Химера

В ту злополучную пылающую ночь января у него страшно болела голова — снился тревожный сон. Была среда двадцать первого числа. В мечтах Аня видела Волгу, Майер — Рейн. В Кельне весна. Вот дом, пахнет черникой. Марта сидит за столом и что-то пишет, щепоткой держа карандаш. Отец читает в кресле, выздоровевшая мама вяжет что-то белое. Везде солнце. Он дома, но никто не замечает его, не радуется его приезду, будто Йоахим никогда и не уезжал на границу СССР, а затем в Польшу, в «Химеру». Какая-то напряженная тишина, неискренность, везде напольные вазы с цветами. Ужасно. Вот кабинет. Окно почему-то выходит на плац. В «Химере» тоже весна, но как всегда искаженная: из-под тающего снега выбиваются цветы, напоминающие васильки, сразу вянут и гниют. С них течет гной. В воздухе пахнет формалином. Весь плац заполнен коробками заключенных (многих Майер сам вычеркивал из списков), которые смотрят на него и молчат, будто ожидая какого-то события. Но двадцатичетырехлетний переводчик, шагающий мимо них, и есть само событие, он почему-то уверен в этом, и очень горд. Около виселицы три человека, и они, кажется, рады видеть Майера. Аня из Красновки со звездой во лбу и синей шеей, мальчик без глаз с пулями в животе и Аня Красовская, держащая своими покалеченными руками белые гиацинты: — Возьмите их, господин переводчик. Она улыбается, цветы сохнут и чернеют, и Майер с ужасом осознает, что ему приятно смотреть, как они гниют. Проснулся он от свиста, грохота и взвывшей сирены. Стекла задрожали, и свет прожектора резанул в не проснувшиеся голубые глаза. «Авианалет, но на кого? Тут люди!» — пронеслось недоуменно в голове. Йоахим вскочил с дивана и начал одеваться. В кабинет влетел Отто с беспокойным лицом: — Бомбят! Бомбят, Майер! Собирайся! Там черт и что творится! — Что там? Что бомбят? — спросил Йоахим, и тут загремело снова. За окном вспыхнуло кровавое зарево чего-то огромного. — Вот черт! — с завороженным видом потянул Отто, доставая пистолет из кобуры. — Склад! Топливо горит! Долетались… Да скорее ты! На плацу действительно происходило что-то невообразимое. Из бараков выбегали женщины и рассыпались по всему плацу, давя собой охрану. Отовсюду доносились крики на разных языках, лай, плач, редкие выстрелы и немецкие приказы о подавлении паники. Вокруг все оранжево горело — пламя с топливного склада перекинулось на забор, электрическую решетку заклинило, и толпа, поняв это, бросилась к воротам. Снова свист и взрыв. «Ударило по второму блоку». Майер стоял посередине плаца и кричал на всех языках, которые знал, чтобы паника прекратилась. Но все было бесполезно. — Расстреливать всех, кто пытается покинуть «Химеру»! Это был Беренс. Он вышел в одном мундире без шинели и застрелил двоих заключенных. Даже в мелькающем свете прожектора пуля оберфюрера била только в стриженые головы — не выше, не ниже. Из-под козырька вышки упруго и густо стала бить очередь прямо по воротам, где толпились женщины, которые в отчаянье пытались своей массой выбить, выломать их. Сирена выла. Во мраке слышался рев самолета и нечеловеческий крик. Майер поднял голову, посмотрел на небо: тень самолета исчезла, снег шел тихо, едва уловимо, как никогда раньше спокойно. А вокруг творился настоящий Ад. Освещаемый кровавым светом пожара Майер видел, как толпа у ворот редеет и оседает. В полосу света прожектора то и дело бил пулемет. «Расстреливать их всех!» То, что будут уничтожены все мечащиеся организмы, было несомненно. Майер рассчитывал на медленное сокращение штата по мере продвижения Советов и их союзников, но ошибся. Думал, что Аню и оставшихся детей вывезут в Германию. Ах, утопия! Теперь, в эту горящую ночь, отбор был еще более жестким, чем в день когда «Химера» открыла свои ворота. Речь уже шла не о процентах, а об единицах выживших. «Центральные ворота. Слева — второй блок, — вдруг подумал Йоахим. — Разбитый второй блок. Электричества нет. Западные ворота!». — Аня! Аня! — закричал он, беспокойно ища глазами Р-321. Ее не оказалось ни у ворот, ни в куче мертвых, ни в толпе, сбивающих Майера с ног. Пистолет был обнажен и заряжен, но Йоахим не хотел стрелять. Заметив знакомый профиль у подножья вышки, он радостно выкрикнул ее имя, и девушка с перепуганными глазами кинулась к нему. — Идем! Идем! — Майер по привычке схватил ее за руку и поволок в темноту, куда не доставал ни один прожектор. Аня не сразу поняла, что он хотел сделать, но уже тогда подумала, что что-то в противовес этому Аду. Однозначно. Йоахим же ни о чем не думал, единственной его мыслью было: «Хотя бы кто-то! Хотя бы несколько человек!» Во мраке она не сразу узнала «детский барак». Он был заперт формально: хилый крюк цеплялся за такую же хилую петлю. Майер спешно схватился за засов, потянул, и, не рассчитав, вырвал его вместе с петлей. Достав из кармана маленький фонарик, он посветил им вглубь барака. Дети сидели почему-то тихо, недвижно и смотрели на него, на зажатый в его руках пистолет во все глаза. С трудом сдерживая волнение, Майер сказал не своим голосом: — Все за мной. Быстро. — Пошли, пошли, пошли, — выглянула из-за его плеча Аня, и все разом зашевелились. Спеша, вереница маленьких узников гуськом побежала за Майером, который с сильным акцентом говорил девушке: — Сейчас идите к западным воротам. Там обвалилась часть забора. Электричества нет, но аккуратно. Дальше иди прямо, веди их до высокого пригорка. Дальше овраг… Вдалеке что-то взорвалось, снова все озарив. И Майер впервые подумал, что Аня и дети могут не выжить. В голове мелькнула девушка из Красновки и Марта. — Аня, хотя бы несколько живых. Ты понимаешь меня? Один шанс, не будет больше. Все, чем могу помочь. Понимаешь, понимаешь?! Девушка молчала, но Йоахим знал, что она все понимает. Как всегда. Он был болезненно счастлив. Под вышкой они, все одиннадцать человек, пробрались к пятому, затем к третьему бараку, где должны были расстаться. Дети бежали впереди, подгоняемые, как пастушкой, Аней. Майер остановился, радуясь новому побегу, и улыбнулся. Теперь оставалось появиться в центре паники, в свете прожектора, на самом виду. Спиной он стал отступать. Свистящий, гулкий, еще более мощный взрыв прогремел совсем близко. На мгновение стало светло, как днем. — Унтершарфюрер! Майер! — услышал Йоахим среди всеобщего крика. Хопп, которого он действительно привез в тот прекрасный день из Опалича, смотрел на него, выставив впереди себя браунинг. Майер взглянул на него, на толпу детей, скрывающуюся в темноте, на Аню. Он сжал рукоятку пистолета, но не поднял его. Дядя не мог его убить, да и не хотел — целился ниже головы. Не так, как Беренс. — Дядя, я не преда… — примирительно прошептал Майер, но не договорил — Хоппа сбили с ног, и он, дрогнув рукой, выстрелил. Йоахим упал на снег, коротко вздохнув, и больше не двигался. Со злости и досады Хопп застрелил трех женщин, толкнувших его, и потом пошел прочь, в успокаивающуюся суматоху, виновато подумав: «Да на что ты рассчитывал, когда решался на такое?! Дурак ты, племянничек, дурак». Пуля попала Майеру в грудь, пробив легкое. Ему было страшно и больно. Он чувствовал, как теплая кровь пропитывает рубашку, стекает по ребрам. Дышать почти невозможно, а он уже ничего не может сделать. Даже открыть рот, чтобы попросить о помощи. Единственное, что оставалось ему, так это лежать на снегу, смотреть, как горит прожектор, как рыхлая тень дяди Густава растворяется в помельчавшем потоке людей, и слушать, как крики становятся все тише и тише. Майер отчаянно растил надежду на то, что он может выжить и увидеть наступающее утро. Мысль была светлая, слабая, невозможная. «Я никогда не вернусь домой», — в страхе подумал он, чувствуя, как снег с темного неба падает на лицо, и мысль эта ушла. Ему стало жалко маму, маленькую Марту и почему-то стыдно перед отцом за то, что он так мало прожил: «Как же… мне нельзя. Мне только двадцать четыре». Он всхлипнул, чуть не плача от досады, и боль стала сильнее. — Господин Майер! — послышалось недалеко. Аня, перебежками подкралась к Йоахиму и села около него. Он коротко и редко дышал, напугано бегая глазами по Аниному лицу. Лицо бледно, светлые волосы торчат из-под козырька опрокинувшейся фуражки. Губы слабо шевелятся, произнося одно неслышное слово. Девушке показалось, что это было немецкое, но всем понятное слово — «мама». Умирал не офицер, не нацист, не переводчик, а сын, брат, обычный человек. Рука слабо дернулась, указывая на лежащий подле пистолет. Девушка схватила его. Майер обреченно посмотрел на вышку, затем на Аню и тихо-тихо произнес: — Аня… солнце. Она обернулась и увидела, как пулеметчик, подчиняясь чьей-то команде, разворачивает прожектор прямо на нее. Полосы света хватило бы для того, чтобы разглядеть и дыру в заборе, и детей, пробирающихся в нее. — Прости меня, Йоахим, прости, — скороговоркой произнесла она и опрометью бросилась прочь. Выстрелив, девушка не попала в прожектор, но тот дернулся и ударил светом прямо в глаза Майера. Он увидел перед собой бесконечное белое полотно искусственного солнца, услышал возглас «Западные ворота!»… «Что за война…» Все показалось ему маленьким, ничтожным, лишенным смысла. Он умрет, а мир покатится в пропасть… Или нет? Во всяком случае, Майер этого не увидит. Сердце еще раз слабо дрогнуло, и в 3 часа 21 минуту остановилось совсем. Эпилог Курт вернулся в изможденный Кельн в середине апреля. Ему оторвало руку под N., и Шеслер не знал, как показаться таким перед Бертой. Впервые оттягивая свидание с невестой, он позвонил в дом Майеров, ему открыла повзрослевшая Марта. Она молча кинулась к нему, а он обнял ее оставшейся левой рукой. — Курт! Я так рада, — улыбнулась вышедшая в гостиную фрау Майер, но увидела пустой рукав и побледнела. — Ах, Курт. Шеслер виновато кивнул и молча протянул письмо. — Это Йохи! Он, наконец, написал нам. Курт, дай мне его, пожалуйста, пожалуйста! Марта весело перехватила конверт, пробежала по имени брата, сразу вскрыла и начала громко читать: «Дорогая мама! Прости, что так долго не писал. Ты сама понимаешь - война. У меня все хорошо, работа нравится: много читаю, практикую языки, коллектив дружный. Не волнуйся, пожалуйста. Обещаю приехать в отпуск весной. Ты сготовишь черничный пирог? Дорогая мама, как я скучаю по вам с Мартой... — «До встречи весной. Я вас люблю. Йоахим»,  — шептала фрау Майер, вытирая слезы, заново перечитывая письмо, — Ах, мой мальчик, Йоахим, он скоро приедет домой. Курт, скажи, за что нам такое? Я так давно не видела Рихарда и Йохи… Боже мой. Шеслер нахмурился, поджал губы, затем торопливо прервал: — Фрау Майер… Он никогда не называл ее так. — Что ты, Курт? И он протянул похоронку.