Addicted

podval capella – shadow podval capella – glybina Escenda – Addicted to You Celldweller – Just Like You Над симерлисской долиной солнце зависло в зените и, под почти прямым углом лучами вонзаясь в келленовые купола величественного храмового комплекса, обволакивало пик Ганнаран, самую высокую точку восточного полушария, ослепительным гало, мягко переливающимся над горным хребтом розовато-белым сиянием – зрелище, от которого невольно дух захватывало, словно неописуемой грандиозностью своей сама природа, вторя моленьям культистов, восхваляла могущество и милость Давида Кесалийского, бога-охотника, бога-странника, ныне над мраморной площадкой неспешной поступью плывущего в сопровождении верных храмовников навстречу гостю, нежданному, но предсказуемому. Вопреки тому, что Симерлис, славящаяся как богатыми залежами редких руд, так и искусными мастерами, с незапамятных времён и по сию пору остаётся одной из наиболее стратегически важных и густонаселённых провинций планеты, как следствие, изобилующей храмами и монастырями многих богов, воплотившегося в божественном облике представителя высших пантеонов увидеть здесь доводится крайне нечасто: встречи, дипломатические переговоры и празднества элита по вполне понятным причинам предпочитала проводить в пёстрой суете и технокомфорте неусыпного урбана. Архонт Кесалии, впрочем, искони отличался и от сподвижников по пантеону, и от остальных титанов; его нарочитая эксцентричность, равно как и замысловато-лукавая философия неоднократно становилась источником всеобщего замешательства, а подчас и откровенного неодобрения, результатом коего, например, и стал нынешний визит, нанесённый ему Юлианом, младшим богом и посланником Элинара – иерархия отправляла строптивцу несколько приглашений, но тот их с небрежностью отверг, основывая отказ возвращаться в столицу чрезмерной занятостью и заботами культа. Кое-кто поставил бы жизнь – и оказался бы в абсолютном выигрыше – что и от сомнительного удовольствия лицезреть идеальный, слащаво-надменный лик Юлиана Давид отказался бы с не меньшей уклончивостью, слишком отчётливо отдающей пренебрежением, но обстоятельства вынуждали архонта сохранять нейтралитет, и потому он принял эмиссара, но принял со столь вызывающей официальностью и помпой, что ни малейших сомнений не оставалось в том, как иронично он относится и к аудиенции этой, и к её подоплёке. Как бы там ни было, от присутствующих адептов такие подробности, конечно, ускользали: мужчины и женщины, преимущественно провинциалы, никогда не покидавшие границ Симерлиса, следили за процессией облачённых в парадную форму храмовников, чинно шествующих по обе стороны от высящегося над посадочной площадкой бога, обмирая от воодушевления – и, хотя некоторым из них по долгу службы выпадала удача пересечься или даже побеседовать с архонтом, к смертным, кстати, весьма благожелательным, большинству шанс увидеть его духовную сущность представлялся впервые, и пренебрёг бы им, наверное, лишь конченый болван, однако находились среди взволнованных рядов и такие, чьё внимание приковывала не эпически-воинственная красота и грация преисполненного достоинства божества, а его окружение. — Кто это, магистр? — шёпотом поинтересовалась Ниита, проводив офицера изумлённо-заворожённым взглядом из-под кромки низко опущенного капюшона. Кассий, магистр культа, покачал головой и, посмотрев на послушницу, прибывшую в симерлисский монастырь лишь несколькими часами ранее, тихо, так, чтобы никто, кроме них двоих, не слышал, проронил: — Командор Дионис Ветурий. По скрытому тенью ритуальных одежд лицу послушницы мелькнула тень неподдельного потрясения, и не без причины. Воин, прошедший мимо в трепете склонившихся служителей, был закован в боевую, украшенную только светлым аксельбантом броню из сверхпрочного милленского сплава, слишком дорогого даже для самых высокопоставленных храмовников. Кроме того, и сама броня, ощеренная острыми зазубренными пластинами на внешних стыках, и громоздкий, в компактную форму сложенный на магнитные замки за спиной пиломеч недвусмысленно свидетельствовали, что обладатель этого устрашающего великолепия – берсерк, а любому элионцу известно, что берсерками, в силу высокого риска, обусловленного боевым стилем, становятся только бессмертные, которые, в свою очередь, не становятся адептами, обладая перспективой когда-нибудь в будущем обзавестись собственным нимбом. Ниита, словно зачарованная, алчно наблюдала, как тяжёлой поступью идущий чуть позади архонта офицер ловко и непринуждённо, до автоматизма отточенным движением подхватил из-за плеча массивное оружие и, приветствуя гостя, раскатисто опустил пиломеч кончиком режущей кромки на крепкий мрамор перед тем, как с плохо скрытым недовольством опуститься на одно колено. Первому храмовнику определённо не нравилось преклонять колени перед любыми богами, кроме своего. — Он смертный? — вновь подала голос Ниита, глядя, как по пальцам и тыльной стороне ладоней к закованным бронепластинами запястьям вьются насечки разнообразного вида и размеров шрамов, тесно переплетённых с рисунком ритуальных татуировок, отливающих всполохами мрачного пурпура. Кассий с вороватой насторожённостью покосился на остановившуюся процессию и, скептически покривившись, усмехнулся: — И думать забудь, женщина, мой тебе совет. — Не понимаю, о чём ты, — пробормотала она, потупив очи. — Понимаешь, — со снисходительностью фыркнул Кассий неслышно. Буквально в двадцати ярдах от них преувеличенно-официальными приветствиями обменивались двое не особенно дружелюбно настроенных друг к другу высших, и магистр отнюдь не стремился, чтобы Ветурий, цепным псом Давида Кесалийского прозванный за фанатичную преданность и беспощадность, или, ещё не лучше, сам Давид, своими последователями искренне чтимый, заметили, что магистр, вместо пристойно-благоговейного безмолвия, в данной ситуации более уместного старшему адепту, проявляет столь вопиющую неучтивость, да ещё и в присутствии Юлиана. — Он не для тебя. — С чего вдруг? — строптиво возразила дева, почувствовав себя уязвлённой интонациями, прозвучавшими в словах наставника – в каждой шелестящей фонеме, причудливой вязью выписывающей этот предосудительный разговор, витало нечто… коробящее и оскорбительное. Кассий, немолодой седовласый фертонец, во главе культа Давида вставший лет двадцать назад, имел репутацию человека справедливого и тактичного, не отличавшегося ни цинизмом, ни высокомерием; даже и пожелай он подвергнуть подопечного критике, подобрал бы наиболее доходчивые и наименее едкие фразы – и послушница знала об этом, и упрекнуть магистра не имела оснований, в конце концов, он не сказал ничего, что способно было бы её задеть, но вместе с тем создавалось впечатление, что он сознательно её унизил. Словно он намеренно вытолкнул её на потеху толпе, методично и со скрупулёзной придирчивостью указав на все её изъяны и недостатки. Словно она недостаточно хороша, чтобы и в мечтах претендовать на внимание первого храмовника, а Ниита не без оснований считала себя и привлекательной, и образованной девушкой. Она, как ни крути, не только лучший инженер-кибернетик на ближайшие сто лиг, но и весьма интересный, как отмечали многие, собеседник, у неё прекрасное чувство юмора, и насколько бы высоким статусом и происхождением не обладал этот… Ветурий, красавец с агрессивной искрой в глубине неестественно-широких зрачков, он по-прежнему всего лишь мужчина, легко уступающий соблазнам плоти и жажде ласки. — С того, что командору нет дела ни до тебя, ни до кого-то ещё, вздорная девчонка, — объяснил Кассий едва ли не с сочувствием. — Он влюблён только в своё божество, Ниита. В буквальном смысле, — добавил магистр, вскинув бровь. — И, поверь мне, наш благословенный архонт его молитвы слышит намного чётче всех остальных, вместе взятых. — Что ты имеешь в виду? — Не… не важно, — стушевался Кассий, внезапно осмыслив, что расслабился и сболтнул лишнего. Командор Дионис никогда не отличался милосердием, и за подобные выходки, если ему, не приведи Элай, кто-нибудь доложит, невзирая ни на многолетнюю совместную службу, ни на преклонный возраст, не то что лишит словоохотливого магистра священного сана, а вполне вероятно, освежует Кассия живьём, дабы остальным было неповадно распускать среди культистов всякие вздорные слухи. Религиозный церемониал и моления превалируют над грубой силой, конечно, и перед смиренным служителем одного из богов, кем бы тот ни был, обязан склониться и благородный аристократ, и опытный воин, но внутри культа ни у кого нет большей власти, чем у первого храмовника, в особенности, если первый храмовник именуется Дионисом из рода Ветуриев, командующим армии и самым преданным адептом титана Давида Кесалийского. В ритуалах и сакралиях культа он разбирался не хуже любого клирика и потому обладал исключительным правом вето, правом наделять и отнимать духовное звание, и над его решениями возвышались лишь решения самого бога, практически всегда, впрочем, совпадавшие с волей командора. Да, он редко вмешивался в дела сановников, храмы посещал как один из прихожан, чтобы вознести молитвы, и дарованными привилегиями не злоупотреблял, что в любом случае не означало, что стоит рисковать и совершать ещё большую глупость, продолжая этот возмутительный разговор. Кассий проводил удаляющегося архонта и почётный караул пытливым взглядом, пристально всмотрелся в спину Дионису, отдельно убеждаясь, что тот не придал значения тихому шушуканью, вторившему волнам приглушённого белого шума, издаваемого взбудораженными новициями, и, с облечением выдохнув, посеменил в апартаменты, отведённые ему при храме. Ему следовало бы проследить, чтобы прислуга тщательно позаботилась о досуге высших, проверить, достаточно ли подняли вина из погребов и на должном ли уровне организовали ужин, но то ли от испуга, то ли от огорчения в адрес собственной беспечности, Кассий вдруг почувствовал неописуемую слабость и счёл, что несколько минут отдыха ему не повредят. Следом за ним и все остальные, обмениваясь восторженно-патетичными восклицаниями, разбежались по делам, коих всегда хватало, и на транспортной площадке Ниита осталась одна, размышляя, с чего вдруг так переменился магистр, и что, всё-таки, значили его слова. А командор, объект их двусмысленной беседы, тем временем с кислым выражением на хищно-диковатой красотой высеченном лице, запер двери, отделяющие огромную террасу от монастырского атриума и встал на карауле, предвосхищая несколько бесконечно-скучных часов, что ему придётся почти бездвижно провести на своём незавидном посту. Боги, как того требует этикет, обменяются вычурными похвалами для начала, воздадут должное вкуснейшим блюдам, тщательно и любовно приготовленным поварами, может, послушают, как с хоров доносятся чистые, пронизанные непритворной верой голоса певчих – хотя по поводу данного пункта он сомневался; едва ли архонт расположен тратить драгоценное время на развлечения в компании младшего сподвижника по пантеону. Дионису, как никому другому, известно, сколь многие противоречия пролегли между ними, равно как известно и то, что Дэвиду несвойственно лицемерие. — Давид, — напевно протянув гласные, проронил Юлиан, чуть искажая имя в древнеэлаитском стиле, как это принято в столице. — Ты не можешь и дальше отказываться от участия в противостоянии. Иерархия пантеона… — в голосе посланника мелькнули нотки уклончивости, — обеспокоена. Какое мнение сложится о нас в Элинаре, если один из титанов, архонт культа, насчитывающего миллионы последователей, систематически игнорирует всепланетные соревнования? — попенял он и, залпом допив вино, отставил опустошённый кубок на край стола, где его немедленно вновь наполнили адепты. — Если иерархия о смехотворных амбициях печётся более, чем о насущных проблемах, в том не моя вина, — покачал головой Дэвид. — Миллионы последователей, о которых ты столь дипломатично упомянул, молят меня о благополучном исходе путешествий и щедром промысле… но некоторые и о просветлении в час сомнений в том числе, полагая, что я обладаю достаточной для того прозорливостью, — по полным губам скользнула ироничная полуулыбка. — Никто не оспаривает твоей мудрости! — с истомой произнёс эмиссар, вальяжно откинувшись на спинку кресла. — Напротив, именно к ней взывают высшие, когда просят тебя привести хоть одно разумное основание твоему упорству, — он переплёл кисти в замок и вопросительно, с какой-то гнусной пытливостью прищурился. — Я младший бог, мне не сравниться с тобой в могуществе и мастерстве. Я не настолько стоек, не так хитёр, как ты, и мне неподвластны тонкое искусство стрельбы из лука или таинства алхимии, как тебе, но последние две недели столица чествует меня как триумфатора, потому что с арены я неизменно выхожу победителем. Неужели тебя, — он сыто ухмыльнулся, — не прельщает слава, немеркнущая в столетиях, и награды, что сделали бы честь и самому Элаю? — Я не испытываю потребности во славе, Юлиан, — усмехнулся Дэвид, — её мне и без того хватает. И потом, задумайся, триумфатор, чего ты собрал больше – почёта или зависти? — пронзительная, исполненная чистотой лазурь потемнела стылой пасмурной моросью. — Сейчас пантеоны выводят бойцов на спортивные арены, словно варварские племена, потрясающие оружием со скуки, но что станет с нами после, когда азарт перерастёт в ненависть? У Элиона и без того врагов в избытке. Последнее вторжение отбито больше полувека назад, и, судя по отчётам астрометрических лабораторий, доступных не только мне, но и любому представителю элиты, приближается очередная волна, мы должны готовиться к полномасштабным сражениям. Должны, — свёл брови он, — наконец создать собственный космический флот, способный покидать пределы солнечной системы, а не тратить время и средства на праздные стычки друг с другом, и если пантеон этого не понимает, возможно… — бог склонил голову к плечу, мазнув по младшему собрату ленивым взором, — мне стоит покинуть этот пантеон? — Ты рассуждаешь как Астерий! — слегка вспылил Юлиан, понимая, что инициатива не просто ускользает из его рук, а и в принципе едва ли в них побывала. — Несчастный маразматик так задержался в бессмертии, что окончательно помешался на мрачных архивных пророчествах, давно поросших пылью, а ты послушно вторишь ему, не замечая, как абсурдно выглядишь!.. — Как смеешь ты в подобном тоне отзываться об одном из архонтов Элиона? — внезапно донеслось от двери, и эмиссар, задохнувшись в праведном гневе, повернулся на холодный, вкрадчиво звенящий угрожающим металлом баритон, чтобы наткнуться на поблёскивающие пренебрежительным вызовом и дерзновенной агрессией глаза, из-под люмена некогда тёплой осенней листвы обволакивающие рассудок шалым бессветием. — Нет, как смеешь ты, жалкий смертный червяк, вмешиваться в беседу двух богов?! — неподдельно возмутился он, непривыкший к столь демонстративному неповиновению со стороны обычных людей, им, как и многими другими богами, считаемых чем-то вроде питательных элементов, годных разве что для генерирования необходимой для воплощения энергии. — Юлиан, — вмешался Дэвид. — Не испытывай моё терпение, оскорбляя моих адептов в моём храме, оно и без того на исходе, — поигрывая желваками, процедил он. — Думаю, я достаточно чётко выразил свою позицию – можешь дословно передать иерархии, что добавить к вышесказанному мне нечего. Был счастлив тебя увидеть, — напоследок ядовито уколол архонт, поднявшись из-за стола, и негромко вымолвил: — Дионис, проводи нашего гостя до транспортной капсулы. Эмиссару вместе с многочисленной свитой пришлось удалиться, несолоно хлебавши; и, рассуждая начистоту, многие посвящённые в причины его посещения априори предугадывали, что именно так и произойдёт – в первую очередь, Дэвид и его преданный храмовник, разумеется, о тонкостях взаимоотношений архонта с элитой Элинара по долгу службы осведомлённый едва ли не лучше самого архонта. Уместно бы предполагать, что Юлиан, в спеси и заносчивости подчас не ведающий меры, достал какого-нибудь высшего, и тот с заслуживающим отдельного упоминания коварством отомстил чванливому сопляку, отправив его на заведомо провальную аудиенцию к богу, способному любого отхлестать по щекам столь изящно и грациозно, что и невдомёк поначалу, что каждое слово и каждый вздох его были не более чем снисходительным щелчком по носу, какими обычно воспитывают молодых зарвавшихся щенков. Конечно, после кто-нибудь сжалится и объяснит недоумённому эмиссару, что иерархия или какой-то отдельный её представитель жестоко над ним поглумились, а пока тот, вскипая от негодования и обиды, порывистыми движениями устраивался в креслах личной транспортной капсулы, чтобы несколькими минутами позднее стартовать с транспортной площадки в окружении пышного кортежа. Дэвид не опасался разозлить коллегию пантеона и не стремился накалять обстановку, право, воспринимать произошедшее всерьёз означало бы в наивности уподобиться этому слепцу Юлиану, чрезмерно раздувшемуся от апломба и рукоплесканий стадионов; настоящие встречи и действительно важные переговоры начались четырьмя месяцами спустя, в первых днях зимы, и ныне проходили без мишуры перевоплощений и помпы, вмешательства дипломатов и вязи напрасного трёпа – и Давиду всё-таки пришлось вернуться в суетно-пёстрый Элинар, гудящий, как растревоженный осиный улей, на закрытый совет архонтов, где обсуждалось грядущее вторжение и разрабатывалась стратегия обороны. Сама Ианна, богиня-стратег, выглядела необычно напряжённой, а Тиберий, прославленный титан Элиона, мрачно хмурился, докладывая о добытых с дальнобойных сканеров данных разведки. На совете не нашлось времени для щегольства божественной формой и роскошью: боги, облачённые в общепринятых фасонов одежды, от одеяний последователей отличающиеся разве что стоимостью материалов, собирались в аудиториях административных небоскрёбов, чтобы педантично и дотошно готовиться к затяжным сражениям, определиться с тактическими преимуществами и заранее минимизировать ущерб от лакун в системах обороны, порой спорили до хрипоты и начисто забывали об отдыхе, и величественная элита ненадолго становилась похожей на обычных усталых людей, пугая обеспокоенных клириков и храмовников до дрожи. Человеческое окружение высших свидетелями подобных перемен становится нечасто – в среднем, вторжения накатывают дважды или трижды за поколение, в последние несколько столетий и того реже, и лишь теперь всем стало отчётливо понятно, почему. Враги готовились. На сей раз к Элиону приближался настолько крупный, великолепно оснащённый флот во главе с флагманским кораблём, на борту несущим одно из воплощений аватара, что даже бессмертные нервничали, хмуро созерцая проекции, зафиксированные астрометрией, ибо сомнений не осталось – в прошлое отошли ленивые стычки, сопутствующие минувшим пятидесяти годам, и теперь горгониды летят не для того, чтобы провести несколько подлых диверсий и улизнуть. Теперь они летят, чтобы залить орбиты Элиона кровью их обитателей, а саму планету наконец поставить на колени, и если не задушить вторжение на ранних этапах, участь всех элионцев, как людей, так и бессмертных, окажется крайне незавидной. Спешно эвакуировалось население колоний со спутников, и на поясе астероидов вместо шахтёрских станций оборудовались дистанционные системы противокосмической обороны; культисты всех богов оказывали духовную и материальную поддержку наиболее уязвимым прослойкам общества, фермерам и неимущим, которым некуда и не на что идти с насиженных мест, храмы и монастыри распахивали двери для беженцев, и под роскошными куполами организовывались полевые госпитали. Храмовники младшей иерархии элиты переходили в беспрекословное подчинение командующим армий титанов, во времена вторжений искони обладавших расширенными полномочиями: на них возлагались обязанности по защите важных наземных целей – транспортных узлов и населённых пунктов за пределами мегаполисов; оружейные заводы и кибернетические лаборатории круглосуточно производили необходимые расходники, вроде энергомодулей, боезапаса или элементов брони. Повсеместно люди боялись и горячо молились в страхе, возносили богам прошения уберечь родных им и близких, спасти от смерти или увечий, и никогда так не лихорадило культы, никогда духовный социум Элиона не знавал большего расцвета… и не предавался большему упадку, чем во времена вторжений. Командор армии архонта Кесалии не творил молитв – у него давно не осталось никого, о ком бы он мог просить своего бога, но в нём осталась ярость и холодное презрение. В нём осталось предвкушающее буйство провокации, азарт вызова и незыблемая вера, по аксонам стегающая словно высоковольтный разряд с оголённого провода. Ни к чему молиться; он знал и так, что его благословенный архонт, некогда с пренебрежением избегавший «низших» развлечений на спортивных аренах, в самой гуще сражения теперь бьётся с метким луком в руках, не ведающих промаха, или жидкий криоген разливает, обращая врага в мелкую ледяную крошку, хрустящую под подошвами сапог блаженной музыкой триумфа. Или, возможно, манипулирует едкими составами в колбах терминала, следит, как ястреб, за соратниками, чтобы в нужный момент прикрыть измождённого бойней бога щитом, исцелить его травмы, вколоть в истощённое тело убойную дозу химии стимуляторов, а следом переключиться на противника, взломав щиты безжалостной коррозией. Первый храмовник не мог следовать за своим единственным божеством туда, куда хотел бы, но мог вручать ему свой рассудок невозбранно, в бою, как нигде, открываться ментальному контакту полно и всеобъемлюще, на двоих делить помешательство резни и восхищение тошнотворно-приторными ароматами смерти, хмельным дурманом заволакивающими извилины жаждой насилия, и в этом остервенении отталкивающем, в этом психотическом мороке желать лишь одного – чтобы потом, когда стихнет бой и объявят победу, не остаться в безумии химер навечно. Никто не заставлял его, более того, Дэвид никогда не скрывал, что не одобряет его выбора, первого и последнего серьёзного акта дерзости, совершённого храмовником в отношении воли архонта. Они поссорились тогда, помнится – как давно это было?.. – когда командор сообщил ему о том, что намерен стать берсерком. Сейчас, по прошествии стольких лет, Ветурий и сам затруднялся внятно ответить, чего добивался своим неповиновением: дразнил судьбу или пестовал эго; играл на тонких струнах терпения бога, возможно, в наивной надежде на… что? Ведь изначально, ещё с неправдоподобно далёкой юности их было ясно, что Дэвид навсегда останется кем-то для него единственно первостепенным, и он для Дэвида навсегда будет навязчивой идеей, от которой тот ни за что не откажется. Дин не без труда разомкнул веки, и со слипшихся устрашающими паучьими лапками ресниц на воспалённую слизистую посыпалась угловатая крошка подсохшей едкой крови, почерневшей от соприкосновения с токсичной для организма горгонидов элионской атмосферой. Взгляд его, опустошённый и усталый, взметнувшись ввысь, наткнулся на корпус замершей над усеянной трупами и ранеными площадкой спасательной капсулы; там, выше, Дин точно знал, серыми перистыми облаками затянут купол небосклона, подёрнутого реактивными росчерками ускользающего с орбиты Элиона флота. Массивного угловатого флагмана, зависавшего в небе над столицей, как безобразное родимое пятно на чистой коже, в его числе не было, и это значит, что аватар повержен, и вторжение, благодаря доблести и самоотверженности богов, захлебнулось в зародыше. Храмовникам на дредноут не попасть – коридоры горгонидских кораблей сверху донизу пронизаны ядовитыми испарениями и радиацией, вынести которую не под силу даже младшим богам. Дэвид где-то там сейчас наверняка, сканирует данные с захваченных серверов, чтобы после долгими месяцами просиживать в лабораториях, гоняя адептов по всей планете в поисках самых невообразимых биологических и технологических ингредиентов, к следующей волне вторжения, рано или поздно неизбежного, конечно, подготавливая вражеским армиям парочку отвратительных сюрпризов. Архонт предусмотрителен и заботлив, он, не в пример большинству элиты, прикладывает массу усилий для того, чтобы его собратья, подопечные и последователи как можно меньше страдали от внимания агрессивных соседей по галактике… Дин тяжело вздохнул, ближе подтянул основательно притупившийся, вопреки автоматической заточке, пиломеч. Приподнялся на локтях и медленно и неуклюже, скривившись в гримасе, отполз к ближайшей переборке, откинулся на неё гудящей от напряжения спиной – ноги в клочья, посечены от бёдер до стоп лезвиями ассасинов, «пустых», как их презрительно называют горгонидские самки, особей мужского пола, неспособных к воспроизводству потомства. Для них такие представители расы расходный материал, их бросают в бой тысячами, где те умело пользуются инвизом и сверх всяческой меры биосинтезом усиленной мышечной реакцией, доставляя элионским храмовникам немало проблем. Боль больше не пробуждала неистовства, жажда схлынула, и на её место пришло утомление слишком долго жившего человека: вдруг захотелось бросить мерцающее агрессивными всполохами рун оружие и притвориться смертельно раненым. Адепт-хранитель, приставленный к нему Дэвидом, погиб ещё часа четыре назад, полез в самую мясорубку, прокидывая под ноги горгонидам станящие ловушки; забавно будет, если именно Дин его и убил случайно, в пылу сражения размашисто рассекая пополам пилой – его «коронная фишка», если уместно так выражаться, ибо никакому другому человеку такие в буквальном значении слова выкрутасы недоступны в силу… многих причин. Если его найдут целители, непременно примут за бессмертного – из-за распоротых на тонкие ремни доспехов, из-за татуировок, оружия и редких рун. Из-за ран, несовместимых с жизнедеятельностью нормальных людей. И из сострадания добьют: особенности структуры генома должны бы смять организм в комок чистой, пульсирующей сиянием самой жизни энергии и выкинуть перерождённого к ближайшей точке регенерации, где тот воскреснет, освобождённый от необходимости напрасно страдать в агонии. Хотел бы Дин, чтобы случилось так, но не мог себе этого позволить. Иногда он просто уставал жить, потому что не видел, к чему стремиться. За бессмертными будущее, это неоспоримо, как и величие вселенной, и рано или поздно эволюция вытолкнет с планеты дефектных и полных несовершенства смертных, отшлакованный материал генетики, а с богов снимет обременительную потребность опираться на человеческую духовность, на веру и культы, и что с ним тогда станет – а то, что ему придётся вместе с Дэвидом из века в век наблюдать, как меняется облик привычного мира, Дин ни на секунду не сомневался. Может, однажды судьба всё-таки заставит их что-то менять. Может, однажды он всё-таки погибнет, и наступит новая эпоха: Дин или возродится, став наконец равным тому, кого всегда любил, или уйдёт во мрак, оставив Дэвида одного в вечности и безутешной скорби, оплакивать невосполнимую утрату без единого шанса на забвение. Поэтому. Не из-за малодушного страха перед смертью, не ради гордыни или эгоизма Дин продолжал быть тем, кем был – командором и преданным адептом культа Странника и Охотника – а потому что ни за какие посулы и угрозы не обрёк бы Дэвида на подобную участь. Он вновь длинно, с усилием выдохнул и крепко зажмурился на мгновение. Под упругими, по индивидуальной мерке изготовленными латами конечности и торс невыносимо зудели в колкой парестезии: благословение бога стремительно затягивало вспоротую лезвиями плоть, выписывая по коже новые уродливые абстракции рубцов, свежие, розовато-мягкие, по загрубевшим белым – первые из них появились так давно, что он бы и не вспомнил, скольких убил в течение минувших веков, и сколькие за минувшие века умирали на его глазах в авангарде или тылу божественных сражений. Бытность его с тех пор превратилась в сплошную череду боев, молений, споров. И ночей, вместе, под сводами храмов Элинара и открытым небом в мороке пьяной взаимности проведённых, или в неестественно-долгой, подчас годами длящейся отчуждённости порознь – но разделённых пополам так или иначе. Слегка грузным, в изнеможении неловким движением командор подался вверх и поднялся, придирчиво осмотрел полуразрушенный шлюз транзитного космопорта и своих немногочисленных выживших подчинённых тяжёлым взглядом. — Помогите целителям подобрать раненых и организуйте инженерам площадку для работы. Я сообщу адептам архонта, что космопорт захвачен, — громко распорядился он. Чуть прихрамывая на ватных ногах, направился в сторону относительно уцелевшего штаба связи и негромко добавил так, чтобы никто не слышал: — Твою мать… Статуя выглядела роскошно: Новира, лучший архитектор культа, постаралась на славу, и на голографической проекции, мягким голубоватыми лучами истекающей сквозь линзу голопроектора, отчётливо прорисовывалась мельчайшая деталь будущего изваяния – темпераментность жестов, словно выхваченных из динамики движения стоп-кадром, вдохновенная приветливость мимики, мягкая строгость лазури. Одна из рук будущего изваяния, по традиции, держит свиток благословения, другая ладонью прикрывает чуть прищуренные глаза, как от солнца, но за спиной, в пику столичным канонам и веяниям, не колчан со смертоносными стрелами, и не всполохами электричества оплетённый лук, а по диагонали накрест сложенные инъекторы алхимического терминала. Родная провинция Дэвида, Кесалия, чествовала архонта за победу над аватаром вторжения всеобщими ликованиями и шумными празднествами; кесалийский префект объявил, что в течение следующих пяти лет каждый житель обязуется внести свой вклад в развитие культа архонта – уделить несколько дней на строительство нового храма, участвовать в благотворительной деятельности, направленной на помощь тем, кого вторжение лишило домов, работы и средств к существованию и, безусловно, возносить осанну Давиду Кесалийскому, непременно искреннюю, чтобы титан как можно скорее восстановил силы, щедро пожертвованные на защиту последователей. Пять знатнейших родов совместно создали фонд, в котором за полтора года, минувшие с того дня, как изрядно потрёпанный горгонидский флот покинул пределы элионских орбит, собрали значительные средства, переданные ныне на возведение ещё одной статуи во славу своего «благословенного архонта», как последователи с гордостью именовали бога, чьего имени им якобы произносить нельзя, дабы не осквернить его ненароком. Лестное и простительное суеверие, и Дэвид, пусть и не потворствуя ему, вместе с тем перестал пытаться его искоренить, давно осмыслив, что верность человеческая порой принимает презанятные формы, так пусть же, пока не во вред, верят. Кесалия занимала особое место в душе бога. Здесь его культ был особенно силён и могущественен, здесь люди, пренебрегая мнением Элинара, утверждали, что Давид слишком усерден и любознателен, чтобы довольствоваться лаврами «охотника и бродяги», и видели его покровителем научных изысканий, в первую очередь, биологии, генетики и химии, признанным мастером в искусстве врачевания. Здесь знали, что столичная помпезность, вязкой патиной налипшая на репутацию архонта, ему претит, и любили его не только в час триумфа, но и в минуты отчаяния. Он лишь в Кесалии чувствовал себя дома, пусть не осталось давно ни семьи его, ни потомков, ни отдалённых ветвей родства и, конечно, никого, кто помнил бы его до перерождения – кроме одного-единственного человека. Друга, боевого соратника. Спутника в вечности, как он жаждал бы надеяться и чего добивался любыми способами, сколь сомнительны и предосудительны бы они ни были. Дэвид деактивировал проект. Лет через пятнадцать на окраине леса опушка превратится в молельный павильон, где культисты будут возносить молитвы ему, тесно сплотившись у величественного изваяния, по сути своей являющегося не более чем ментальным резонатором, накапливающим мыслеформы окружающих людей, а пока строительство можно передать в ведомство префекта и жрецов – они и сами, без его вмешательства, отлично справятся. — Новире передай мою благодарность, — несколько отстранённо проронил архонт магистру. — Она прекрасно потрудилась. Я доволен. — Она будет счастлива услышать вашу похвалу. — Оставь меня, — велел Дэвид и нахмурился, отчего-то вдруг помрачнев, но, когда старший адепт бесшумной тенью скользнул к двери, вновь окликнул: — Кассий! — Мой господин? — Командора Диониса пришли ко мне немедля. — Слушаюсь. Дионис, с протяжно-томным ударением на «о». Ещё в бытность свою маленьким ребёнком, ещё будучи пылким юношей, а после и молодым храмовником из числа последователей беспощадного Тиберия, Дин ненавидел своё имя и с несколько забавным рвением настаивал, чтобы окружающие называли его просто Дином. Теперь привык, статус и… сотканная шепотками провинциальных и столичных слухов вуаль репутации обязывает его быть выше имён и званий, или столетия, друг за другом истлевшие, рифлёным отпечатком утрат и отрешённости вытравили из индивидуальности последнего представителя рода Ветуриев стремление к напрасной вздорности и спорам, превратив некогда максималистичную строптивость в редкие, но непреодолимые вспышки безапелляционной категоричности. Теперь всё проще намного: если Дин говорит «нет», не имеет никакого значения, кому, и будь то подчинённый, один из исключительно малочисленных друзей или достигший высот иерархии бог – пытаться повлиять на него бессмысленно, ибо он непримиримо жёсток и твёрд в своём упрямстве. Одно из таких его «нет» и раскидало их по планете на двадцать четыре года: они регулярно виделись, безусловно, Дин безукоризненно исполнял свой долг первого храмовника, в обществе проявлял должный трепет и послушание, никогда не перечил, ревностно оберегая достоинство Давида Кесалийского, и убил бы любого, кто осмелился бы на непочтительность или неуважение в его адрес, но избегал личного общения вне рамок службы, при каждой возможности покидал резиденцию бога в Элинаре, отбывая в отдалённые провинции иногда по откровенно надуманным причинам, и наедине оставался далёким, как отблеск созвездий, и столь же непреклонно-равнодушным к любым попыткам примирения. Случались минуты, когда Дэвид всерьёз опасался, что в опрометчивости потерял его, потерял окончательно, как не теряют даже в безвозвратном мраке смерти, когда удаётся сберечь хотя бы общую память. Между ними и прежде бывали размолвки, но никогда так глупо и вдребезги, и вскоре они неизменно забывали о причинах, утешение обретая только рядом друг с другом, и Дин нашёптывал ему под пеленой интимной ночи, вслух произносил и повторял мысленно «не отпускай меня!»… Теперь же и молиться перестал, запечатался наглухо, отвергал всё, что их связывало, с холодностью, в Дэвиде провоцирующей то липкий гнусный страх, то яростное негодование, схлынувшие в одночасье, в мгновение ока, в самый разгар битвы, когда Дин, впадая в свой чуждый уравновешенному рассудку транс остервенения, открыл ему разум, где бог в изумлённом восторге прочёл усталую просьбу не оставлять его одного в окружении шальной жестокости, буйствующей в нейронах волнами адреналина. И после изредка улавливал в плотном ментальном потоке молитв и немых хвалений, собранных по планете резонаторами, тихий поток его подёрнутой горечью и фанатичным неистовством мысли, и замирал в сладостном отчаянии, чтобы и дальше, из года в год, минуя очередные десятилетия, если придётся, ждать. Искать в душе силы на смирение, убеждать себя, что и без того достаточно вмешался в его бытность, варварски надругался над законами природы, над человеческим геномом – ради собственного спокойствия, а Дин ему всё это позволил, хотя не должен был. Хотя обязан был со свойственным его личности здравомыслием и стойкостью противостоять попыткам возлюбленного малодушно отрицать предначертанное судьбой. — Мой господин, — сдержанно вымолвил командор, почтительно склонив голову. — Почему ты больше не произносишь моего имени, храмовник? — скрипнув зубами в досаде, спросил Дэвид. — Я лишь скромный адепт культа, — покривился Дин. — Мне не пристало произносить имени своего бога, — холодно добавил он, глядя куда-то сквозь Дэвида, сквозь стены апартаментов и своды храма, в леса Кесалии, где они когда-то детьми стреляли тамассов. — Ты никогда не был адептом для меня и знаешь это!.. — Прибыла транспортная платформа, я должен заниматься пополнением, — отнюдь не скромно перебил Дин. — Зачем ты меня вызвал? — Затем, что устал быть один. Двадцать лет, Дин! — хлёстко упрекнул Дэвид и обернулся, в кулаке невольно истирая плоский диск голопроектора микроскопической пылью. — Сколько ещё ты намерен… — он свёл брови, высверливая в командоре сквозные узоры пылающим взглядом. — Как долго ещё ты хочешь меня отталкивать? — Кто я такой?.. — Хватит! — рявкнул архонт и осёкся. Поник, утомлённо разжал кулак и кончиками пальцев помассировал переносицу, пульсирующую несильной въедливой болью. — Прекрати, — взмолился он наконец и, шагнув к Дину, несмело уложил ладони на оскаленные острыми, вспарывающими кожу пластинами плечи берсеркерской брони – из-за неё опять, побрал бы её Танатос, между ними пролегла эта невыносимая отчуждённость. — Чего ты желаешь – бессмертия? Нимба? Забвения? — бесцветно вопрошал он. — Ты ежедневно живёшь как последний миг, от боя к бою превращаешься в безумца… совсем не щадишь себя, словно ищешь смерти, но говоришь, что жизнь твоя принадлежит мне – и как тогда смеешь меня судить за то, что я пытаюсь сохранить её? Взгляни на меня, — с горечью произнёс он. — Имя моё ввергает в трепет половину планеты, а ты ставишь меня на колени, так чего же тебе ещё?!.. Может, слова, пронизанные искренним одиночеством, тронули хладный панцирь, оковавший это буйное сердце, а может, слуха командора они достигли в правильный момент, упав на благодатную почву, даже богам не постичь, но вдруг поверх руки Дэвида нерешительно, будто в сомнении, опустилась его затянутая бронеперчаткой кисть, и глаза, когда-то зелёные, подобно устилающей степные фертонские равнины весенней траве, а ныне либо пресыщенно-пустые, либо пылающие неугасимой жаждой насилия, на мгновение осветились обволакивающей мягкостью. Уступчивостью. — Наш спор не имеет смысла, — почти неслышно ответил Дин. — Я останусь с тобой этой ночью, если только ты пожелаешь. — Я желаю, чтобы ты остался сейчас. Желаю, чтобы не уходил больше!.. — Там полный двор новобранцев. Все заметят моё отсутствие… — Плевать. Пожалуйста. — Как скажешь. У смертных множество стереотипов о богах. Из тысячелетия в тысячелетие истина о бытности элинарцев ретушью растиралась по недомолвкам, перемешивалась с ложными умозаключениями и откровенными выдумками, и с течением времени превращалась в столь невообразимые байки, что странным казалось, как в нечто подобное могли бы поверить даже несмышлёные младенцы, в особенности, в эпоху техногенной цивилизации и освоения космических территорий, когда любые интересующие последователей и категорично настроенных представителей человечества подробности несложно в изобилии отыскать в элинете, да и культисты, к слову, вопреки приличествующей им обязанности бдительно оберегать тайны своих богов, вовсе не склонны к стойкости, когда доходит до непреодолимого желания посплетничать о маленьких пунктиках и привычках недостижимых обитателей чертогов пантеонов. Болтают, что боги не нуждаются ни в пище, ни в питье, ни в отдыхе, что нимбы и взор их круглосуточно сияют звёздным светом, ослепляя врагов во мраке подземелий; болтают, что они не испытывают ни боли, ни удовольствий, ни чувств, и практически полностью это – отголоски сущей чепухи, некогда, в тёмные века, внушаемой перепуганным невежественным людям бессмертными, не благодарностью и священным трепетом приумножавших свои силы, но ужасом и раболепием… в конце концов, первые волны вторжений едва не превратили Элион в одну из колоний не без помощи ренегатов, и далеко не все элионские боги, как ныне, так и в те времена, настолько благожелательны и чисты помыслами, как то стремилась бы провозглашать столичная иерархия. Элай преобразил мышление себе подобных. Именно его впервые нарекли архонтом раздираемой междоусобными войнами и набегами соседей планеты, он сплотил перерождённых, не вошедших в полную силу, в мощную армию, создал многочисленный культ, движимый стремлениями к переменам и миру – слава его укрепилась в эонах, и вплоть по сию пору по всему Элиону и на обоих лунах, равно как и на соседних планетах системы, археологи регулярно находят древние развалины величественных храмов, возведённых опьянёнными победами последователями в его честь. Куда пропал в итоге защитник Элиона, никто не знает; покинул ли пределы родной галактики, или один из аватаров нашёл какой-то неподдающийся воображению способ его уничтожить, едва ли имеет значение: он веками воспитывал поколения молодых богов, без жалости карал недостойных, направлял и пестовал лучшее в душах тех, кто после встал на смену ему, и пусть теперь превратился в легенду, даже легенда о нём по-прежнему продолжает влиять на элионскую элиту и будоражить умы. Странно ли, что обыватели стараются всячески вникнуть в сокрытые от них секреты, пусть и настолько смехотворными способами? Они взывают к высшим, умоляя о помощи или утешении, возносят им осанну и жертвуют дары, находят среди сводов соборов и у изножий статуй покой и умиротворение, оглашают поля сражений именами в боевом кличе, но того, как и чем живут их боги, понять не в силах, подчас начисто забывая, что любой бог когда-то считал себя самым обычным человеком. У смертных множество стереотипов о богах, и в большинстве своём это не более чем предрассудки. Сплетни, досужие домыслы, смешные или пугающие побасёнки сродни тем, что подростки рассказывают друг другу, сидя у костра, однако есть и такие, что основаны на правде, и один из них утверждает, что боги никогда не влюбляются в смертных – то не императивный запрет, но что-то безусловное, как негласное правило, выстраданное каждым представителем высшей иерархии во имя самосохранения. До обретения нимба все бессмертные склонны позволять себе глупости; охмелённые новым статусом и всеобщей завистью, они словно не отдают отчёта в том, что в тот миг, как смерть впервые явилась за ними и убралась ни с чем, они… теряют право на человечность. Перестают болеть, стареть, считать минуты жизни – как будто замирают в единственном дне своего прошлого, навечно обречённые оставаться такими, как были в момент, когда заключённая в их генах мощь пробудилась, стремительно сминая подёрнутое пеленой тлена тело в осколок чистой энергии. Они яростно сражаются, не ведая более страха, гуляют и веселятся без устали, в любой компании принятые с восторгом и любопытством, на людей, над которыми внезапно возвысились, невольно посматривая с надменностью, и, конечно, без числа заводят интрижки, но после неизменно трезвеют, вдруг осознавая, что время продолжает идти, и всё, что было им дорого, и все, кто был им дорог, меняются и уходят, а они остаются наедине с утратами и оглушительным озарением: вечность им придётся коротать в одиночестве, если не обрести поддержки среди других бессмертных. Все они проходят сквозь одинаково болезненные испытания; даже мудрейший Элай не избежал этой горькой участи, ведь не напрасно половина Кесалии, от знатнейших родов до ничтожных отбросов, с полным правом причисляет себя к его многочисленным потомкам, и не зря столь безапелляционно отчитывается статистика, заявляющая, что среди населения северного полушария наиболее высоким процентом перерождений отличаются именно кесалийцы – в них очень сильна кровь Элая, когда-то бывшего весьма падким на красивых женщин, а потом, как и все, достигшие высшего статуса, наглухо замкнувшего свой разум для мимолётных переживаний. Не традиции заставляли, но обстоятельства, потому что как бы в том ни пытались убедить себя люди, богам не хуже них известно, как мучительно и невыносимо умеет страдать душа, и в свете этого их усталое смирение, слишком часто в заблуждении принимаемое за горделивую пресыщенность, непредосудительно. Лишь двое из высших пантеонов служили исключением из канонов, только они и по истечении веков не избегали привязанности: Таис Наорийская и Давид из Кесалии, хотя упоминать их вместе, наверно, не вполне уместно, ибо сердце ветреной красавицы Таис легко отдавалось как богам, так и смертным – она улавливала секунду расстилавшейся перед ней бесконечности, чтобы и принимать, и отпускать без суеты. Давид другой, и это знали все. Стереотипы. Болтают, что боги не едят, не пьют и не влюбляются в смертных. Дэвид и не влюблялся. Свою беспрецедентную привязанность он из бренной человечности за черту смерти перенёс, тщательно сберёг на тернисто-стремительном восхождении к нимбу и сохранил, прикрывая, как щитом, полученной властью и знаниями, переступая по ступеням иерархии. Поначалу многие ждали, когда новоявленный архонт, наконец, отопьёт из общей чаши, исполненной отравой одиночества и страшной потери, считали дни, и годы, и века в предвкушении, что чистое чело юного, но столь могущественного бога навеки омрачится тенью муторных воспоминаний – единственного, что останется ему после того, как его смертный обратится в прах, но смертный вопреки всем мыслимым и немыслимым заповедям природы продолжал жить и неизменной тенью следовать за своим господином. Взирать на окружающих непроницаемо-тяжёлым взором и оставаться, как и раньше, молодым, внешне лет тридцати пяти привлекательным храмовником, надёжной опорой архонта и его возмутительной зависимостью. Разве что на видимых из-под брони участках тела прибавлялось всё больше шрамов, а глаза с каждым истлевавшим столетием всё чаще вспыхивали голодным неистовствующим помешательством. Ходили сплетни, раны на нём затягиваются в мгновение ока, и на поддержание благословения, дарованного командору, Давид тратит едва ли не больше ментальной энергии, чем на перевоплощение; что не осталось ни единой биологической конечности в этом хрупком человеческом теле, иначе как у храмовника хватает сил носить неподъёмный берсеркерский пиломеч и сражаться в авангарде битвы, не опасаясь ни прицельных плазменных пушек, ни ядовитых клыков. Что слишком долгая для человека жизнь превратила кесалийского воина, в юности бывшего адептом Тиберия – единственного, за исключением Давида, высшего, которого Ветурий искренне чтил – в несдержанного безумца, тошнотворные ужасы вторжений перенёсшего с полей сражений в альковы личных покоев, и что именно эта его «пикантная» особенность и продолжает крепко, вопреки любым размолвкам, сколь длительны они ни были бы, низменной страстью приковывать к нему раздражающе-недосягаемого и до скрежета зубов необычного, выбивающегося из привычных рамок покровителя странствий и охоты. И как же мало им обоим было дела до сплетен. Дэвиду не требовалось одобрения ни от богов, ни от смертных, чтобы любить – невзирая на доводы логики и здравого смысла, с каждым веком лишь крепче. Порой отчётливо мнилось, ещё совсем немного, и чувства захлестнут волной непреодолимой гравитации, обрушатся на хлипкий остов осмысления девятым валом, сметут в микроскопические щепки, ничего не останется. Так долго он не ощущал его объятий; и из-за чего они, во имя Элая, тогда повздорили? Дэвид не помнил теперь: одна случайная ссора обернулась нарочитой холодностью, обросшей острым недопониманием, как обломками лезвий, ощерилась неуместной ревностью, разлуками, упрямством и стылым отчуждением, двадцать четыре года назад окончательно расколовшим их словно на два враждующих государства – редкие утомлённые стычки и выхолощенная дипломатическая сдержанность, всплески безудержно-взаимной ненависти, сплетавшей их воедино в постыло-ядовитом совокуплении, на языке и голосовых связках после оседавшем едким пеплом очередных обид и разочарования. Что они делали друг с другом, как только посмели так друг с другом поступать? То единственное, что отличало их от серой массы, толпе швырять на потеху, втаптывать в грязь придорожных обочин, и почему Дэвид тогда забыл о мудрости, которой учил его Астерий так терпеливо, почему не приложил больше стараний, чтобы вникнуть в сонм сомнений, овладевавших Дионисом – в итоге именно Дин, до твердыни неприступный и неуступчивый, уступил; не нашёл сил и дальше отстаивать свою точку зрения или утратил волю и просто поддался перевитым в унисон мольбам души и хрипловатого тенора, не имеет значения. Ни церемониальные ритуалы служителей, ни плотный ментальный поток, резонирующий в миллионах последователей, не наполняли Дэвида столь грандиозным, не поддающимся описанию ощущением собственного всемогущества, как трепетно-обволакивающие ласки, сотканные на кончиках шероховатых пальцев. Он будто воскресал сейчас, и его израненная плоть, расточительно окутанная невесомым флёром прикосновений, исцелялась наконец в растянутой в лемнискате секунде регенерации, в эйфории перерождения, сладостно-мучительной и томной. Дэвид не без труда раскрыл глаза и любовался им снизу вверх: чуть нахмуренными широкими бровями и капелькой пота, дрожащей у виска, чётким контуром губ, несильно прикушенных кромкой ровных зубов в экстатическом оскале – блаженствующем, не хищном – и румянцем на веснушчатых щеках, заросших рыжеватой колкой щетиной. Ямочкой на упрямом подбородке, туманно-проникновенным взглядом. Пусть о Дине говорят что угодно – недостойный смертный и сумасшедший убийца, помешанный на войне цепной пёс, взбесившийся от запаха крови и кроме запаха крови ничего не жаждущий – никто не знает, какой он в действительности стойкий, и мудрый, и преданный, как безраздельно и бескорыстно он способен прощать, сколько способен вынести. Никому неподвластно знать, что он самый нежный и чуткий любовник, какого только могла бы вообразить куцая скупая фантазия столичных бездельников, и что в гибком и ловком, натренированном беспощадно отнимать чужую жизнь теле, изуродованном сотнями шрамов, заключено сердце, способное разбиться. Дэвид уложил ладонь ему на затылок, пальцами перебирая короткие светлые волосы, и Дин в покорной безропотности склонил голову, прильнул виском к его виску и чуть потёрся носом о мочку уха, опаляя шею частым раскалённым дыханием. Опираясь на один из локтей всем весом, свободной рукой скользнул от плеча к узкой талии, выписывал путано-рваные абстракции по смуглой коже и, подхватив Дэвида под поясницу, вжался в него так глубоко, как только позволяла ему физиология. Тихим отрывисто-протяжным стонам не мешал срываться с уст; не скрывал голоса, ибо всегда знал, что Дэвиду нравится, а раз ему нравится, то и врождённая замкнутость, и въевшаяся в кости привычка избегать эмоций теряют смысл. Всё, что не устраивало или мешало Дэвиду, рано или поздно теряло смысл, каким бы многозначительным и важным ни было, и иногда Дэвид чувствовал себя неоплатно виновным в том, что раз за разом отнимает у Дина всё, чем тот дорожит, взамен навязывая то, что ему откровенно не нужно, лишь потому, что так всепоглощающе его любит. А после Дин крепко, без муторных сновидений, засыпал рядом с ним, подставив под обрамлённую тёмными кудрями голову свою широкую грудь, и Дэвид в который раз убеждался, что ничего Дин не жаждет так, как быть с ним и любить в ответ не менее мятежно, и совесть его вновь замолкала.