Химера

Ничто не омрачало прекрасное настроение Майера. С еще большим энтузиазмом он заполнял и сдавал бумаги, разговаривал с ходячими скелетами, которых до сих считал женщинами, пил чай со Шнайдером. Не настораживало его и то, что Отто, как любой человек недолюбливающий и подозрительный, стал расспрашивать о младенце зондеркоманду, дежурившую в тот день, которая (заслуга Ани) говорила: «Ребенок родился бракованным и был уничтожен». Ничего, абсолютно ничего нельзя было узнать о судьбе тела младенца, ведь ни в одном списке он не значился и, откровенно говоря, сам по себе никому не был нужен. Акушерка не соврала, сказав, что выбросила еврейчика в сугроб, а допрашивать Ирму и Райзендорфа Отто не имел полномочий. Он бессильно злился на Майера, не имея доказательств его вины. Иногда он и сам сомневался в своем подозрении, считая странный звук из комнаты унтершарфюрера детским плачем. Но, как человек недолюбливающий, Отто продолжал выяснять обстоятельства той подозрительной ночи. Все также вешали, травили овчарками, тащили щипцами за голову в крематорий, разрывали легкие в барокамере. Морозили в ледяных ваннах, сращивали два организма в один, делали бесплодными и слепыми, растили опухоли, отнимали гангренозные ноги, в гневе били тех, кому посчастливилось оказаться в «Здании 5». Все оставалось привычным и ничем не расстраивало Майера: «А еврейчик жив и даже имеет имя», — думал он с теплым чувством успокоения. Он видел Аню на построении всю ту же: с безразличным взглядом серых глаз, но с еще более похудевшим лицом. Она стала волочить ноги и это, как обыденное, тоже не волновало бы Майера, но он хотел ее просто видеть, знать, что с ней стало сегодня, никак не объясняя такое навязчивое желание. По уставу оставив тулуп в коридоре, Аня с непокрытой головой, тенью появилась на пороге кабинета Майера, впервые за прошедшее время испортив ему настроение. Под глазами симметрично чернели синяки, обе щеки воспалились от необработанных царапин, а треснувшая, кровоточащая нижняя губа распухла, местами посинев. — Р-321, господин офицер. — Кто? — спросил Майер, не вставая из-за стола и выжидающе смотря в ее лицо. Всем нутром он чувствовал негодование, ведь Аня, как часть плана, не должна была пострадать. Все должно быть идеально до конца, то есть до безболезненной смерти Р-321, которую Йоахим хотел оттянуть. А тут изуродованное лицо… Он отмел Ирму и ее подопечных, и, предположив отношение заключенных к девушке, которая часто ходит к немецкому офицеру, сказал, доставая листок: — Скажите номера. — Нет никаких номеров, господин офицер. Упала с нар, вы, наверное, помните, как тогда в одиннадцатом бараке… — Не врите, — недовольно прервал Майер и постучал по столу карандашом, — вы спите на первом ярусе. Скажите номера, Аня. Их поведение — нарушение порядка. Девушка помолчала, затем тихо стала говорить: — Господин офицер, вы сказали однажды, что исполните любую мою просьбу за выполненную работу… Могу ли я попросить вас не вызывать меня больше? Я, — голос ее впервые дрожал, но в нем не было мольбы, — я очень прошу вас оставить меня… в покое. Как было тогда. Без супа, без хлеба, без… Я сделала все, что вы просили. Разрешите мне доживать как прежде. Майер промолчал, не зная что ответить. Ему неприятно было слышать эти слова, которые он, к сожалению, перевел в точности. Он был связан с ней, у них была общая тайна, опасность которой Йоахим хотел тоже растянуть знакомством с девушкой. Все не могло так быстро закончиться. В его планах были и разговоры о том, Анином мире, который почему-то не хочет измениться, был тихий, позабытый в «Химере» смех, были общие мечты о конце войны и возвращении домой… Ему стало не по себе, когда он осознал истинную причину упадка своего настроения. «Почему хочешь, чтобы она осталась жива?» — спросил он сам себя, и ответ оказался поразительно легким. Он многое объяснял. Например, то, что ему стало приятно смотреть на Анино лицо, пусть на худое и покалеченное. То, что он хочет видеть его просто так, беспричинно. А еще то, что он и позабыл, что Р-321 может не быть таким же человеком, как он. Престранно. Неожиданно. Ненужно. Недопустимо. Майер позабыл о многих устоях своего Отечества в последнее время. Неловко ворочаясь в потоке набросившихся мыслей, он закурил: «Курт как всегда прав. Во мне червоточина предателя. Спас еврея, сочувствую женщинам, не хочу продолжения войны, дальше что? Всегда-то ужасные мысли лезут в голову. Господи, ну за что мне такое? Я ведь не предатель, если желаю жизни Р-321?.. Ах, верни меня в Кельн». «Liebe», «люблю»… Йоахим не хотел говорить даже в мыслях эти слова. «Желаю жизни. Так лучше», — он даже на секунду закрыл глаза, успокаивая себя. Аня стояла перед ним, опустив голову. — Что это у вас? — спросил, наконец, Майер, выпустив дым и показав на руку девушки, обмотанную какими-то тряпками, на которую раньше не обращал внимания. — Что-то с рукой? — Пальцы… — потухшим голосом начала Аня, не дождавшись ответа на свою просьбу, и поджала губы, чтобы не заплакать. — Покажите. Девушка сконфузилась, боязливо втянув шею в робу. — Пройдите, сядьте. Я только посмотрю. Аня не двигалась с места, растерянно смотря на него и на руку. Майер потушил окурок и сам подошел к ней. — Руку, — попросил он и выставил вперед свою ладонь. На него смотрели со страхом. Майер вздохнул и добавил: — Как будто я сделаю вам больнее… Аня неуверенно подала руку, тот со сдержанной бережностью (ему теперь казалось, что он выдает себя каждым жестом) размотал ее и расстроился еще больше. Два пальца, мизинец и треть безымянного, были сливово-синие и гноились. От жалости сердце Майера дрогнуло, ведь пальцы нельзя было спасти. Он долго смотрел на них, на костлявую кисть с поврежденными венами, будто давая этой паузой Ане надежду, но потом сказал хладнокровно: — Надо идти к Шнайдеру. Тут без знания медицины можно понять, что надо… мда. Как же это вы допустили? Зачем скрывали? Вы же могли умереть… Он поднял голову и встретил полный отчаянья взгляд серых глаз, неловкую улыбку разочарования. Йоахим видел лицо Ани так близко, что мог разглядеть каждую ссадину, трещину, каждую царапину и синяк. Четыре маленьких кровоподтека на левой щеке, один, побольше, на правой: «Афина Паллада… Держали, закрывали рот и били. Тут не плеть Ирмы, не конвой… И этих я тоже жалел?» В нем проснулась решимость. Злая, но справедливая. Йоахим, как и недавно, все подробно для себя решил. — Идемте. Он зачем-то взял Аню за здоровую руку, вывел за собой в коридор, но потом отпустил. — Конвой! Прибежал солдат. — Выдать Р-321 тулуп и отвести к доктору Шнайдеру на ампутацию. Скажи, что от меня. — Так точно, господин унтершарфюрер. — И еще. Пришли ко мне смотрящего за седьмым бараком. Выполнять. — Так точно! Найти четверых, избивающих Аню, не составило труда. «Глупо было бить „любовницу“ офицера. Такая сила злобы?» — но Майер не хотел долго думать над этим вопросом. Он знал номера, знал, что делать. — Кто-нибудь из вас знает, что значит «химера»? Четыре женщины стояли перед ним во мраке седьмого барака и угрюмо молчали. — Химера — это чудовище, но химера — это и неосуществимая мечта. Здесь, у нас, можно перестать быть человеком, а можно только утратить мечту о счастливой жизни. Вы, четверо, выбрали первое. Вы действительно уже нелюди, если хотели убить того, кто плывет с вами в одной лодке. О чем вы думали, скажите? Укоротили себе жизнь… Однако уже поздно. Вы не достойны спасения других и спасения себя. Хотя я, может быть, исполню одно из ваших желаний… Напоследок скажу вам, что вы были чертовски неправы относительно Р-321. Она оказалась стойче, добрее и невиннее всех вас вместе взятых. Но вы уже не узнаете, почему. «Повесить их всех», — приказал Майер зло и тихо, когда выходил из барака, взорвавшегося плачем. В «Химере» можно было уничтожать пачками, если того хотел офицер любого ранга, и Йоахим впервые воспользовался этим правом. «И этих я жалел?» — с остервенением думал он, смотря на слезы женщин, когда их выводили на плац. Вечером четыре трупа висели на перекладине со связанными руками перед всем лагерем. Отто, самолично выбивающий табуретки из-под ног, Беренс, одобрительно смотревший на предложенную Йоахимом казнь, и вся «Химера» по-другому стали относиться к Майеру. «Будет хорошим солдатом», — думал каждый из них, смотря на серые сломанные шеи висельников. После вечерней переклички он снова вызвал ее, чтобы узнать о здоровье, снова не говоря себе об истинной цели. Аня зашла с дрожащим, полумертвым лицом, замерла на пороге и, как только дверь закрылась, а конвойный ушел, упала на колени и закрыла голову покалеченными руками. — Что же вы наделали, господин офицер, — и ее плечи мелко затряслись. Майер, с довольным лицом куривший у окна, повернулся к ней. Девушка показалась безжизненной в этой измученной позе с белой повязкой на руке, что своей слабостью несколько обескуражила его: «Отрезал полруки?» — подумал он с неприятным чувством, но ничего не спросил. Аня подняла голову, ее лицо напоминало лицо девушки из Красновки, когда бедный мальчик упал на снег с прострелянным глазом. — Зачем вы это сделали? Вы же хотели остаться единственным добрым офицером в «Химере». А теперь вы казнили сразу четверых! Неужели вы думаете, что сохранили человеческое достоинство, если спасли одного младенца, но убили из-за того, что вам так захотелось? — Я никого не убивал, — гордо сказал Майер. Голубые глаза заблестели в свете горящего торшера. Он стал неузнаваем с острым жестоким лицом, без прежнего юношеского румянца на щеках; взгляд нехорошо изменился и Йоахим напомнил Беренса с его бесцветными колючими глазами. — Они сами виноваты в своей смерти. Ане стало страшно и она заплакала. — Я живу для вашего развлечения, господин Майер, — она впервые называла его так. — Вы думаете, что защищаете меня, но вы ошибаетесь. Я — лишь отражение вашего милосердия. Вы смотрите на меня и возвышаете себя в своих же глазах. Майер медленно приближался к ней с зажатой в зубах сигаретой, дым которой окутывал его, и в кабинете становилось невозможно дышать. Он смотрел на нее с ядовитой полуулыбкой, и вид его будто говорил: «Ты сама-то хоть веришь в то, что говоришь? Но продолжай, я слушаю. И мне смешно». — Я уже давно поняла, что никогда не вернусь домой, не стану арфисткой, не увижу родителей, но я смирилась, — продолжала Аня, не вытирая слезы. — Я смирилась с этим. Мое единственное желание теперь — честная смерть. Пусть бесполезная, но с чистой совестью. А вы вызываете, вызываете, вызываете… Я ни в чем не виновата, но обо мне думают, что я отказалась от морали ради котелка с супом. Вы казнили их, полагая, что защитили меня, но, как по мне, лучше бы они… — Убили вас? И после это вы называете нас фанатиками? — нервно прервал Майер. — Вы также прожжены пропагандой, не цените жизни, какой бы она ни была. В качестве кого бы она ни была. Желаете умереть? Пожалуйста, желайте сколько угодно, но я не позволю. — Вы стали таким же, как и они… — голос Ани срывался отчаяньем. — Вы — не человек, вы теперь сверхчеловек, та самая химера. Что вы расскажете, когда вернетесь домой? А вы вернетесь…« Я убивал женщин, потому что хотел оправдать себя. Я убивал, потому что они слабые, а я нет»? Вы даже не найдете в себе мужества рассказать о спасенном ребенке, потому что спасение для вашего мира — слабость, а слабых нужно убивать. Майер схватил ее за плечи и рванул с пола. Девушка была настолько легкой, что он немного поднял ее над землей, но потом опустил. Лицо его было бледно, а глаза лихорадочно бегали, пристально рассматривая Аню ото лба до подбородка. С бессильно отклоненной набок головой, девушка вдруг презрительно прошептала: — Вы теперь предатель, господин Майер. Вы спасли не человека, а врага. Для вас это нарушение программы. Как офицер вы предали свое Отечество. — Знаете, я сейчас могу потушить окурок об ваш лоб, — процедил Майер сквозь зубы, сверля Аню потемневшими от злости глазами. Огонек сигареты покраснел перед самым ее носом. Девушка безразлично ответила: — Проходили уже. Майер не по-доброму улыбнулся и, выдохнув дым себе под ноги, проговорил своим тихим, приятным голосом: — Я понял, к чему вы клоните, Аня. Вы хотите меня разозлить. У вас не получится, я не буду играть по вашим правилам. Сегодня вы отправитесь на карантин. В седьмом бараке вы больше не появитесь. А вызывать вас или не вызывать, буду решать я. И жить вы будете столько, сколько я захочу. Не вам призывать меня к совести. Он отвернулся, но Аня кинулась к нему на грудь, схватилась за пуговицы мундира: — Убейте меня, господин офицер! Убейте! Скажите, что я надоела, что украла у вас что-то! Прошу вас! Я ведь заслужила! Пожалуйста! — О, нет, — прошипел тот, — вы будете жить. И долго. Я никогда вас не обижу. Аня плакала, повиснув на полах, которые не могла сжимать пострадавшей, трехпалой, перемотанной рукой: — Господин Майер! Остервенившись и мотнув головой, Майер оторвал Анины руки от себя, схватил девушку за локоть и повел за собой к окну. В гневе окурок был с хлопком вдавлен не в пепельницу, а в стол. На заднем дворе, в сугробе, где когда-то лежал маленький Феликс, теперь замерзала целая гора умерших. — Смотри на них, — Майер пропустил Аню впереди себя и начал говорить над ее ухом так же приглушенно и неприятно, как Беренс. В табачном дыму теперь мешался запах типографской краски и одеколона Йоахима. — Я бы мог приказать освежевать весь твой барак и повесить на плацу за ключицы. Отто бы принес мне потом торшер из их кожи, а он освещал бы сейчас тебя, твое самозабвенное лицо. Но я так не сделал. Я бы мог приказать отрубать каждой из них по пальцу в день. Но я так не сделал. Я бы мог закрыть их в маленькой комнате, с гроб величиной, и не давал бы воды, пока они не сошли бы с ума. Но я так тоже не сделал. Ты говоришь о моей жестокости, но сама не знаешь, какая смерть — меньшая из зол. Все они получили освобождение, которое ты просишь сейчас у меня. Даже более легкое. Посмотри на них, они отмучились благодаря тебе. Завороженная ужасным зрелищем Аня, недвижно стояла перед окном, а слезы снова начали стекать по расцарапанным щекам и капать на пол. — Пропаганда… Мораль, достоинство, — потянул Майер, садясь за стол. — А где, в твоем или в моем мире, есть плакат, кричащий: «Убей немца!»? Немца, не солдата. Хорошо это? Все-то вы выбираете смерть, чтобы не оказаться в плену. А почему? Потому что боитесь расстрела за то, что остались в живых. Значит Сталин не считает вас людьми, раз заставляет погибать, ради очищения совести. Вы все — солдаты, статистика. Вам нужно воевать за Родину, за него, за страх. Не думать о душе. А ты бесполезна. Не нужна ни там, ни здесь. Еще говоришь о морали, какой-то нищей чести, — он помолчал. — Ты говоришь о морали, Аня… На войне нет морали, на то она и война. — Ах, мама, — прошептала девушка и упала без чувств. Ей снились цветущие луга, течение Волги и солнце. Тепло и спокойно. Аня видела родителей, друзей, которые махали ей, улыбаясь. У нее целая рука, ясно видится арфа в музыкальном классе, старый учитель… Она играет, играет, не думая о жизни. Аня верит, что бессмертна, и музыка звучит громче и громче, но струна рвется… Проснувшись, девушка вздрогнула от того, что ей не холодно. Но рука — без двух пальцев, волос все также нет, а вокруг — тесный прокуренный кабинет Майера. Она лежала, укрытая одеялом, на диване, ощущая на ногах теплые носки, а под головой — подушку, пропахшую одеколоном Йоахима. Мрак. Торшер погашен. За столом, положив голову на скрещенные руки, спал Майер. Увидев его фигуру, Аня чуть не вскрикнула и приподнялась на на локте. «Убить его, потом расстреляют. Жить не хочу», — мелькнуло в голове решительно. Она откинула одеяло и опустила ноги на пол. На столе стоял черный бюст Гитлера, и Ане представилось, каким сильным может быть удар им. Проломить голову. На бумагу хлынет кровь. Теперь не советская, а немецкая. Девушка бесшумно подкралась к Майеру и потянулась за скульптуркой. Рядом с Гитлером серела небольшая рамка с фотографией. Аня пригляделась и узнала на ней Майера. Рядом родители и маленькая девочка, видимо, сестра: «Ну зачем вы это делаете?» Она предположила, что Майер тоже может не хотеть войны, тоже всего лишь ждет возвращения домой, тоже обрадовался бы, если бы война не началась: «Тоже человек», — слабо, с проснувшейся жалостью подумала Аня, но потом захотела убить эту мысль, но не смогла. Не смогла и оставила Гитлера на прежнем месте. Майер приподнял голову и сонно посмотрел на Аню. — Ах, ты проснулась, — прошептал он, как будто в кабинете был еще кто-то спящий. — Прости меня, Аня. Правда, я этого не хотел. Но все равно виноваты не только мы одни. Мы согласились менять мир. Вы — убивать нас за это, — он поднялся из-за стола и встал напротив Ани. — Я тоже не хочу видеть, как умирают не за что. Я смог лишь внести свой маленький вклад в копилку человечности. Мне не под силу что-то изменить, но предавать Отечество, спасая всех, я тоже не могу, поскольку оно — моя семья, мой дом. Все мы ограничены долгом. Все мы обречены делать то, чего не хотим. Выйди и спроси любого солдата, немецкого, русского, польского, хочет ли он воевать — и он скажет нет. Воюют идеалогии и люди за эти идеалогии… Ты понимаешь меня? Аня, неотрывно смотревшая на Йоахима, опустила глаза, и он убедился, что она все поняла. — Я знал, что ты очень умная и все понимаешь, — сказал Майер трепетно. — Знаешь почему я не хочу лишать тебя жизни? С самого начала ты была будто бы привязана ко мне, к моей идее. Я специально не выбирал тебя, но твой характер и ты сама подошли идеально. Как элемент мозаики. Ты — отражение не моего милосердия, а моей мечты о… о том, что не все судьбы подвластны кому-то одному. Ты тысячу раз могла умереть, но не погибла. Твое имя — имя девушки, после знакомства с которой я стал думать о неправильности нашей программы. Твоя фамилия созвучна с названием места, где моя мысль зародилась. Все в тебе не случайно. Ты не случайна. И не бесполезна. Ты — моя героиня. Он хотел сказать: «Ты героиня для меня», но оговорился. «Ты – моя героиня». Три слова, произнесенные с такой легкостью на русском языке для русской девушки, значили больше, чем для Майера, который все равно не мог прочувствовать силу сказанного. Он стоял, не зная, как трактовать Анин странный взгляд: живой и жалостливый, но не к себе, а к нему. Через несколько секунд медленно, будто раздумывая, девушка подошла к нему, уткнулась в грудь, положив руки ему на лопатки. Ее сердце колотилось, по-видимому, она снова тихо плакала, но не от отчаянья, не от страха, а от чего-то другого и сложного. Майеру просто невыносимо стало ее жалко. — Майер, ты не знаешь, — крикнул Отто, открывая дверь, и сразу отпрянул, завидев его, обнимающего Аню, и потушенный торшер из П-198, который он подарил ему. — Ой. Хотя бы дверь закрыли. Извращенцы… Отто прикрыл дверь кабинета и ушел, полностью отказавшись от своего подозрения.