the seventh sense

Никто не знает, когда это началось. На самом деле, это можно было бы сравнить с гриппом или простудой, вот только такое не подхватишь от неудачно чихнувшего соседа по вагону метро или просто потому, что забыл надеть шарф в ветреную погоду. Это не передается через кровь, пищу, не попадает в организм с микробами. Это возникает само собой, без всяких видимых на то причин, и больше похоже на рак или что-то подобное, но приравнивается к смертному приговору. Потому что лекарства от этого не существует. Луи шестнадцать, и он только-только начинает осваиваться в старшей школе, когда заболевает Физзи. Он никогда прежде не сталкивался с этой болезнью лицом к лицу, хотя, несомненно, был более чем наслышан. Во всех учебных заведениях пару десятков лет назад списки обязательных дисциплин дополнили изучением языка жестов и шрифта Брайля, потому что с каждым годом больных становится все больше, но все, что может сделать человечество – помочь им остаться частью общества и избавить их от чувства собственной ничтожности. Потому что лекарства, как и надежды, по-прежнему нет. Луи всего шестнадцать, и он, по сути, еще ребенок, не понимающий, почему его мама проводит ночи на кухне, плача в свежевыстиранные кофточки его сестры, заглушая рыдания тканью, обзванивая врачей и назначая бесконечные осмотры. Он не понимает, что происходит, потому что Фелисите, на самом деле, чувствует себя вполне неплохо. Она просто почему-то перестает слышать, но ей всего семь, мир вокруг такой большой и удивительный, и она просто смотрит на все огромными горящими глазами, не замечая потери и улыбаясь Джей, пока та растягивает в ответ искусанные губы и прячет красные глаза в скомканном прямоугольнике клетчатого кухонного полотенца. Луи всего шестнадцать, и он думает, что нет причин печалиться и переживать, пока маленькие пальчики его сестры путаются друг с другом, превращая череду жестов в непонятную кашу из дерганых телодвижений, и пока она сама звонко смеется над своими неудачами, пытаясь разговаривать при помощи картинок и забавных пантомим. Луи всего шестнадцать, и все, что он знает об этой болезни – это то, что люди вполне способны жить с ней годы, десятки лет. Это как рулетка, на самом деле, как колесо фортуны, потому что – ну, никогда не знаешь, как все обернется. Физзи не везет. Луи всего шестнадцать, и он чувствует себя самым беспомощным и бесполезным созданием на планете, потому что все, что он может – безропотно наблюдать за тем, как его маленькая солнечная девочка с волосами цвета горячего шоколада сгорает, словно спичка. Она просыпается со слезами, стоящими в ничего не видящих глазах, через месяц после того, как перестает слышать, а затем все катится к чертям, будто в гребаной убывающей геометрической прогрессии. Физзи перестает чувствовать вкус еды, затем ее запах, а еще она все время плачетплачетплачет, и Луи разрывается от желания зажать уши, убежать из дому или разрыдаться самому, потому что он понятия не имеет, что будет дальше, и ему так чертовски страшно, что он боится сделать шаг в сторону от сестры, одновременно мечтая не видеть всего этого. Поэтому однажды, когда Фелисите переворачивает на себя кружку обжигающе горячего чая и даже не морщится, а Джей начинает задыхаться от подступающей паники, Луи просто замирает на месте, чувствуя себя опустошенным и разбитым. Потому что доктора бессильны, потому что совершенно никто совершенно ничего не может сделать, потому что ему всего шестнадцать, и он впервые понимает, что это – конец. Ему шестнадцать, когда он видит, как от этого умирает его сестра – и это именно тот момент, когда он решает стать врачом. Он посвящает всю свою жизнь изучению того, над чем долгие годы бьются величайшие умы человечества. Тонны газетных вырезок и подшивок из медицинских журналов загромождают каждую горизонтальную поверхность его небольшой квартирки, а со стен кричат заголовки: «Нечто необъяснимое», «Последствия применения ядерного оружия» и «Что, если проблема в экологии?». Луи не знает. Никто не знает. Луи двадцать семь, и он едва ли приблизился к решению главной загадки человеческого организма, но он твердо уверен в предстоящем успехе. Он дышит клубящейся вокруг него эфемерной дымкой эйфорией от будущего открытия и шесть дней в неделю поднимается в несусветную рань для того, чтобы первым прибыть в больницу и открыть лабораторию. Он чувствует зуд на кончиках пальцев при виде бесконечных рядов микроскопов, пробирок с кровью, образцов всевозможных тестируемых препаратов и безудержно улыбается, когда спустя час в стеклянные двери вваливается полусонный Зейн, ворчащий о пробках, сломавшемся кофейном аппарате и чересчур довольном лице Луи, потому что «Томмо, ты, гребаный жаворонок, хватит на меня пялиться, отвернись, не у всех утро такое доброе, и вообще, твоя улыбка меня бесит». Луи лишь смеется в ответ, поправляя очки и качая головой, потому что не такой уж он и жаворонок, и Зейну, будящему его по воскресеньям телефонными звонками после обеда, это отлично известно. Еще через час, когда ровно в девять в двери вплывает до ужаса пунктуальный и вечно собранный Лиам, а Малик роняет подставку с пробирками и тихо матерится сквозь зубы, судорожно пытаясь вернуть все на свои места, Луи улыбается еще шире. Пейн младше Зейна всего на год, он только-только закончил университет и явно имеет меньше опыта, чем целый год бьющиеся в четырех стенах над загадкой Малик и Томлинсон. Однако именно Зейн почему-то превращается в краснеющую и путающуюся в собственных конечностях школьницу, когда они с Лиамом оказываются в одном помещении, и Луи всерьез задумывается о том, чтобы установить в лаборатории скрытые камеры и транслировать это недо-реалити-шоу в сеть. – У меня прием через пятнадцать минут, – говорит однажды Малик, бросая короткий взгляд на наручные часы и устало потирая глаза. Он боязливо отодвигает микроскоп подальше, к самой стене, будто тот может наброситься на него в любую минуту. Луи закатывает глаза, а Пейн добродушно улыбается, качая головой. – Как насчет перерыва? И, на самом деле, это риторический вопрос. Потому что Луи рад бы и вовсе не выходить отсюда – он и так каждый день покидает лабораторию последним, закрывая дверь на два оборота и вслушиваясь в тихое эхо собственных шагов, разносящееся по пустынным коридорам. Он любит это, на самом деле любит – тусклое освещение ночной больницы, тишину, нарушаемую тихими разговорами дежурных врачей в приемном отделении и шелестом страниц журнала, листаемого сонной медсестрой за стойкой регистрации, холодный полуночный воздух, прочищающий сознание и дарящий легкое облегчение после семнадцати часов в обществе тихо бормочущего под нос зазубренные формулы Лиама, пышущего тестостероном Зейна, бесконечных записей, уравнений, смесей, чашек Петри, горелок и инструментов. И пациентов, все новых и новых пациентов, каждый из которых мечтает обрести надежду, которую Луи не в силах подарить. Он с радостью променял бы сон, обеды и все свое свободное время на то, чтобы продолжать работать, продолжать искать и бороться ради десятков, сотен больных, в каждом из которых он так непрофессионально, но неизменно находит что-то от Физзи. Он хотел бы не нуждаться в том, что отвлекает его от исследований – но он всего лишь человек, и когда Зейн снова спрашивает о перерыве, его желудок подло сжимается, издавая стон умирающего животного. Парни смеются и почти под руки выводят Луи в коридор, на что тот раздраженно закатывает глаза, пытаясь сдержать улыбку. Все-таки ему чертовски повезло с друзьями. – Ну что же, посмотрим на тебя… – Зейн заглядывает в папку с подшивкой на нового пациента и весело фыркает, – Найл Хоран. Если в ближайший час я не умру от дефицита кофеина – встретимся в лаборатории. Он вяло машет рукой и останавливается у двери своего кабинета, когда неуверенно кусающий губы Лиам подает голос: – Я собираюсь в Старбакс через дорогу… могу прихватить тебе чего-нибудь? Малик замирает и смотрит на него огромными глазами, после чего краснеет, бормочет что-то утвердительное в ответ и скрывается из виду. Пейн расплывается в широкой улыбке и чуть ли не подпрыгивает на месте. Луи закатывает глаза. Снова. Ну, потому что его окружают идиоты. – Меня окружают идиоты, – ворчит он, на что Лиам лишь смеется, ерошит его волосы и мчится в сторону выхода из клиники ¬– на крыльях любви или с торпедой в заднице, Луи не знает, хоть и склоняется ко второму. В кафетерии яблоку негде упасть, и это по-настоящему отстойно, но Луи уже успевает смириться с перспективой обеда в обществе лабораторного оборудования, когда женщина перед ним решает отодвинуть стул, блокируя и без того узкий проход. Он цепляется стопой за ножку, несчастный сэндвич, явно не желающий быть съеденным, уверенно ползет к краю подноса, и Луи, отчаянно пытаясь спасти свой то ли пере-завтрак, то ли недо-ланч, переносит вес на другую ногу, совершенно забывая о картонном стаканчике с кофе, который моментально взлетает в воздух. Словно в замедленной съемке, бурая жижа явно разбавленного эспрессо повисает в пространстве между подносом и полом в виде неровной кляксы, после чего приземляется на неожиданное препятствие в виде лацкана темного пальто сидящего за соседним столиком мужчины. Луи замирает, заторможено наблюдая за тем, как брови незнакомца ползут вверх, и когда Томлинсон уже готовится к порции отборного мата, тот поднимает лицо и вдруг как-то устало дергает уголком губ, выдыхая одновременно с Луи: – Упс! Его длинные спадающие до плеч кудри цвета американо в неверном освещении мигающих флуоресцентных ламп отливают темной медью, длинные бледные пальцы цепляются за лежащий на столе блокнот, на желтоватых листах которого расцветают рыжие капли кофе. У Луи снова сводит живот, но он готов поспорить, что виной тому не голод, а вспышкой пронзающий до самых костей контраст темных локонов, бледной, почти прозрачной кожи и ярких глаз. Он судорожно выдыхает, и его губы дрожат, когда с них слетает почти шепот: – Привет. И это так бессмысленно и глупо, что Луи бы совсем не удивился, если бы его послали куда подальше. Но незнакомец не сводит с него взгляда, улыбаясь чуть шире, и складка на его левой щеке превращается в ямку, а Томлинсону вдруг становится так тепло, словно в его собственной груди разливается горячий кофе. Но его халат по-прежнему безразлично белоснежный, а глаза незнакомца по-прежнему такие глубокие и изучающие, когда он немного хрипло интересуется: – Где ты хочешь сесть? И Луи не нужно даже смотреть по сторонам, чтобы узнать, что во всем чертовом кафетерии больше нет свободных мест, потому что он знает, что даже если бы соседние столики были пусты, он ответил бы так же: – Рядом с тобой. И ямка на щеке мужчины становится глубже, а спасенный недавно от неминуемой гибели сэндвич так и остается нетронутым, потому что Луи заворожен. Это самое точное определение происходящему, думает он, скрывая дрожь в конечностях и немигающим взглядом наблюдая за тем, как ловкие пальцы играются с письменной ручкой, а полуприкрытые глаза сканируют залитую эспрессо страницу блокнота. – Прости, – хрипит Луи, переводя взгляд то на собственные зажатые между коленями ладони, то на пострадавшие записи. – Там было что-то важное? Незнакомец пару раз заторможено моргает, опуская лицо и вчитываясь в поплывшие из-за кофе строчки. Он щелкает пальцами, после чего вырывает лист, комкает его и беспечно бросает на свой поднос. В его глазах – сумрачная лесная чаща, но, несмотря на нескрываемую усталость, они так и сверкают, когда он тяжелым, тягучим, словно карамель, голосом отвечает: – Вообще-то… нет. И Луи улыбается как идиот, отражая широкую улыбку парня, а затем краснеет и неловко прихлебывает оставшийся на дне картонного стаканчика остывший напиток. Его внутренности вибрируют и покрываются мурашками, и это чисто физически невозможно, но он просто не хочет, не может об этом думать, не может найти в себе силы оторвать взгляд от человека напротив. – Я Луи, – говорит он, просто чтобы что-то сказать. Просто чтобы еще раз услышать его голос, который укутывает его, словно одеялом, и заставляет тепло струиться по его венам. Парень смотрит на него с мгновение, и его лицо выглядит потерянным, будто он забыл, где находится, что делает, и почему лацкан его пальто мокрый и пахнет кофе. А потом улыбается и протягивает ладонь для рукопожатия. – Гарри. Итак, его зовут Гарри. Его зовут Гарри, и он композитор, преподающий в Королевском колледже музыки, изредка участвующий в концертах и уже несколько лет пишущий увертюру для симфонического оркестра. Его зовут Гарри, и он не любит говорить о себе, покрываясь румянцем и заламывая пальцы каждый раз, когда Луи задает ему очередной вопрос. Его зовут Гарри, и он любит смотреть в глаза собеседнику, уделяя ему все свое внимание. Его зовут Гарри, и ему двадцать пять, но его лицо загорается искренним и будто бы даже детским интересом, когда Луи говорит о лекарстве, над которым они работают. Его зовут Гарри, его длинные бледные музыкальные пальцы беспрерывно постукивают по столу, и это по всем законам человеческого восприятия должно раздражать – но Луи успокаивается, слушая неровную тихую дробь, и в голове его рождается мелодия, в которой восходящие триоли параллельных терций, состоящих из мотивов шоколадных кудрей и зеленых, как прогретое солнцем море, глаз, увековечиваются форшлагами грудного вибрирующего в воздухе и задевающего что-то в самом Луи глубокого смеха. Его зовут Гарри, и Луи очарован, потому из-за всего, что тот делает – от потирания кончика носа до щелканья языком и частого моргания – его накрывает все новыми и новыми секвенциями восхищения и восторга. Его зовут Гарри, и Луи только через полчаса после знакомства осознает, что давно не разговаривал и не смеялся так много с одним человеком. Его зовут Гарри, и у него голос, словно он кричал несколько бесконечных часов подряд, пока не охрип, не осип, не потерял возможность издавать хоть какие-либо звуки при помощи оборвавшихся канатов связок, словно где-то в его горле поселились киты, мешающие ему говорить нормально, так, как все остальные, обычные люди, но при этом мягко и мерно гудящие каждый раз, когда он открывает рот, посылая зудящую вибрацию по коже в районе ребер каждого его слушателя. Его зовут Гарри, и он весь светится, когда рассказывает о своих студентах, но Луи боится, что не сможет вспомнить ни одного отдельно взятого слова из его речи, потому что он тонет во всем этом, тонет в Гарри. И это должно пугать или, по меньшей мере, казаться странным, однако Луи плевать, ведь все, что он может – улыбаться, запечатлевая в памяти каждую ответную улыбку Гарри. – Еще раз прости за это недоразумение, – в сотый раз мямлит Луи, закусывая губу, когда Гарри фыркает и закатывает глаза, потому что люди не могу быть милыми, когда фыркают и закатывают глаза, а значит, Луи конченый придурок. – Да все нормально, темное на темном, помнишь? – Гарри улыбается уголком губ, глядя на воротник пальто, а потом тихонько посмеивается. – Хотя я ненавижу кофе, и лет пять назад меня бы еще стошнило от его запаха, так что, можно сказать, тебе повезло. Луи чувствует, как невидимый ледяной кулак сжимает его горло, потому что Гарри прекрасен, но они в больнице, и Гарри не чувствует запах кофе, а Луи не верит в совпадения. Он что-то невнятно мычит, и когда Гарри, отмахиваясь, говорит о хроническом рините, Луи заставляет себя расслабиться. Он рвано выдыхает через нос и стискивает зубы, на мгновение опуская взгляд на подрагивающие руки. Ринит это хорошо. То есть, конечно, это отстойно, но, по крайней мере, не смертельно. – Какими судьбами здесь? – задает он логичный вопрос, и Гарри рассеянно перекатывает комок залитой кофе бумаги по подносу, пряча глаза. – Жду друга. У него проблемы… ну, знаешь, с осязанием. Луи неосознанно сжимает руки в кулаки и кивает, неуверенно глядя на Гарри. Тот кусает губы и старается улыбнуться, яростно пиная пальцами бумажный ком, но Луи помнит себя в шестнадцать, и он знает, что тот чувствует на самом деле. Поэтому, когда измятый блокнотный лист покидает пределы подноса и останавливается где-то в центре стола, Луи мягко обхватывает жилистое запястье и на миг замирает, потому что руки Гарри теплые и такие огромные, а глаза – испуганные и доверчивые. – Не надо бравады, – говорит Луи, и его голос хрипит, но это неважно, потому что Гарри рвано выдыхает, не отводя взгляд. – Я знаю, каково тебе, поверь. И это не банальные слова утешения, не издержки врачебной этики, и, видимо, что-то мелькает в выражении его лица, потому что он успевает почувствовать, как тонкие пальцы ответно касаются его ладони, и в этот момент они оба вздрагивают от раздавшегося рядом громкого голоса: – Нужно было тащиться сюда для того, чтобы очередной врач в очередной раз подтвердил диагноз? Ну, этот хотя бы горячий, даром, что я не заинтересован. Честное слово, ты как мамочка, и вообще, с тебя двойной гамбургер, и еще большая картошка, и – оу, я, кажется, помешал? Луи встречается взглядом с голубоглазым блондином, на губах которого лукавая улыбка, а на лице – полное отсутствие сожаления. – Эм, – Гарри прочищает горло, – это Луи, он работает здесь, и… – Да-да-да, белый халат, я пока что еще вижу, знаешь ли. Гарри надувает губы, виновато хмурясь, и блондин смеется, взъерошивая шоколадные кудри. И нет, Луи ему не завидует, совсем нет. – Я Найл, Найл Хоран, – говорит парень, и – о, кажется это тот самый новый пациент Зейна. Ну да, конечно, «горячий врач», можно было догадаться. – Луи Томлинсон, – отвечает он, пожимая протянутую ладонь. Найл смотрит на их соприкасающиеся руки, и его брови сходятся где-то у переносицы. Он пару раз сжимает и разжимает пальцы и стонет: – Отстооой… На самом деле, он не выглядит грустным ¬– скорее, разочарованным. Поэтому Луи улыбается, похлопывая его по плечу и тихо хихикая, когда Найл начинает хмуриться сильнее. – Ты привыкнешь, – говорит он, стараясь не думать о том, что у него может не оказаться на это времени. Хоран улыбается, после чего внезапно пинает ножку стола, заставляя Гарри вздрогнуть. На его ногах кеды, и Луи морщится, представляя, что могло бы стать с его мизинцем. Но Найл хмыкает, повторяет это действие еще раз, и Гарри тихо матерится, пока Хоран восторженно вопит: – Круууто!.. И тогда Луи смеется вместе с Гарри, глядя ему в глаза и умоляя всех существующих и несуществующих богов о том, чтобы они встретились снова. И когда Найл тянет того за руку к выходу, бормоча что-то о говядине и сырном соусе, Луи ловит себя на мысли о том, что не хочет, чтобы Гарри уходил, ведь он не узнал его номер, не задал ему столько вопросов, не сказал как тот прекрасен, и он чувствует себя идиотом, но Гарри разворачивается в дверях и улыбается – ярко и открыто, и Луи мысленно фотографирует этот момент и верит в то, что еще успеет сделать все это, пока его пальцы неосознанно разворачивают скомканный лист бумаги, а глаза пробегаются по размашистым строкам: и он боится этого точно так же, как боится любой здравомыслящий человек, потому что потеря контроля над собой и собственной жизнью – худшее, что только можно представить. Но одновременно с этим он отчаянно мечтает испытать это, ощутить и прочувствовать всем своим существом, размышляя, желая, надеясь, что может быть – может, есть хоть один крошечный шанс на то, что ему повезет. Он всегда придерживался мнения о том, что лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть еще больше, но страх борется с желанием на самом дне его сердца, и пока он не знает, что победит, ему остается лишь ждать.