Шаг. Рывок. Удар.

      Иван Брагинский, прижав телефонную трубку к уху, уже несколько минут подряд слушал длинный гудок, не находя в себе мужества набрать зазубренный однажды номер. Его палец медленно нажимал на первую цифру, вторую, третью — вдруг срывался на сброс, и Брагинский возвращал её на место. Так повторилось несколько раз до тех пор, пока Иван понял, что последнее своё мужество на один единственный звонок Ердену ему не собрать даже за пару часов, а реального времени оставалось всё меньше и меньше.       Его палачи уже заточили топоры и были на пути к его последнему пристанищу.       Иван слышал их шаги с тех самых пор, когда они сошли с трапа самолёта; он догадывался о нити повествования их разговора, несмотря на то, что они находились за сотни километров от него; он видел, как старик Мороз пухлыми снежинками заметает дорогу к его дому, не имеющий достаточной власти на спасение подопечного. Россия же испытывал смешанные чувства: и радость, и страх, и веселье, и усталость перемешались в нём в дикую смесь эмоций и ощущений, которые сложно было обуздать, не говоря уже о контроле. Обо всём договорившись с людьми, Брагинский сел за кухонный стол, перестал дышать и прислушался к тишине в соседней комнате, из которой в нужный час и минуту не должно доноситься ни звука. Брагинский не услышал ничего, кроме едва бьющегося сердца в своей груди, успокоился и вдохнул. Вдруг он сорвался и вышел из дома, громыхнув дверью о стену, подставив лицо под крупные хлопья снега, затем резко развернулся и направился обратно, но замер в дверном проёме. Обхватив стену двумя руками, Иван горячим лбом прислонился к шершавой поверхности дерева, начал дышать ртом, отсчитывая до десяти, чтобы прийти в чувства. Стоять, дышать, двигать руками и ногами — тяжело так, будто изнутри и снаружи к каждому мускулу и суставу подвесили набитые кирпичами мешки и велели бежать марафонскую дистанцию аккурат по не утоптанному снегу и сугробам. Он был свободен и раздавлен тяжестью мира, водруженного на его ослабевшие плечи, одновременно с этим чувствуя лёгкость неминуемого падения в глубокую тёмную бездну. Брагинский не видел, как к нему подкралась скорбная тяжёлая тень Зимы, замерев в оцепенении с протянутой к нему рукой, однако он остро ощущал затылком свистящее загробное дыхание того, кто должен был оберегать его вопреки всему.       Нужно было немного потерпеть, совсем чуть-чуть; всё закончится быстро.       — Припугни их немного, — прошептал Россия, собирая в кулак остатки жизненных сил. — Когда подам знак, выкуривай их из дома любым способом.       Задача перед ним стояла одна — пережить, пусть даже вероятность навсегда распрощаться с так любимым сердцу миром не равнялась нулю. Иван Брагинский, грудью бросавшийся на амбразуру, срывавший с себя последнюю рубашку ради ближнего, затухал тонкой свечой из-за неловкого движения, даже руки предательски дрожали и не желали помогать удерживать тело в вертикальном положении.       — Я....       Он шумно выдохнул.       — Я не хочу умирать.       Он смахнул одинокую непонятно откуда взявшуюся слезу с щеки, не успев распробовать её на вкус. Двум смертям не бывать, а одной не миновать — так твердили ему поголовно те, к кому он мало-мальски прислушивался на протяжении своей долгой жизни, призывая не страшиться смерти, но кинуться в её объятия, принимая их за добрые руки матери. Она не наказывала, не мучила, не сводила с ума — она забирала, молча и безропотно, никогда не ожидания благодарности или похвалы.       — Всё хорошо.       Он сделал шаг назад, хлопнув дверью, и улыбнулся зеркалу в прихожей, всхлипнул последний раз и провёл ничего не ощущающей ладонью по лицу. Убедил себя напоследок в очевидной лжи:       — Я готов.       Перед смертью не надышишься, но она простит ему и мимолётную трусость, и горячую решительность закончить вялые попытки недругов склонить его на свою сторону. Отсчитав полторы минуты, он вновь распахнул несчастно скрипучую дверь перед Артуром и Альфредом прежде чем они смогли постучаться, любезно пригласив их войти в дом. Он нёс полную околесицу о планах на будущее, эмоционально размахивая руками и, как многие «любили», дежурно улыбаясь не предвещающей ничего хорошего улыбкой. Затылок прожигал маниакальный, помешанный взгляд Кёркленда, однако Иван прекрасно справился с игнорированием его извращённого высокомерия, обозначив столом переговоров кухонный надтреснутый в углу стол. На одной его стороне разместился Брагинский, подобрав полы пальто к коленям, напротив сели, корча рожи отвращения и напускного терпения, Артур и Альфред. Не теряя времени, Иван сунул в губы сигарету и непринуждённо закурил, выпуская в комнату сизый особенно ядовитый дым, готовый обсуждать всё, начиная от погоды за окном и заканчивая способы самоубийства.       — Скажу прямо, — Артур едва выговаривал слова в кататоническом триумфе, — либо подчиняешься, делаешь всё, что говорим, либо сдохни.       Англия вытащил бутылёк из кармана и категоричным движением поставил его на стол. Вот ещё минута, ещё секунда, ещё чуть-чуть и Иван точно склонится перед ним, ещё крошечная доли секунды и дело решено! Но тот улыбнулся и тихо рассмеялся мягким беззлобным баритоном.       — Так, ага, — важно кивнул Брагинский, отводя сигарету в сторону, — что-нибудь ещё?       Артур яростно ударил кулаком по столу, его щёки и ноздри раздувались в такт дыханию, когда он рычал:       — Ты думаешь, я тут шутки с тобой шучу?! Тебе лишь бы посмеяться! Почему ты не можешь принимать всерьёз то, что я говорю тебе?       К горлу подкрадывалась набирающая силу тошнота, сигаретный дым едва сдерживал её, однако Иван поклялся себе, что сдержит её ещё на полторы минуты.       — Иначе что? — Откровенно издевался Россия. — Заплачешь, как ты это делаешь каждый раз при малейшем отклонении от плана?       Пока Артур орал и материл его на чём свет стоит, Иван нашёл время для того, чтобы вглядеться в лицо Джонса, выражающее абсолютное непонимание причины, по которой он, Альфред Джонс, вообще сидит под боком брата. К удивлению Брагинского он вдруг встрепенулся и даже пропищал ломающимся голосом:       — Но ты должен подумать! Зачем тебе сопротивляться?       Стеклянные бусы вряд ли могут сравниться с радостью от снятия звёзд прямо к глубокой тёмно-синей кромки неба, и когда Джонс почувствует то же, что и Иван, те же отчаяние, печаль и скорбь падения, когда они падут на один уровень социальной ямы — тогда они поймут друг друга, а пока всякое объяснение будет бесполезно. Подобного Брагинский ему почему-то не сильно желал, несмотря на причинённые унижения. Оба брата не видели ничего и никого дальше своего носа, не помогали даже очки на носу одного из них, но Иван искренне не злился на них, просто не находя к этому причины.       — Помолчи, Альфред, — строго произнёс Брагинский. — Не видишь, взрослые решают обиды вековой давности?       Америка обиженно насупился пойманным за руку шкодливым ребёнком, и Россия обратился к Англии заговорщическим, манящим к тайне голосом:       — С чего ты, Артур, взял, что если ты привык валяться в ногах каждого встречного, стоит только на горизонте мелькнуть возможности исподтишка даже мелко навредить врагу, то абсолютно каждый в мире поступает аналогично?       Прежде его разум и сознание не были такими чистыми, как в эту минуту.       — Ответ мой тот же, что был пять веков назад, — чётко отчеканил Брагинский каждое слово. — Я никогда не буду поступать так, как хотят иные. Я никогда не буду твоей или чьей-либо ещё марионеткой.       У схватившего стремительным выпадом руки бутылёк со стола Ивана в голове промелькнула быстрая шальная мысль:       «Это стрихнин? Надеюсь, нет».       Проглоченная жидкость изверглась вместе с кровавой рвотой минутой позже, пока он плёлся к выходу и искал слабыми глазами фигуру Мороза. На кивок ушло не меньше десяти лошадиных сил, да и думать было банально некогда, а позвонить Ердену всё-таки стоило, поэтому, корчась от спазмов боли на снегу и захлёбываясь собственной кровью, Брагинский вымученно криво улыбнулся и прохрипел в ночную тьму:       — Не… скучай…       Мороз склонился над телом горячо опекаемого воспитанника, придерживая плащ на плечах и ощущая, как стремительно разрастаются внутри бездонная пустота и неугасимый голод. Голод до эмоций и чувств, вкуса еды и воды — того, чем так щедро всю жизнь делился с ним Иван Брагинский, беспрестанно жертвуя ему… Разумеется мальчишка не умрёт, будет страдать, но — не умрёт, поэтому следовало бы отплатить ему крупицей своеобразной благодарности.       Помощники Брагинского шустро засуетились под носом того, кого их глаза не были в состоянии различить, за захлопнувшейся дверью последовала умиротворяющая тишина и Мороз наконец запустил закостеневшие руки в снег, гуще всего окрашенный бурым оттенком крови. Он сидел неподвижно с минуту, похожий на окаменевшую статую, затем поднёс ладони к лицу со священным трепетом и облизал пальцы с невиданным упоением. Свершилась достойная жертва; как сказали бы люди, то была красная икра после бесчисленных дней поедания безвкусной каши. Откликаясь на требование, кожа на руках и лице медленно стянулась, стала упругой и аристократически бледной, от морщин не осталось ни малейшего следа. Седина в волосах отступила, дав дорогу отблеску светло-русого оттенка, а в глазах вспыхнул холодный аметистовый огонёк; осталось лишь щелчком пальцев заменить лохмотья одеждой, и один из убийц его возлюбленного чада надолго забудет о покое.       Он знал причины улыбки Ивана, его радости, грусти, тоски, глубокой печали и страхов. Они были вместе с самого его детства и даже раньше, именно с тех времён когда дети плохо помнят и осознают себя, но взрослые ловят каждое их движение с умилённой гримасой. Неужели у Господина Зимы и Морозов не получится убедительно изобразить его? В памяти были свежи разговоры о том, кто был повинен в падении России, за ним-то Мороз и направился неспешным лёгким шагом.       Между тем моментом, когда Иван смутно видел перед собой наполненное горечью мертвенно бледное лицо Мороза и тем, когда он снова разлепил налитые свинцом глаза, прошёл короткий ничего не значащий миг. О прошедшем времени ему поведали неприятная ломота, адская слабость в каждой клеточке тела и сухие ломкие волосы, спадающие на скулы. С первых минут пробуждения он ощутил опустившийся вокруг него купол, непроницаемый вакуум для эмоций и лишней болтовни, будто он стоял на отдаление от шумного и весёлого праздника жизни, не понимая, зачем там находится. Жуткое опьянение без капли алкоголя — состояние, при котором ему не хотелось ни говорить, ни есть, ни передвигаться, и в такие периоды он желал лишь сна, способного сорвать с него тяжёлую мутную пелену ограниченности. Теперь весь высший смысл и благое значение мироздания, которые Иван нёс в сердце на протяжении долгого и насыщенного жизненного пути, утратили какой-либо смысл, как резко погасшая в темноте вспышка яркого света. Он сидел в больничной постели, потратив мучительные четыре часа на подъём и вперив взгляд в свои исхудавшие полупрозрачные руки, не ощущая ровным счётом ни-че-го, что раньше влекло его к пению, танцам или фигурному катанию. Рядом суетилась прокуренная до костей Людмила, кому-то звонила и раздавала указания, с обеспокоенным лицо спрашивала Ивана, как он себя чувствует, нежно положив руку на плечо, а тот улавливал носом запах дешёвого табака и мысленно пытался поймать ниточку к своей прошлой жизни, будто утопающий в серой морской бездне одинаковых дней, недель, месяцев и, наконец, лет.       Ни черта не получалось.       Дни сменялись ночами как на киноплёнке, и однажды во сне к нему пришло озарение: прежний Иван Брагинский уменьшился до размера не самой спелой горошины и был заперт в клетке на иной стороне, намного более недосягаемой и отрешённой, чем ему думалось прежде. Да, в царстве снов с плеч сходила тяжёлая ноша беспристрастности, однако на душе легче не становилось: во сне он острее ощущал нехватку общения, человеческого тепла объятий и простого приятного времяпрепровождения в хорошей компании друзей и близких. Он тосковал по сёстрам и братьям, скучал по друзьям и местам, ранее принёсшим невыразимое количество счастья и хороших воспоминаний. Кружащиеся в бесконечном танце и играющие на музыкальных инструментах фигуры были созданы лишь для увеселения глаз, но не для обмена парой-другой добрых слов, поскольку все люди, которые принимали участие в ночном торжественном таинстве, умерли пять веков назад и обратились в пыль. По первости Ивану ничего другого не оставалось, кроме как печально смириться с полной изоляцией от того, что он некогда любил, однако со временем одиночество принесло умиротворяющий покой, разгладив колыхавшуюся в невротическом движении поверхность нерадостных размышлений. К тому же, он имел возможность изредка возвращаться к более юному своему воплощению, и тогда память услужливо разбавляла его тоску грёзами о прошедших приключениях и творившихся непотребствах.       При пробуждении испытанные страдания становились мимолётной глупостью.       Жить… Зачем? Иван знал наверняка, что его новый стиль жизни даже с натяжкой нельзя было назвать столь ёмким словом. Две рубашки и две футболки, один официальный костюм, одни джинсы — всё было в серых цветах, без рисунков или приметных деталей. Ждать чего? Непонятно. Он не следил за днями и неделями, не следил за обозначением года на календаре; не следил за питанием, обращаясь к еде тогда, когда желудок сводило голодным спазмом; не следил за порядком в огромной квартире, в которую переехал из не менее огромного союзного дома. Брагинский бы ни за что не принялся за тренировку полезных привычек, вроде принятия пищи три раза в день, если бы у жизни не было на него устоявшихся сотни лет назад планов, и она в знакомой манере не приводила бы к нему милосердной рукой тех, кто остро по каким-либо причинам нуждался в заботе и защите, помощи и ободряющем жесте. Это были и взрослые, и дети, но сколько бы Иван ни проводил с ними времени, их лица запоминались с трудом, словно ему приходилось наблюдать за ними по другую сторону плотной ширмы. Не раз его выручала Людмила с помощниками, сполна компенсируя практически все его странности и лёгким движением языка переключая внимание подопечных с безразличного лица Брагинского на что-то более значимое и красочное в зависимости от ситуации.       Но и Людмила умерла, проиграв в долгой борьбе с туберкулёзом на фоне постоянной работы в морге, смерть пришла и за другими. Иван остался один на один с теми, кто в нём нуждался, и на одной чаше весов была его железобетонная апатия ко всему окружающему, а на другой — эмоционально нестабильные ранимые люди. Он видел, что его помощница относилась к слабым так же, как иной человек относился к котятам, и решил, что эту роль он вполне способен разыграть при имеющихся ограниченных возможностях.       Откуда кто брался, кто пришёл к нему сам или был приведён за руку? Брагинский не мог бы сказать точно, он не концентрировался на этом как следует. Девчонке было десять, она напоминала растрёпанный грязный комок чёрной шерсти, который насильно содрали с пыльного чердака. Пугливая, дрожащая и замкнутая. Её приходилось долго убеждать, что она в безопасности и никто не сможет похитить её. Терри, иногда на горизонте появлялся и здорово отсвечивал Терри. На нём Брагинский в большей степени упражнялся в надевании маски живого человека, по крайней мере, он выучился подбирать подходящие ситуации слова, не оставляя направленные к себе действия и реплики без внимания. Мальчик в шесть лет не умел толком читать и первые два года не отходил от Ивана ни на минуту, крепко сжимая в кулачке ткань его рубашки. С ним Брагинский выучился проговаривать свои ощущения и угадывать настроение собеседника, которого он искренне не понимал. Потом, рыжая женщина… Много их было. Он вновь и вновь отдавал всего себя, как если бы его жизнь никогда не была разделена на «до» и «после», даже разменял шикарную квартиру на однушку, когда понадобились деньги для сопротивления, будто так и должно быть.       В конце концов он остановился на мнении, что подражать прежнему себе у него выходило неплохо, на четверку с большим минусом.       Долгими темными зимами Мороза нигде не было видно: он натурально испарился, нигде носа не показывал, пока Иван не наткнулся на него по воле случая. Не любопытство привело его к остервенело разоряющему могилу Альфреду, не желание выдворить виновника его душевного окоченения на территорию сопредельного государства. Он всего лишь интуитивно знал, что господин зимы вновь топчет его землю и гремит тяжёлыми цепями, которыми был прикован к землям Ивана, где-то совсем рядом. Не помня себя, Россия заворожённо шёл на этот звук, обнаружив в конце заколдованного пути своего точного до мельчайших подробностей близнеца: на Ивана Брагинского смотрело окаменевшее от горечи лицо мертвеца, что не вызвало в нём бурю эмоционального негодования, которое он затем испытал во сне, поскольку более бредовой ситуации Брагинский, схватившись за голову, не мог вообразить. Вот чем в действительности занимался многоуважаемый Генерал Мороз: действовал на нервы Альфреду, игрался с ним, как бы гоняя прутиком таракана, и наверняка получал от этого извращённое нечеловеческое удовольствие. Джонсу пришлось что-то ляпнуть, и Иван вроде бы попал в точку, поспешив скрыться от назойливого холодного дождя.       В конце концов, Мороз мог заниматься тем, чем хотел, и у России не было намерения бегать за ним в попытке сдержать его по-звериному садистские порывы к потрошению чьей-либо психики. Он знал один маршрут своей жизни — работа-дом-дети-работа, — и примерно к концу нулевых так хорошо сладился с выстроенной системой, что вмешательство в неё извне вызывало тонкий писк протеста и скрытого раздражения. Конечно, иногда его блуждания разбавляло тихое наблюдение за себе подобными, ведь он проходил мимо них незамеченным десятки раз, побывав в Берлине, Париже и Будапеште по действительно важным делам, а не из-за пустого трёпа под деловым названием «встреча», под сотню раз. Ни один не обернулся, ни один не нашёл его тяжёлого безразличного взгляда, кроме, разве что, Альфреда с очевидно протёкшей крышей, но эти обстоятельства не ранили Ивана и не заставляли задуматься. В конце концов, он так расслабился и обнаглел, что ради глубинного спортивного интереса мог ходить за Антонио или Франциском шаг в шаг, оставаясь неприметным случайным прохожим.       И вот, появился Гилберт. Эржбет. Франциск вдруг обернулся к нему. Дети к тому времени вдруг повзрослели и разбрелись кто куда, бедокурить или свершать нечто великое, правильное, справедливое.       Ночами хотелось хорошенько начистить морду и протереть Байльшмидтом пару стен, но днём наблюдения за его бессильной злобой на мир тешило тёмное затаившееся самолюбие Брагинского, довольно резво уступив место жалости. По неведомой причине Гилберт сходил с ума несколько иным способом, нежели остальной мир, поэтому так отчаянно вглядывался в Ивана потерянными глазами. Да, когда-то, на короткий период времени, они были неплохими друзьями, понимавшими друг друга с полуслова, но после падения Берлинской стены Байльшмидт ушёл с такой руганью, таким треском и воплями, что Брагинский вовек не хотел бы с ним видеться, благо о вложенных в их дружеские отношения силах задумываться не мог. И хотя он пообещал себе ни на йоту не верить в чистосердечные душевные страдания немца, всё же предпринял тщедушную попытку выстроить стену вокруг себя, потому что знал, что долго злиться, обижаться и ненавидеть кого-то не умеет. Сколько там лет идиота Гилберта Байльшмидта никто и ничто, кроме его тупой гордости и долбанного эгоцентризма, не волновал? Часто-часто обнимавшая брата Наталья и Ерден, взгляд которого иногда бесновато загорался от мысли о совершении новой дурости, стали вовремя среагировавшим страховочным механизмом для Гилберта, благодаря которому Иван принял его сожаления.       Голова ужасно раскалывалась, будто была наковальней, несмотря на то, что под ней покоилась мягкая свежая подушка. Прежняя жизнь щелчком пальцев отгремела безмолвно и осталась позади, будто случилась с ним, как удар кувалдой по голове, тысячи лет назад. Онемевшие руки беспокойно дёрнулись, рядом, капая на нервы, пикала аппаратура и тянулись в разные стороны трубки увесистых мешочков капельниц. В больничную палату пробрались рыжие лучи закатного солнца и теперь ползли вбок по стене и до краёв наполняли комнату атмосферой возвращения домой после долгого утомительного пути. Запахи медикаментов и цветущей сирени смешались, к тому же прямо рядом с ухом кто-то жевал до одури ароматное яблоко, от которого желудок Брагинского прилип к горлу. Иван поморгал медленно, прищурился и узнал в смутной фигуре нахальный образ Ердена, закинувшего ноги в массивных ботинках на больничную тумбочку. Тот моментально заметил слабые шевеления в больничной койке — его сердце точно пропустило удар, если не два подряд, — поёрзал на жёстком белом стуле и выпрямился, приняв позу приличного человека.       — Блин, ты чё, проснулся что ли? — Монголия закатил глаза, откладывая нож с тарелкой в сторону. — Я все яблоки съел!       В горло словно наждачную бумагу вшили вместо голосовых связок, даже вдохнуть получалось с трудом. Беспомощно ловя ртом воздух, Иван хотел было потянуться к бутылке с водой, стоящей на прикроватной тумбочке, однако Ерден ловчее угадал желание друга, и уже через несколько секунд вода освежила всё его тело своей прохладой. Такой вкусной воды он не пил, судя по нахлынувшему чувству облегчения, лет сто — не меньше. Едва прохладный воздух перестал обжигать горло, поэтому Брагинский, насладившись божественной по всем характеристикам холодной водой, наконец обратил внимание на пытливый взгляд Ердена. Вот незадача, подумалось ему, сейчас начнётся парад непрошенных соплей.       — Какого хрена твоя мятая рожа — первое, что я вижу? — Прохрипел Россия и прикрыл глаза, чувствуя, как на пару-тройку слов ушли плескавшиеся в нём крохи жизненной энергии.       Ткань одеяла и чужой одежды зашуршала у самого уха, жадные объятия сомкнулись вокруг шеи Ивана: он ощутил колючие волосы Хунбиша на щеке, сухую ладонь с длинными пальцами, что провела по его волосам, и подрагивающие дыхание на ключице. Глаза предательски слипались, а зудящая ломота в отяжелевшем теле была такой, словно ему пришлось ночи напролёт разгружать вагоны без чьей-либо помощи. Поверхность подушки под затылком быстро взмокла от слёз душевного друга, но даже после долгой разлуки с ним Брагинский не мог не пошутить язвительно в своей привычной манере.       — Только без рук, — просипел он напоследок с лёгкой ухмылкой, прежде чем бухнуться в сладкий манящий сон.       Царство Морфея впервые за многие десятилетия распахнуло перед ним свои невидимые врата и ему всю ночь напролёт снились яркие и разнообразные сны, наполненные жизнью и тем особенным дыханием фантазий, которое было позабыто им на долгие годы. Непредсказуемые повороты и незнакомые места встречались ему, куда бы он ни посмотрел, радость и смех стали его сопровождающими; казалось, ему снились сёстры, или он пытался внимательно разглядеть их в двух маленьких девочках, которых нянчил на руках. Конечно же, чем сильнее он всматривался в их лица, тем неразборчивее они становились, однако Брагинский не придавал этому значения, позволив течению реки грёз нести его туда, куда ему заблагорассудится. Затем, вдруг обернувшись на распростёршейся под ногами цветочной поляне, он отчётливо, почти наяву, ощутил на плечах нежные тонкие руки, колыхаемый ветром тонкий шёлк чёрных прядей волос на лице, увидел неповторимую лазурную синеву лукавых глаз и аккуратные тонкие губы. Девушка притянула его к себе в ласковом порыве, и он отдался её любовным объятиям, которых ему так остро не хватало каждый чёртов едва выносимый день бесцветного существования. Всё-таки дышать ему непременно хотелось свободно и полной грудью. Лес чересчур долго держал его в своих мертвенно прохладных руках, цеплялся за края его одежды, не отпускал и умолял остаться, но сколько бы разочарований и боли ни причиняла ему жизнь, он всё равно выбирал её.       Утро встретило Ивана щебечущими птицами за окном, нежными полупрозрачными лучами солнца и той опьяняющей летней свежестью, незабываемый запах которой обдал его нос. Мир, казалось, приобрёл новые яркие краски, ранее невиданные: даже больничные стены отдельной палаты отдавали приятной зеленью, мягкие слегка залежавшиеся простыни кремового оттенка были не иначе высококлассным шёлком, а тонкий аромат апельсинов на низкой тумбе у головы сделал начинающийся день его вторым рождением. Утро встретило его вновь налившимся интенсивностью чувств миром, и… Ерденом, тут же вскочившим на постель, предварительно оставив обувь на полу, соблюдая жалкую горстку приличия в медицинском учреждении. Уперевшись коленями по обе стороны бёдер России, Монголия наклонился вперёд и возбужденно затряс подушку под его головой.       — Просыпайся, проснись! Давай-давай! Не спи, сколько можно? — Кричал он вдогонку едва ли не в лицо Ивану, пока тот вяло сочинял в мозгу воззвание к его стыду и совести.       Все едва склеенные воедино слова разом посыпались в пропасть, поскольку недюжинными усилиями переживавшего вся картинка перед Брагинским ходила ходуном, и он сильно жалел, что случилось это не из-за рядового похмелья: его беспомощное состояние, которым Ерден так откровенно злоупотреблял и теперь едва ли не лез ему на голову, имело неприлично много негативных последствий. Настоящая пытка и раздербанивание казённой мебели быстро кончились, однако рот Хунбиша всё так же не закрывался, а его явно невыспавшееся с нездоровыми кругами под выпученными глазами лицо нависло над ним на непозволительно близком расстоянии.       — Сейчас весна. Понимаешь, что это значит?       Впрочем, в перспективе о тех или иных нормах поведения размышлять русскому придётся нескоро. Мозг Ивана отказывался работать наотрез, пускай всё повторялось вновь, и, по очевидной причине в лице Ердена Хунбиша, восстановление пойдёт намного быстрее предыдущего, это не отменяло одной вещи: соображать было сложно. Тяжесть каменными обручами сдавливала грудь и голову, и думать у него получалось со скрипом, дальше — хуже: ему предстояло заново учиться читать и писать, нормально ходить и быстро бегать, и не было никакой надежды, что его не дотолкают благонамеренными пинками к финишной прямой за месяц в лучшем случае.       — Что происходит в это время года? — Не отставал Монголия, бесстыдно нависнув над больным всем телом.       Россия, облизнув сухие потрескавшиеся губы и поморщившись, искренне старался напрячь заржавевшие мозговые шестерёнки, однако ожидаемый ответ был дан им только через несколько минут.       — Тепло. Яблони цветут.       — Какой месяц идёт за июлем? — Тут же выпалил Ерден.       Брагинский снова скривился и вздохнул, проведя рукой по груди к животу. Смысла сопротивляться, просить обращаться с ним не как с хрустальной вазой и не носиться как с писаной торбой не было: он прикован к больничной койке — это факт и одновременно с этим железобетонный аргумент для Хунбиша не оставлять его без присмотра ни на секунду. Любой начатый Иваном спор по поводу его дееспособности приведёт в никуда — он прекрасно знал это, как знал и Ерден, — поэтому он, плохо скрывая назревшее недовольство, буркнул:       — Август.       Монголия парировал молниеносно:       — А перед ноябрём?       — Январь? — Попытка ответить так же быстро провалилась с треском, и Брагинский приложил сухую ладонь к лицу. — Нет…       К запястью невидимыми нитями точно кто-то подвязал не меньше ста килограмм — трубно было ими двигать.       — Нет, октябрь, — хмыкнул Ерден. — Ну, не всё так плохо!       Наконец он слез с кровати, ловко зашнуровал сапоги на ногах и, подвинув стул аккурат к изголовью кровати, опустился на подготовленное место с встревоженным выражением лица. Хунбиш никогда не придавал значения понятию личного пространства Ивана, поэтому для Брагинского капитально ничего не поменялось: сначала его золотистые глаза сверкали в десяти сантиметрах от его, теперь — максимум в пятнадцати, но радовало то, что монгол прекратил паясничать и измываться, прыгая на его постели.       — Что последнее помнишь? — Прерывисто спросил Монголия.       Россия медленно закрыл глаза, неторопливо вороша свои недавние — он не имел никакого понятия о прошедшем времени — воспоминания. Он с уверенностью мог сказать лишь одно: жизнь последних десятилетий была объята молочной пеленой, странным эхом старых знакомств и отголосками человеческих связей, которые он умудрился построить будучи совершенно не способным к общепринятой коммуникации. Одни куски имели более-менее отчётливые очертание, другие — сплошь похожи на белёсый туман, однако все они составляли общую плёнку чёрно-белого фильма длиною в тридцать три года, и являлись тем, что Ивану предстояло щепетильно и придирчиво разобрать. В любом случае, Ерден задал чересчур сложный вопрос, чтобы он ответил на него сейчас.       — Не знаю. Что-то было, — Россия поморщился, — но… Я не знаю.       Оба осознавали, что Иван частично соврал: говорить о том, как упёртый и проворный Гилберт своим умом дошёл с ножом в руке до запястья Брагинского, ни один не горел абсолютно никакой охотой. И его снова потянуло в сон: в ослабленном теле не было и крохи сил, чтобы сопротивляться тщедушной сковывающей ломоте и отсутствию питательных веществ в организме.       — Не спи! — Крикнул Ерден, кинувшись к нему и схватив за плечи.       Обеспокоенность в его взгляде была не шуточной и граничила с паникой, потому что память о холодном отстранённом Иване была ещё слишком свежа, его бесстрастный образ буквально стоял перед глазами.       — Не спи, — выдохнул Хунбиш спокойнее, разжав пальцы у ворота его футболки. — Тебе спать не надоело?       — Нет. Почему-то мне кажется, что… — Брагинский запнулся, поморгал рассеянно и огорчённо вздохнул. — Что-то важное я хотел сказать.       Он бухнулся в тяжкий мутный сон без сожалений.       К вечеру следующего дня сознание Ивана прояснилось ещё больше, будто бы тучи разошлись по разным сторонам и открыли взору ясное небо. Медсестры снабдили его лёгким ужином из отварной курицы и салата, предупредив, что запихивать в себя еду не обязательно, порция выдана пробы ради. Простая еда вызвала в нём бурю восторженных чувств, как если бы ему подали только что выловленных из море и тут же приготовленных лобстеров: Иван готов был поклясться чем угодно, что ничего вкуснее он прежде не ел. Рядом сидел и заглядывал с жадным вниманием ему в рот Ерден, сменивший за сутки модные рваные джинсы и клетчатую рубашку на тщательно отутюженные штаны и чёрный пуловер, вдобавок от него веяло смесью терпкого одеколона и более мягкого геля для душа. Пожалуй, решил Иван, после выписки из больницы стоит пролежать в ванной с пеной и солью не меньше пары часов, попутно вылив на себя как можно больше шампуней и жидкого мыла — расточительно, однако это стало первой чётко сформированной и мотивирующей целью для него после пробуждения. Тем временем с едой так или иначе были покончено, и тогда Ерден, не позволяя Брагинскому даже минуты отдыха, сказал категорично:       — А теперь подъём. Чем раньше ты разомнёшь свои кости, тем лучше и для твоего тела, и для мозгов.       С мягкой постели, где Иван так изнеженно растёкся, его не подняли, а именно содрали, не приняв никакие возражения в виде отсутствия обуви, одежды или банальной воли к тому, чтобы покинуть территорию одеяла и подушки. Ерден заботливо обеспечил его невесть каким образом и парой белых кроссовок, и привычно длинным весенним пальто, терпеливо вынес копошение Брагинского с продеванием рук в рукава верхней одежды. Зетем Хунбиш резво, не пользуясь счётом на раз-два-три, оторвал задницы обоих от кровати и повёл вперёд, как он выразился, к свершениям. Голова у Ивана снова пошла кругом, и он чувствовал себя марионеткой, набитой камнями тряпичной куклой, всё внимание сосредоточив на том, чтобы верным образом переставлять стопы одну за другой. Холодная испарина выступила на его лбу, тени беспокойства исчезли, уступив место концентрации. Кто бы сказал ему, что это будет так сложно? В прошлый раз боль ощущалась ему смутно и маячила эхом на подкорке сознания, а теперь элементарное разгибание руки провоцировало скрежет зубов.       — Ну наконец-то ты вернулся. Я так рад! — Ерден с танковым упорством тащил на себе обессиленного Ивана, и ему можно было только позавидовать. — С тобой гораздо интереснее, чем с твоим телом!       Иван от первой своей прогулки после пробуждения задыхался так, словно бежал олимпийскую дистанцию в режиме реального времени, но отпор буйной настойчивости Хунбиша дать не мог, в чём-то внутренне с ним согласившись. Или нет…       — Пошёл нахуй, — выдавил с очередным протяжным сиплым выдохом русский, героически преодолев три ступеньки спуска в приемное отделение.       — Ты же понимаешь, что мы теперь вместе пойдём нахуй? — Игриво предупредил его Монголия, дёрнув за запястье.       — Да, — буркнул Россия себе под нос, сжав зубы, чтобы сдержать зарождающийся в груди ворующий кислород хохот, — осталось только определиться на чей…       — Вот это мой Ванёк! — Радостно загоготал Ерден так, что пациенты и медсёстры на пути начали оборачиваться на него и неодобрительно цыкать; он пошёл бы вприпрыжку, если бы не груз на плече. — Узнаю из тысячи! — И добавил, отсмеявшись:       — Ясен красен на чей!       Ерден остановился, Иван заглянул ему в глаза, давя весёлую улыбку, и лишний раз убедился, что несколько клеток головного мозга у них точно были связаны общей цепью дури.       — Гилберта?       — Гилберта, — кивнул Хунбиш, — у него же из нас троих самый длинный член.       Новый виток шутки приятно удивил Брагинского.       — А ты откуда знаешь? — Поинтересовался Россия, вскинув брови.       — А ты? — Парировал Монголия.       — А я не знал.       Иван прыснул, не сумев сдержать рвущийся наружу дикий смех, резавший сухие губы, и произнёс отрывисто:       — Всё понятно, чем ты тут занимался… пока я глаза в сторону отвёл.       Больничный коридор со скользкими лестницами, тяжёлыми дверьми и ворохом кабинетов закончились быстрее ожидаемого, и в лица Ивану и Ердену в конечном итоге сдержанно выдохнула весна, увлекая за собой запах цветов, свежей зелёной листы и горелой прошлогодней травы. Оранжевое небо на головой расчертил искусный художник: облака напоминали початки хлопка, вымоченные в насыщенной карминовой краске, и солнце не спеша катилось под ними за за зазубренную домами линию горизонта. Стрижи заливались голосистой третью, беспокойно носились из стороны в сторону между деревьями, а пухлые голуби на земле глушили непомерный голод щедро разбрасываемым хлебом местных пациентов. Ласковое вечернее светило гладило тёплыми лучами бледно-серую кожу России, пока он замер на входе, переполненный захлестнувшими его чувствами щемящей тоски по местам, с которыми он никогда в действительности не разлучался. Сирень густого фиолетового цвета склонялась отяжелевшими соцветиями к низу, и глаза Ивана Брагинского, такого же насыщенного цвета, мелко защипало, ему даже пришлось поморгать, чтобы прогнать назревавшие слёзы.       Иван по наитию молча подался вперёд, однако Ерден выучился понимать его безмолвные фразы так давно, что практически не помнил времени, когда было по-другому. Брагинский примостился у края лестницы, невзирая на пыль и натоптанную грязь, прислонился головой к перилам и обмяк на них с облегчением. Хунбиш сел рядом, не оставляя между ними и десяти сантиметров расстояния, упёр локти в колени и выдохнул с вымученной улыбкой.       — Вот ты скотина, Ванюха, — пробурчал он, рассматривая крошки растрескавшегося асфальта. — Ничего мне не сказал. Вообще ничего. Пидорас одним словом — названия другого для тебя нет, понимаешь?       Вдаваться в подробности своей мелькнувшей однажды слабости Брагинскому не улыбалось, тем более — пересказывать ту часть своей жизни, что была напрочь лишена целого списка того, что наполняло её столь ценным смыслом. Когда-нибудь он наберётся смелости и всё подробно расскажет, вооружившись банкой пива и вредными закусками, но сегодняшний день был создан точно не для этой истории. Россия хмыкнул, тщательно подбирая слова для устранения внезапной вязкой тишины между ним и Монголией:       — Я не…       — Гилберт, как хорошо, что ты пришёл! — Ерден разразился приветственным криком и вскочил с мрамора. — Мы тут как раз не можем решить, кто же из нас больший пидорас! Я вот говорю, что это — Иван! А ты как думаешь?       Брагинский смотрел тупым опешившим взглядом на Байльшмидта, и последний вперил в него такой же не обременённый интеллектом взор. Оба пялились друг на друга, как бараны из известной поговорки, и Гилберт взял на себя инициативу по прерыванию щекочущей нервы тишины между ними.       — И что, даже не скажешь ничего? — Недовольно фыркнул он.       Иван точно знал, что отвечать с сарказмом, издевательской улыбкой, насмешкой и игривым вызовом — не стоит. Травить чёрный юмор и глупо шутить — тоже.       — Классно я всех наебал, да? — Прыснул он в конце концов.       Гилберт никак не отреагировал, только брови приподнялись вверх и губы сжались в тонкую полоску, выражая высшую степень его яростного негодования. Когда у Гилберта Байльшмидта не было никакой ясно различимой реакции и он протяжно выдыхал и оглядывался назад, примечая окружение, то это означало только одно: он зол настолько, что планирует разорвать причину своего раздражения голыми руками в самое короткое время, пока не вмешается полиция.       — Держи, — Байльшмидт грубо пихнул пакет с фруктами в живот Ердена и весь серьёзно нахохлился, как готовый к бою петух.       Ерден хихикнул и примирительно выставил руки перед ним:       — Гилберт…       — Дай я ему хребет сломаю! — Вспыхнул Пруссия взорвавшимся вулканом, так что Монголии пришлось удерживать его. — Ублюдок! Я тебя через колено переебу!       — Так если ты сделаешь это сейчас, он же реально откинется! — Сквозь смех убеждал немца Монголия. — Давай чуть позже это организуем, хорошо? Там и Наташа подтянется!       Иван добродушно хохотал всё то время, что Гилберт материл его на чём свет стоит и привлекал к себе всеобщее внимание случайных прохожих. Каждая эмоция в его лице читалась до смешного просто, поэтому Брагинский не мог удержаться и не дразнить его ещё больше.       — Гилберт, — сквозь улыбку промямлил Иван, закрывая лицо в защитном жесте, — только не по лицу, пожалуйста!       Кроссовок Байльшмидта прошёл аккурат вблизи лица Брагинского, но даже так тот не вздрогнул и продолжал потешаться над немцем, пока Ерден призывал немца успокоиться и взять себя в руки, выкрикивая вразумляющие слова ему прямо в ухо. Пруссия вырывался с напором дикого зверя, а Монголия, удерживая его в своих цепких объятиях, умолял Россию помолчать ради всех великих предков хотя бы пять минут. Оба в конечном итоге тяжело дышали от натуги, тем не менее Ерден успешно справился со своей миссией, несмотря на то, что суставы в его руках изнывали от боли.       — Ты мне одно скажи, — Гилберт отдышался и поправил на себе лёгкую куртку с толстовкой. — Зачем ты сделал это? К чему была вся эта херня?       Объяснение… Ну, это довольно сложно объяснить, если не выложить каждого таракана из головы на свет божий и не назвать их поимённо.       — Ну сделал и сделал, — Иван слабо пожал плечами и беспечно улыбнулся, — не принимай близко к сердцу!       Гилберт задохнулся от возмущения, цыкнул и отвёл глаза в сторону, и Хунбиш поспешил вставить свои пять копеек с высшей степенью иронии.       — У нас Иван же не может словами через рот сказать, когда ему плохо и больно и нужна помощь! — Важно вставил Ерден, запустив пятерню в волосы. — Чего ты ждёшь от дурачка?       На этот раз Брагинский спустит друзьям все нелестные эпитеты в свой адрес, потому что знает — заслужил, огреть его по голове чем-нибудь тяжёлым тоже было мало. Пруссия резко протянул ему руку с явным намерением помочь русскому встать, но тот пару секунд тупо хлопал глазами, находясь в ступоре, затем хмыкнул и громко демонстративно выдохнул, сжав пыль асфальта в своей.       Снова страна.       Россия потянул в ответ свою едва заметно тёплую, как это прежде бывало, ладонь навстречу. Быть может дальше будет только лучше?       Снова живой.