает его тяготить не столько своим размахом и взглядами сотрудников, сколько размеренным ходом работы, который расписывал Беренс, стоя у доски. Подъем, завтрак, бумаги, обед, бумаги, ужин, бумаги, отбой… В перерывах — контроль за бараками. Все надо расписывать, обо всем, что знаешь — докладывать. Век в «Химере» показался Йоахиму долгим. «Сейчас бы в Красновку, — тоскливо думал он, — а лучше в Кельн, да хоть на передовую. Отец на фронте, Марта перестала успевать в школе, матушка болеет, а я тут с бумагами до конца войны точно просижу. А когда он, этот конец? Ох, что за война…» — Господин оберфюрер! — крикнул вбежавший с мороза солдат, и весь штат «Химеры» обернулся на него. — Эшелон прибыл! Беренс, Майер, Хопп и несколько других офицеров через десять минут вышли на плац. Мягкий снег хлопьями заваливал крематорий, газовую камеру, десятки длинных хилых бараков. На вышке, под пирамидкой козырька устроился пулеметчик. Майер видел, как тот снял перчатки, стал устанавливать лучшее положение, но уже через две минуты начал разминать замерзшие руки и согревать их дыханием — тридцать градусов мороза давали о себе знать. Йоахим вспомнил Рихтера, мальчика без глаз, повешенную Аню. Его тяготило это воспоминание, посещавшее так часто, надоело и чувство вины, которое приходило вместе с ним: «Я не виноват в смерти мальчика, — сказал он себе твердо. — Не я вырезал звезду на спине и ногти тоже не я вырывал. Не я выбил ему глаза. Не я повесил его сестру. Моей вины нет. Это все война». Аня смотрела на него и мотала головой. Майер повернулся: справа, со стороны главных ворот, где красовался девиз: «Du kannst nützlich sein*», послышались голоса и топот тысячи ног. Однако криков, характерных для обычного перегона, не было слышно. Заключенные бежали молча, лишь изредка раздавался сдавленный стон, но и он быстро пресекался. Лаяли овчарки — любимые собаки Йоахима. — На десять минут опаздывают, — досадовал кто-то из офицеров. — С этими тварями всегда так. — Откройте ворота! — приказал Беренс. Двое солдат подскочили к воротам и с трудом открыли их. Пестрая толпа хлынула на плац, подгоняемая конвоем: «Пошли, пошли! Быстрее!» — Что за черт? Это что такое? Лицо Беренса впало и покраснело. Он растопырил глаза и стал грубо звать начальника перегона, пока тысячи девушек, женщин и детей загоняли в гостеприимную «Химеру». Чемоданы, узелки, какие-то скомканные вещи валились из рук и втаптывались в снег. Те, кто нагибался поднять свое, видели либо дуло автомата, либо слюнявую пасть. «Пошли, пошли! Встали все! Быстрее, чтоб вас!» Падали, наваливались друг на друга, давили, выбивали из толпы на собак. Сосредоточив внимание на оберфюрере, Майер не заметил, как одну женщину стала рвать овчарка, и потом ее прикладами загнали обратно в толпу. Вид крови, хлещущей из раненой ноги, сильно напугал детей, и воздух стал разрывать пронзительный плач. Он раздражал всех офицеров, которые — каждый по-своему — ругали начальника перегона. — Я на тебя донесу, — возмущался Беренс. — Какого черта? Это ты называешь селекцией? Это — стадо. Разношерстное стадо животных! Где документация? Зачем тут чертовы дети? — Не могу знать, господин оберфюрер, — невозмутимо отвечал начальник перегона. — Моя задача доставить организмы в «Химеру» в том числе детей в количестве пятидесяти трех штук. Документация есть — личные дела, но без медицинской основы. Вы ошибаетесь, селекция проведена, правда, на начальном этапе. — Что? На каком? На начальном? — не в силах ничего разобрать, Беренс негодовал. — Заткните их уже! — крикнул он пулеметчику. Очередь незамедлительно ударила у самых ног первых рядов, зацепив кого-то. Толпа ухнула и замолчала. — Вы говорите «начальный этап селекции», — продолжил Беренс, по-волчьи взглянув на строй. — Сорок процентов от первого состава. — И сколько осталось? — Две тысячи четыреста семьдесят пять организмов на данный момент, — начальник перегона повернулся к толпе, из которой безжизненно выпало семь человек. — Мне приказано доставить эшелон с издержками в виде двух процентов. Я приказ выполнил, — он кивнул и с разрешения оберфюрера пошел в главный штаб. — Начальная селекция… Тут одних старух — половина. Никто не хочет работать, — Беренс вздохнул и выступил вперед из шеренги офицеров, подняв руку, приказывая тем самым, что хочет говорить, и все должны замолчать любыми способами. — Майер, за мной. Остановившись на середине плаца рядом с начальником «Химеры», Йоахим осознал масштабы лагеря, войны, великого эксперимента. Две тысячи человек, сбитые в кучу, — это лишь малая часть тех, кто смог пережить селекцию и перегон. Есть еще шестьдесят процентов недостойных внести вклад в развитие науки. « Но они же все-таки выбрали жизнь в заключении, а не смерть. У них такая судьба. Они платят за свою нерешительность, за слабость». Женщины смотрят на него, двадцатичетырехлетнего, как на палача, боятся и ненавидят его. Им страшно, что он имеет власть над их жизнями. Он может натравить собак, повесить, расстрелять. Он, несомненно, может убить их детей в «количестве пятидесяти трех штук». Поэтому они прячут их за спинами и закрывают рукой рты? «Я делаю ровно то, что велит мое Отечество, — нервно размышлял Майер. — Право оно или нет. Какие верные слова! Великое дело требует великих жертв, что я здесь могу сделать?» Сколько пожилых… Умудренные опытом, испытавшие многое, но, пожалуй, все-таки не хуже, чем происходящее теперь, они не могут и предположить, что не переживут сегодняшний день. Так хочет «Химера», ведь организмы должны быть сильными. « Сейчас расстреливать будут, да? Меня, наверное, дубленку попросят снять? Новая дубленка. Заберут. Они всегда все забирают. А детей куда? Я ведь не пущу», — различает Майер истерический шепот среди женских голосов, но и он не знает, что сейчас захочет предпринять Беренс. Он лишь осматривает неровный строй и молчит. Среди пальто и шуб Йоахиму вдруг попала на глаза девочка лет четырех. Страшненькая, с завернутыми в тугие спирали волосами, без двух передних зубов. Прижавшись к матери, она едва ли понимала, куда попала. Возможно, что ей не было так же страшно, как взрослым, скорее интересно, и поэтому ее глаза бегали с собак на солдат, с надзирателей на офицеров. Девочка-еврейка… «Хорошо, что ты ничего не понимаешь», — подумал Майер и почему-то улыбнулся ей. Та улыбнулась ему и сильнее сжала рукав матери. «Прямо как Марта», — от этой мысли прошел холод по спине. «Мама, а дяденька в фуражке добрый?» — произнесла она шепотом, на что та часто закивала и стала дрожать. Йоахим, сжав зубы, перестал смотреть на девочку. Настала полная тишина. «Вы все предполагаете, где находитесь…» — начал Беренс, и Майер сразу стал переводить. Слова отчетливо слышались в ледяном воздухе, вбиваясь в головы каждого присутствующего: «Вы все предполагаете, где находитесь. С этой минуты забудьте, что вы хотели прожить долгую и счастливую жизнь — этого не будет. У нас славный девиз: „Ты можешь быть полезен“, — Беренс показал на ворота. — В „Химере“ труд не освобождает, но каждому — свое. Вы больше не женщины, однако вам предоставлена честь помочь другим женщинам и детям. Это очень благородно. Никогда еще ваша жизнь не оценивалась так дорого, и вы обязаны себя оправдать. Поэтому теперь задача каждой из вас существовать с максимально возможной пользой. Не требуется ничего, кроме полезной смерти. Правила же чертовски просты: один шаг из строя без приказа — расстрел, разговоры в строю — расстрел, неподчинение — расстрел, попытка побега — расстрел. Вы меня услышали. Все». — Сделайте так, чтобы осталось полторы тысячи. Но Майер этого не перевел. Следующие пять часов шла утомительная селекция по велению Беренса. На плац вышел весь докторский состав, который был должен выявить слабые, больные и изношенные организмы. Прибыла группа переводчиков. Затем вынесли высокие стопки личных дел, детей, с силой оторвав от подолов матерей, погнали в барак, а женщин разделили на группы по двести с лишним человек. К каждой группе было приставлено несколько докторов, каждый из которых осматривал строй, и переводчик. Майеру в напарники достался доктор Шнайдер. Они шли вдоль строя, сотни глаз смотрели на них с содроганием. «Пройди мимо, ты ведь не совсем чудовище», — говорили эти глаза. Но Шнайдер чаще и чаще показывал пальцем на подозрительные организмы: «Цыганка?» или «Еврейка?» — спрашивал он, а Майер то же самое спрашивал у подозреваемой. Если ответ оказывался положительным, что было крайне редко, то Майер записывал ее имя и фамилию на листок, а женщина сразу выводилась к стене здания, которое называли «Баня». Ответ отрицательный, доктор подозрительно смотрит в лицо заключенной, подходит ближе, хватает за скулы, заглядывает в рот, заставляет снять одежду — оценивает телосложение. «Сойдет», — это оправдательный приговор. «Выйти из строя», — жгучая неизвестность у «Бани». Группа редела с поразительной скоростью. Мороз будто трещал. А селекция продолжалась. Приказ Беренса был выполнен с точностью до девяти человек. 1491 отобранный организм, из которых 24 беременные, 51 ребенок в бараке (двоих, мальчика и девочку, зацепила успокаивающая очередь пулемета). У «Бани» ждали приговора неугодные, не подозревавшие, что идут не на «дезинфекцию», как говорили надзиратели. Медленно, но верно начиналась паника. — Сейчас вы пойдете в душ, — уверял кто-то из надзирателей. — Из-за эпидемии педикулеза вы должны пройти дезинфекцию. Замолчите ради вашего блага. Что было дальше Майер не видел — его вызвали в штаб продолжать оформление основного состава, и к ночи первая партия заключенных сформировалась полностью: все были наголо острижены, пронумерованы, одеты в полосатую робу и загнаны в бараки. Конфуз, произошедший в самом начале, забылся через неделю, а полностью исчез через месяц. Распорядок исполнялся беспрекословно, документы были заполнены ювелирно, и селекция оправдывала себя — ни одной смерти и ни одного самоубийства. Про последнее женщины прознали сразу — стоит только ночью немыслимым способом выбраться из барака и кинуться на электрическую решетку лагерного забора. Смерть ужасна, мгновенна, но бесполезна для «Химеры», поэтому даже за намерение это сделать было наказание. При всей ответственности времяпровождение в лагере было рутинным и скучным. Все значительное происходило в кабинетах докторов и дальше их стен не выходило. Не все офицеры, что уж говорить о солдатах, знали, что делает с заключенными, например, тот же доктор Шнайдер. Чтобы как-то себя развлечь, солдаты играли на губной гармошке, когда вели голую смущенную толпу в холодный, дурно пахнущий душ. Скука прошла ранним утром двенадцатого января. Майера разбудил женский крик и грохот, а затем солдат, который со стуком вломился в его комнату с восторженным возгласом: «Господин унтершарфюрер, там кого-то задавило. Не хотите посмотреть?» Возле барака №11 уже толпились надзирательницы и куча заключенных. Из самой глубины доносился сдавленный болезненный крик. — Отошли, чтоб вас! — кричала надзирательница, стегая плетью всех, кто попал под руку. — Все строится! Марш! Солдаты прикладами погнали толпу на плац. Разозлившиеся суматохой овчарки хватали женщин за юбки, отрывая куски. Вскоре послушно сформировалась коробка из полосатых роб. Надзирательница Ирма, наконец, смогла пробраться в барак и посмотреть, что произошло. Обвалился третий ярус нар и придавил четверых на втором и первом. Разломившаяся неотесанная доска насквозь пробила двоих, и они уже не двигались. Женщина, вероятно, со второго яруса висела вниз головой, с нее на пол текла кровь. Она не двигалась тоже, скорее всего, потеряла сознание, но Ирма решила оставить все, как есть. Четвертая, совсем молодая девушка, сдавленно стонала, пытаясь вытащить ногу из-под придавивших ее трупов и кусков нар. Она была вся в сене, из которого состояла подстилка, со стриженной головой и напуганным, окровавленным чужой кровью, лицом, выглядя нелепо до крайности. — Строиться! Девушка посмотрела на Ирму и судорожно начала пытаться выбраться. Трупы, лежащие на ноге, колыхнулись, рука пробитой женщины опрокинулась и мертво ударилась о доски. В ужасе девушка закричала. — Я сказала строиться! Встать! Встать! — и Ирма начала хлестать ее по голове, шее, рукам. — Встать, тварь! Встать! Через несколько минут перестали доноситься крики, слышались только удары плети по холодеющему телу. В темноте барака наскоро одевшийся Майер видел наклоняющуюся фигуру Ирмы, которая скоро выпрямилась, свернула плеть и вышла наружу с тяжелым дыханием. — Господин унтершарфюрер, — произнесла она любезно. — Что вы так рано поднялись? Спали бы. Мы уже все уладили. Весь барак №11 смотрел на Ирму с содроганием, выпрямившись и даже не дрожа под валившим снегом. — Если в следующий раз кто-нибудь не явится на построение, того ждет то же самое. Вам ясно? Толпа выдохнула и разом крикнула: — Так точно! — Как они поняли, что вы сказали? — спросил Майер, сильнее накидывая на плечи китель. — А тут сложно не понять, господин унтершарфюрер, — улыбнулась Ирма. — Идите поспите еще немного, а то побледнели, как смерть. Сразу видно, что вы — гуманист. Майер не мог уснуть. Ворочаясь в теплой постели, он не мог отогнать от себя мысли об Ирме и девушке с сеном на голове: «Нет, конечно, понятно, что она нарушила порядок. Бесспорно, да. Но смерть девушки бесполезна. Неужели этой просто нравилось ее убивать? Если посудить, Ирма — жуткая женщина. Ей всего тридцать три, а какое отвратительное лицо. И силы, как не у всякого мужчины, несуразная фигура. Одной рукой поднять все нары разом могла бы. Могла бы? Да. Но не хотела. Не хотела и выискала повод. Жуткая. Нет, понятно, что эксперимент идет, издержки и тому подобное. Но ведь невыгодно убивать человека за его беспомощность. Да, именно беспомощность! — Майер даже открыл глаза, не давая этой запретной фразе ускользнуть из памяти. — Она сама нарушила порядок ради удовольствия. Та девушка, какая бы она не была… Пусть с голой головой и начинающимся тифом… Она все-таки человек. Да! Она должна была принести пользу всем, а не одной лишь Ирме. Она не могла этого не понимать. В назидание уже повесили троих за сговор о побеге. Тоже про это знала. Просто убила, для себя. Нравится. Она и сама тогда бесполезна в деле, если напрасно переводит заключенных. Но кто бы посмел забить Ирму насмерть плетью за то, что она бесполезна? Никто. Никто, потому что она немка. И ее отец, и мать, и дед и все прочие. Потому что у нее белые волосы, голубые глаза. Из-за них она имеет право строить красивый мир, впрочем, как и я. А то, что она страшная и злая, как бульдог, ничего. Она немка, а они — евреи, цыгане, русские, венгры, поляки. Готов поспорить, что она настолько же недалека, как и жестока. Но она немка. Господи, она немка!» Он еще долго и мучительно думал об Ирме и девушке, пока, наконец, не привел себя к ужасному решению: необходимо вытащить хотя бы одну шестеренку из гениальной машины под названием «превосходство расы». «Она не сломается, но замедлит ход хотя бы потому, что пусть даже самый маленький еврейчик или полячок, не умрет так, как того захочет тот, кто на несколько ступеней выше его. Его жизнь будет уже неподвластна никому, а, значит, система несовершенна. Значит, человек не может просчитать чью-то жизнь или смерть. Слабая, бракованная шестеренка… В жизни не бывает превосходства сильных, потому что для сильного нужен слабый. Должны быть все. Полезны все. И сильные, как уродливая Ирма, и слабые, как повешенная Аня из Красновки. В чем может быть превосходство человека, который убивает человека?» — Неужели ты надеешься сломать машину? — спросил его кто-то чужим голосом. — Нет, я просто хочу убедиться, что она небезупречна. — Боишься участвовать в эксперименте? Ты — трус, Йоахим Майер. — Нет. Я просто не хочу быть причастным к убийствам. Голос хмыкнул и спросил: — Почему? Майер ответил коротко: — Я так хочу.