the seventh sense

Найл продолжает лечение в их клинике. Ну, если это можно назвать лечением, потому что все, чего они добились за два года непрерывной работы – улучшение уже существовавшей вакцины, отсрочивающей наступление следующей стадии болезни. В конце концов, это лучше, чем ничего, потому что это – надежда, которая так нужна их пациентам, всем до единого, даже вечно шутящему и громко смеющемуся Найлу. Он и Зейн, его лечащий врач, быстро становятся друзьями, и Луи не удивлен, потому что Малик отличный парень, да и Хоран, кажется, тоже – если не брать в расчет его реально нездоровую помешанность на вредной еде и истории древнего мира – а еще его неописуемо забавляет выражение лица Лиама, который хмурится и дует губы каждый раз, когда Зейн пересказывает очередную идиотскую шутку нового друга, хохоча и утирая выступающие на глазах слезы. За всем этим невероятно любопытно наблюдать, но каждый раз, когда Малик уходит на обследование Найла, Луи ничего не может с собой поделать, покидая лабораторию и показывая средний палец в ответ на подтрунивания Пейна. Это чистой воды ребячество, но он не думает об этом, несясь по лестнице в кафетерий, где за тем же самым столиком, что и в самый первый раз, его ждет Гарри с неизменным блокнотом, широкой улыбкой и сверкающими глазами. Они обсуждают все на свете, от музыки до медицины, избегая темы здоровья Найла, потому что Гарри не знает, о чем спрашивать, а Луи не может его обнадежить. Иногда к ним присоединяется освобождающийся раньше окончания перерыва Хоран, и Луи любит наблюдать за тем, как тот с выражением неописуемой увлеченности рассказывает о новой написанной им статье про первые Олимпийские игры, подчинение Фив Македонским или очередного древнегреческого бога, пока Гарри с отеческой заботой следит за тем, чтоб тот не глотнул слишком много горячего кофе или не порезался фольгой от принесенного с собой бургера, потому что «местная еда – полное дерьмо, Лу, как вы вообще можете здесь работать?», и – ладно, может, он прав. В редкие дни, когда к ним спускаются Зейн и Лиам, они добрых полчаса выслушивают шиканье из-за соседских столиков, так как – ну, надо признать, их компания становится довольно шумной, но Луи соврал бы, если бы сказал, что ему это не нравится. И он видит, что Гарри это нравится тоже, потому что тот все время улыбается, переводя взгляд сияющих глаз с одного говорящего на другого, а Луи больше ничего и не надо – только смотреть на него и прятать в картонном стаканчике с кофе ответную улыбку. Черт знает, сколько бы все это продолжалось, но однажды, спустя два месяца после их первой встречи, Гарри в который раз ловит его взгляд на себе и краснеет, пряча глаза, а Лиам пинает Луи под столом и кивает в сторону его телефона, на дисплее которого высвечивается сообщение – «Не будь придурком» – и тогда Луи, подавляя в себе желание огрызнуться, послать все к черту и убежать куда-нибудь на Марс, дожидается, пока Пейн и Малик вернутся в лабораторию, а Найл отойдет в туалет, после чего, заикаясь и бледнея, просит у Гарри его номер и предлагает встретиться вне клиники. Его сердце колотится как сумасшедшее, когда тот распахивает глаза, но потом он смеется и, быстро чиркая на последней странице блокнота, бормочет: – Я думал, ты никогда не попросишь. Он не может перестать улыбаться, и его глаза сверкают, и он выглядит таким молодым и таким прекрасным, что Луи лишь судорожно выдыхает и поджимает губы, когда вернувшийся Найл тащит Гарри к выходу. Он трясущимися пальцами теребит рваные края желтого листа, на котором написаны семь заветных цифр с двумя маленькими поцелуями в конце, а потом жмурится и закусывает щеку изнутри, чтобы не запищать как девчонка. И плевать, что это так глупо и старомодно, и что никто уже лет сто не обменивается номерами на бумажках, когда есть мобильные телефоны, потому что Гарри сказочный, и он заставляет Луи чувствовать себя как-то волшебно и будто бы нереально. И Луи даже не осознавал, как долго ждал этого момента, поэтому на волне эйфории быстро набирает короткое «воскресенье, полдень, Гайд-парк», добавляя в конце поцелуй, над которым думает дольше, чем над всем остальным, а затем несется в лабораторию, где с разбегу заключает Лиама в крепкие объятия, награждая смачным поцелуем в щеку, после чего, смеясь, щелкает по носу насупившегося Зейна и плюхается на своей рабочее место, отодвигая микроскоп и растекаясь по столешнице с блаженной улыбкой на лице. Он чувствует восторг и дрожь предвкушения, и ему кажется, что от телефона, на экране которого высвечивается ответное «окей ;) хх», исходит самое настоящее человеческое тепло. Он думает, что он придурок, полный придурок, но еще – что, может быть, он заслужил немного счастья. Немного чего-то для самого себя. Он улыбается и вяло посылает в зад хихикающих Зейна и Лиама, невольно суммируя оставшиеся до встречи часы. Воскресенье наступает после субботы, в которую Луи вместе с парнями покидает больницу далеко за полночь, потому что около десяти вечера Зейн влетает в лабораторию с результатами МРТ пациентов на разных стадиях болезни и криками, отдаленно напоминающими то ли «эврика!», то ли какие-то маты. Они проводят несколько часов, выделяя маркерами отличия и определяя области мозга, претерпевающие различные изменения в зависимости от пострадавшего органа чувств. Луи то и дело снимает и надевает вновь очки, потому что его переносица молит о пощаде, и все заканчивается тем, что правая дужка с жалобным треском отлетает в сторону и теряется где-то на полу. Лиам качает головой, подклеивая ее скотчем, и они еще некоторое время спорят насчет результатов, пока Зейн не высказывает мысль о том, что, вероятно, проблему можно попытаться устранить посредством хирургического вмешательства – и тогда они добрых пять минут молча смотрят то друг на друга, то на снимки, и эта догадка вдруг кажется такой очевидной, и, черт возьми, почему они не додумались до этого раньше, в самом деле?.. А потом Лиам размашисто и звучно целует Зейна прямо в губы, от чего Малик, пошатываясь, оседает на стул, а Луи, смеясь, предлагает им обдумать все это самостоятельно до понедельника. Он вваливается в собственную квартиру в пятом часу утра, падая на кровать в одежде, и воскресенье наступает для него в одиннадцать, сопровождаемое несработавшим на разрядившемся телефоне будильником и запоздалой, но от этого не менее панической мыслью о том, что он про что-то забыл. «Чем-то» оказывается свидание с Гарри, о котором Луи вспоминает во время утреннего душа, и именно это заставляет его, буквально вереща, выскочить из-под воды, собираясь в рекордные сроки. Он едва успевает нацепить очки и зачем-то схватить по-прежнему неработоспособный мобильник, на всех парах несясь в сторону парка и умоляя высшие силы, в которые он до этого не особо верил, послать Гарри терпения, а ему самому – удачи. Легкие Луи горят, а горло скручивает липкая паника, когда он не обнаруживает его у входа и на ближайших лавочках. Он бежит так быстро, словно от этого зависит его жизнь, пока его пятки не начинают тупо пульсировать, и тогда, осознавая, что он опоздал на целый час, и вряд ли Гарри стал бы ждать так долго, Луи останавливается, упираясь влажными ладонями в колени и переводя сбившееся к чертям дыхание. Его заполошно бьющееся сердце спотыкается на месте, когда он слышит тихий глубокий смех, а потом он разворачивается и встречается взглядом с зелеными, как весенний лес, глазами. Майский ветер играется с шоколадными кудрями, наполовину расстегнутая рубашка являет татуировки на груди, бесконечно длинные ноги облачены в дырявые джинсы и скрещены в позе лотоса, и Гарри будто бы семнадцать с половиной, потому что он совсем не выглядит раздраженным или злым отвлеченным от каких-то важных дел взрослым. Он сжимает в больших ладонях блокнот, который тут же откладывает в сторону, когда не успевший отдышаться Луи плюхается на колени прямо перед ним. – Прости-прости-прости меня, мой телефон разрядился, будильник не сработал, и я лег поздно, и я такой придурок, – причитает он, рассматривая собственные вцепившиеся в зеленую траву пальцы. Он замолкает, только когда чувствует, как его щеки касаются теплые сухие губы, а затем поднимает лицо и видит Гарри. Он так близко, и он такой красивый, и Луи просто не может. – Ты придурок, но это нормально, – говорит Гарри, улыбаясь еще шире. Его глаза блестят, и Луи выдыхает – устало и облегченно, обнимая его и утыкаясь носом в любимую ямку. И, возможно, это не то, чем стоит заниматься на первом свидании, а еще он, кажется, готов умереть от разрыва сердца, и его очки быстро запотевают, но Луи плевать, потому что Гарри большой и теплый, и он пахнет морским бризом и домом, и его огромные ладони чувствуются на спине так правильно и так идеально, что пусть хоть весь чертов Гайд-парк сгорит в огне – он не двинется с места. – Я хотел подарить тебе цветы, – жалобно бормочет Луи, не желая покидать укрытие в виде складки на щеке Гарри, и тот тихо смеется, Луи чувствует это всем своим телом, и – ладно, возможно, он влюблен, совсем немного. – Можешь засчитать очко в свою пользу, я польщен. Что нового? И Луи рассказывает ему о произошедшем ночью, и Гарри выглядит восхищенным, когда слышит об идее Зейна, а затем смеется, когда Луи с заговорщицким видом пересказывает историю о поцелуе Малика и Пейна. Они обходят почти все дорожки парка, кормят хлебом плавающих в пруду уток, и Луи все-таки покупает для Гарри букет ромашек, на что тот смеется и умилительно краснеет. Они проводят в парке весь день, никуда не спеша и периодически останавливаясь, чтобы присесть где-то у воды. Гарри упорно игнорирует скамейки, забавно морща нос и огромными глазами глядя в сторону темнеющего неба. – Я люблю быть ближе к природе, ну, знаешь, чувствовать ее, хотя понимаю, это звучит глупо, – оправдывается он, но Луи думает, что Гарри – самый настоящий эльф, после чего целует его в самый первый раз прямо напротив статуи чертового обнаженного Ахилла. Гарри теплый, мягкий и сладкий, и он довольно мурлычет, когда Луи чуть оттягивает его волосы, а еще он снимает с него замотанные скотчем очки, улыбаясь и нежно проводя пальцем по красной отметине на переносице, и это именно тот момент, когда Луи понимает, что окончательно потерял голову. Так они и встречают вечер – под раскидистой кроной плакучей ивы, в окружении вечно голодных птиц и в объятиях друг друга. Они обмениваются редкими шутками, репликами и теплыми ленивыми поцелуями, после каждого из которых скулы Гарри слегка розовеют, а ресницы трепещут – и Луи улыбается до морщинок в уголках глаз, и он, вообще-то, терпеть их не может, но, кажется, они нравятся Гарри, который то и дело проводит по ним кончиком носа, и – ладно, если так, то, возможно, они не так уж и ужасны. Луи обнимает его со спины, когда их окутывает уютная тишина, и Гарри задумчиво и медленно пишет что-то в своем потрепанном блокноте. Луи кажется, что они знакомы вечность, что они вместе вечность, и это – все, чего он когда-либо хотел. – Что пишешь? – бормочет Луи в его волосы, усмехаясь мурашкам, появляющимся на коже рук Гарри прямо под его ладонями. Тот пожимает плечами и кусает губы, чуть поворачивая лицо. – Это… что-то вроде книги, наверное. Луи улыбается, приподнимая брови, и опускает голову на его плечо. – Книга? Так ты еще и писатель? Гарри фыркает, качая головой, после чего барабанит ручкой по наполовину исписанному листу. – Я… хотел всегда, знаешь, написать что-то. И когда Найл узнал… узнал, что он болен, он взял с меня слово, что я сделаю это, и что он будет первым, кто оценит. Это так глупо. Он выдыхает, опуская лицо, и Луи поджимает губы, заправляя прядь волос ему за ухо и мягко целуя в висок. – Вовсе нет. О чем она? Гарри молчит, пожимая плечами, а затем расслабляется, опираясь на его грудь. – Не знаю. Обо всем понемногу, наверное. О дружбе? О нас? О любви? Он очаровательно краснеет и вновь принимается писать. – Это чудесно, – шепчет Луи в его шею, невольно цепляясь взглядом за появляющиеся из-под широкой ладони строчки. но он чувствует это в своих венах, чувствует, как оно начинает свой бег, как запускает какие-то неведомые шестеренки в его организме, и это пугает, так чертовски пугает, но куда больше – завораживает. Он не знает, чем это закончится, и закончится ли вообще, но пока он находится на ступени осознания, его пульс отбивает на азбуке Морзе лишь одно имя и лишь одно слово. И пусть для всех остальных у них лишь общее начало, а для него это пока еще не синонимы – он засыпает и просыпается с еще не сформировавшейся, но уже такой очевидной мыслью: Л.