Шаг. Рывок. Удар.

      Гилберт ко многому в жизни привык: к тому, что работы всегда был непочатый край и скопища бумажек на рабочем столе грозились перерасти в миниатюрные небоскрёбы; к тому, что младший брат демонстративно дулся, язвил и всячески отбрыкивался от попыток банально поговорить и обсудить ту или иную ситуацию; а ещё к тому, что Артур дистанционно скалил на него зубы по видеосвязи по поводу и без, очевидно пыхтя от бессилия и страха подобраться к старшему Байльшмидту ближе и накинуть удавку на шею за то, что оставил его загибаться в китайской тюрьме. Настроение было стабильно поганое, и Гилберта раздражало решительно всё: серые будни лились одним бесцветным потоком, осенняя погода за окном навевала излишнюю тоску и чувство опустошённости, а моральная и физическая усталость стала такой же жизненной константой, как и дыхание. Он едва сдерживал мгновенно закипавшее внутри желание как следует познакомить незадачливого подчинённого с полом или стеной из-за того, какие глупые и элементарные, по мнению Гилберта, вопросы тот задавал. Но пока Байльшмидт вполне удачно и, самое главное, вовремя успевал накидывать уздечку на свой, в сущности, беспричинный гнев, повторяя, что следует быть терпеливее, и ни на кого не срывался зазря. Некоторое время назад мозолившая глаза тройка из Ториса, Феликса и Эдуарда всё ещё томилась где-то в подвалах то ли дома, то ли тюрьмы Эржбет, поскольку та честно исполняла данное ею слово и не пыталась от него отступиться. Почесать бы кулаки об них, да какой с них толк? С противником драться веселее и более захватывающе тогда и только тогда, когда он будоражит кровь и заставляет мозг шевелиться, тщательно продумывать каждый шаг и крепко держать удар. Смертельная скука просачивалась в каждую щель жизни Пруссии и обволакивала собою те редкие радости, которые изредка дарили ему кружка хорошего пива, боевик с более-менее не банальным сюжетом и вкусное мясо в непомерных в сравнении с тем, что было раньше, количествах. Попытки заглушить разросшуюся от разочарования не то в себе, не то в жизни как в явлении, пустоту привели к тому, что ни одно из прежних удовольствий не гарантировало выработку пары жалких молекул серотонина в мозгу.       Он твердил себе сквозь зубы, что привык, что это просто такой тяжёлый период, который нужно перетерпеть, а дальше всё наладится. Глупо было полагать, будто мир сговорился против него, и искать в нём крайних, виноватых. Сейчас всего лишь много работы, иначе и быть не могло после долгого отлынивания от собственных обязанностей, однако…       Однако к тому, что изредка ему снился Брагинский таким, каким он был когда-то давно, он привыкнуть не мог. Сновидения казались ему плевком в лицо, вытиранием ног о чувство его собственного достоинства и огромный скол глубоко в сердце, который обнажил одну из чувствительных ко всякому происходящему дерьму мест — и да, у Гилберта такие имелись в достатке. Одно существовало исключительно для Людвига, второе — для Эржбет и Наташи, но поменьше, дальше шли кусочки для Хоа и Венециано, чёртового Родериха, Антонио и даже Франциска, и лишь Брагинского Гилберт с перфекционистским старанием обходил стороной, будто лепрозорий, тайно страшась истины о размере своих переживаний за него. Именно из-за Ивана дорога жизни Гилберта стала чересчур извилистой и непонятной, абсолютным терновником, поросшей непроходимыми джунглями тесниной, но бардак этот внёс такое ощутимое разнообразие и давно забытый привкус адреналина, какой немец не испытывал последние несколько десятков лет, сколько бы ни старался куда-нибудь вляпаться. С ним было душевно спокойнее, и почти физически — любопытнее. Пусть даже Иван отбросил своё прежнее «я», это не значило, что опасные и захватывающие приключения перестали идти за ним по пятам и настойчиво цепляться за край футболки. Тишина не висела в комнате свинцовыми мешками, несмотря на его гробовое молчание, обстановка не была социально неуютной или чужеродной, к тому же, Наташа постоянно с трепетом хлопотала вокруг старшего брата, не забывая о Байльшмидте и смягчении его крутого нрава парой острых выражений. Гилберт искренне не понимал себя, вернее, оставил всякие попытки в стремлении разобраться в гранях и углах логики своих действий: желал ли он воссоздать времена СССР, когда он стоял в одном ряду с республиками в огромной семье, или же стремился пронести в будущее то, что глубоко въелось в его нутро крепким и цепким сорняком?       Но и это было откровенным и трусливым враньём, элементарным прикрытием, и Гилберт до конца не желал давать своим чувствам такие названия как «дружба», «теплота», «душевность» или, что многократно хуже, «привязанность». Они значили что-то, чего он не хотел испытывать к условно чужим людям; несмотря на то, что Байльшмидт вместе с ними пережил, друг другу они априори были вроде хороших знакомых, но не более. Однако в одной вещи Гилберт был уверен наверняка: работа не заканчивалась от слова вообще, а количество исписанной бумаги на столе не уменьшилось ни на йоту, только шредер изредка мерно жужжал под столом, возвещая об уничтожении очередной партии ненужной документации. «Шей да пори — не будешь без работы никогда!» — весело расхохотался Россия в его мыслях так явственно, что Пруссия рефлекторно огрызнулся, затем выдохнул спокойнее и уверил себя, что этот небольшой сдвиг в его безупречно здравом уме точно поправим. Нужно было только поскорее вернуться в Москву и разобраться с тем, до чего Гилберт мучительно додумался своей головой и что на удивление не обрадовало бесстрастного Ивана. Поэтому одним зимним вечером телефон немца жалобно пискнул и на экране высветилось короткое сухое сообщение.       «Я знаю, что ты задумал.»       Байльшмидт завис на несколько секунд, тупо уставившись в экран смартфона ничего не понимающим взглядом, и промедление стоило ему приличного пучка нервов.       «Прекрати.»       Больше Брагинский не отвечал, но гневные ответные сообщения немца изволил иногда читать, и Гилберт быстро вычислил периодичность, которая заключалась в том, что Иван появлялся в сети в районе двух ночи и не оставлял никаких откликов в течение оставшегося времени суток. Этот эгоистичный козёл, как окрестил его про себя Пруссия, точно почуял, куда дует ветер ещё при их последней встрече, но почему-то молчал, из-за чего немец укрепился в правильности своих действий. Но вдруг Иван рывком разодрал его зажившую рану, а сам себе Гилберт задал пару вопросов: зачем, чёрт возьми, всё это? Зачем эта информация вообще держится в его голове с устойчивостью бетона? Чтобы, очевидно, раздражать его ещё больше, быстрее подтаскивая два к двум, чтобы получить заранее известный ответ. Байльшмидт устало откинулся на чёрную спинку кожаного кресла и тяжело выдохнул: по крайней мере, Брагинский остался под чутким и неусыпным присмотром Натальи, да и Наира не планировала слезать с него живого, если вдруг он решит смыться в никуда по велению мизинца левой ноги.       С разбором рабочих завалов нужно было завязывать, а лавочку уныния и обид срочно прикрыть, потому Гилберт решительно взял быка за рога: наступив на горло своей раздутой и откормленной гордости, он сделал первый шаг на пути применения с братом. Его ждали совсем другие дела, более интересные и запутанные, и одиноко прозябать неопределённое количество времени в кабинете пять на семь он не планировал, как и оставлять младшего дуть щёки в одиночестве и накручивать себе на ум невесть что. Старший Байльшмидт вломился в контору Людвига в своей привычной манере, распахнув дверь с громким стуком и принося с собой запах загазованной улицы, лёгкого холода и свежести зимней поры. Людвиг оторвал взгляд от монитора ноутбука лишь на пару минут, молниеносно проанализировал вошедшего и на громкое приветствие буркнул неразборчивое «привет» в ответ. Старший Байльшмидт заскочил к нему буквально на десять минут: во-первых, от работы младшего не оторвать было невозможно, несмотря на позднее время на часах, во-вторых, нужно было закинуть ему на хранение парочку важных бумаг.       — Людвиг, я хочу, чтобы ты знал, — Гилберт опёрся о стол и сложил руки на груди, — я не пытаюсь контролировать тебя или что-то в этом роде. Навязывание своей точки зрения тоже не входит в мои планы, я верю в тебя в любом случае, — он похлопал брата по плечу, — и что бы ты ни делал — я всегда тебя поддержу.       — Угу, — быстро, но всё ещё обиженно согласился Людвиг. — Я понимаю.       Прогресс был налицо — Гилберт довольно усмехнулся, — а значит, нужно было выдвинуть свои требования. Ковать, пока горячо.       — От тебя я жду того же. Ты большой парень и многим заправляешь, но это не значит, что я закрою рот и буду беспрекословно слушаться тебя во всём. У меня тоже есть свой взгляд, и я не пытаюсь как-то прогнуть тебя им или оскорбить.       Гилберт пытался — тяжёлый характер даже молотом не исправишь, — и они оба это знали, однако все его предыдущие ошибки сейчас были покрыты выраженным чистосердечным признанием. Людвиг пару раз щёлкнул ручкой и устало потёр переносицу, мотнув головой: Гилберт всегда знал, что нужно сказать и как преподнести свои слова так, чтобы они не бились никакими противовесными аргументами.       — …Ладно, — выдохнул Людвиг, который перед старшим братом постоянно шёл на попятную, — ладно. Я понял… Я волновался за тебя, понятно? Не хотел, чтобы ты вляпался в сомнительную ситуацию.       Как мило было со стороны Людвига волноваться за Гилберта, тот даже одобрительно хмыкнул, оглядывая скучные серые стены его кабинета. Чего точно ему не хватало, так это искры жизни, драйва и адреналина для раскрашивания трудовых будней в более яркие цвета горячих споров и яростного отстаивания своего мнения. Пусть он и не подозревал, в какие конкретно ситуации старший прыгает добровольно и с разбегу, а какие создаёт собственными руками, ломая такие дрова своими стремительными жестокими методами, неутешительные последствия которых нужно разгребать в лучшем случае годами. Гилберт желал ему всего самого хорошего, а также шагнуть немного дальше чётко очерченных личных границ.       — Рад, что мы прояснили ситуацию, — Гилберт ощутимо похлопал брата по плечу. — Что ж, — оставив на столе папку с личными документами, он бодро промаршировал до двери, — пойду развлекаться! — На вопросительный взгляд Людвига заговорщически бросил напоследок:       — Ничего такого, за что тебе потом придётся краснеть! Парочка пиздюлей от Наташи — прямо как я люблю.       Старший Байльшмидт, разумеется, под конец своей блистательной речи наврал с три короба: от развлечений в ожидающей его кампании было только одно название, а последующая головная боль едва ли могла идти в какое-либо сравнение с рабочей рутиной.       Если в Берлине взаимоотношения с Людвигом были улажены в позитивном ключе, то в Москве с Иваном и Ерденом каждый шаг был похож на минное поле, в особенности если дело касалось Хунбиша. Гилберт и Ерден десятилетия мастерски ловили друг друга на дешёвых схемках шантажа и сложных манипуляциях, и Иван с Наташей выступали их безмолвными судьями с правом изредка прерывать практически перерастающие в драки острые перепалки. Противоречия были настолько непримиримыми, что закономерным образом их хорошими друзьями стали брат с сестрой, умевшие сглаживать острые углы и мягко соглашаться с горделивой позицией двух высокомерных эгоистов. Задача перед Гилбертом стояла из рук вон невыполнимая: нужно было убедить Ердена в том, что он желает для Ивана того же, что и в поле своего безмерного эгоцентризма желал Байльшмидт. Быстро преодолев приступ уныния, который был спровоцирован бледным безразличным лицом России и его гробовым молчанием, Пруссия решительным приступом взял быка за рога, а именно вытолкал Монголию в холодный сырой подъезд на «покурить» и без лишних вступлений выложил ему всё, о чём думал долгое время.       — Хочешь, чтобы он навсегда таким остался? — Закончил Гилберт фразой, предназначенной ударить Ердена чётко по его очевидной слабости.       Тот не шелохнулся, более того, его усталое скукожившееся тело, обратившееся в камень, выглядело жалким и слабым: дунь — и он рассыпется. Ерден сохранял безмолвие, однако нахмуренные брови выдавали болезненные размышления, и Байльшмидт мог бы хорошенько встряхнуть его за плечи и потребовать немедленный ответ, потребовать взять себя в руки. Но сейчас немец был в той щекотливой ситуации, когда спешка могла лишь навредить и отпугнуть добычу от его грандиозного плана. Наконец Хунбиш шумно выдохнул и покачал головой.       — Ты мог бы быть таким же, — он горько ухмыльнулся, его голос был непривычно кротким и бесцветным. — Разве это не чудесно? Мы избавились бы от стольких проблем, если бы ты был овощем…       Монголия уронил голову в ладонь, придерживая пальцами тлеющую сигарету. Пруссия сделал вид, что произнесённые им слова никаким образом его персоны не касаются.       — Делай, что хочешь, — пробормотал своё решение Ерден. — Я помогу тебе в любом случае.       Весь оставшийся вечер Гилберт смотрел Брагинскому прямо в глаза, а Иван отказывался от его игр в гляделки, предпочитая то свою тарелку с ужином, то новостную бессмыслицу по телевизору. Подозрительное и взбалмошное поведение Байльшмидта вызвало у Натальи нешуточное беспокойство, но он отмахнулся — как мог нежнее, совсем не желая обидеть, — от её расспросов, Наира покрутила пальцем у виска, а Ерден громко объявил, что крыша у немца окончательно и бесповоротно протекла. Тем не менее, никакого эффекта эмоциональное восклицание Монголии не произвело, потому что Гилберт был так сосредоточен на цели, что шумные проявления внешнего мира стали недостойны его ценного вниманиями. В тайне он колебался, до дрожи в пальцах страшился ошибки в том, в чём оплошность была под строгим запретом. Позорно и смерти подобно было трусить, от злости на себя Гилберт мог подолгу сидеть в кресле и скрипеть зубами, и в такие минуты никто благоразумно не трогал его. И всё же случай, который назвать удачным или счастливым язык не поворачивался, немного разговорил Брагинского и придал Байльшмидту железную уверенность в правильности его намерений.       Оба, Гилберт и Иван, тряслись в метро, держа при себе огромный список гастрономических покупок, щепетильно составленный Наташей, поскольку именно они вдвоём за раз смогли бы притащить около двадцати пакетов необходимого продовольствия из центра Москвы на её окраину. Байльшмидт думать забыл, что его, любимого и великого, нагло эксплуатируют, а потому расслабленно развалился на жёстком сидении и лениво пролистывал новостную ленту, через заголовок вычленяя откровенный бред и ловя нотки истерики в прочтении коротких статей по диагонали. Брагинский, как привычно за ним водилось, сидел молча и тихо, вперив взгляд в точку на полу и сложив руки на груди. Двери вагона открывались и закрывались, люди достаточно массовым потоком заходили, рассаживались по местам, затем выходили — и цикл повторялся снова и снова, потому что этот рабочий день ничем не отличался от тысячи таких же предыдущих. Вдруг Пруссия практически кожей ощутил, что Россия рядом напрягся и плавно выпрямился, будто натянутая до предела струна, слегка поджал губы и будто бы нахмурился. Байльшмидт проследил за его напряжённым взглядом и наткнулся на странного невысокого мужчину, который сидел напротив него. Помимо грязной одежды и неряшливой чёрной бороды в нём не было ничего примечательного, кроме одного: глаза у него были совершенно пустые и напоминали чёрные дыры, он смотрел перед собой в никуда, казалось, почти не дышал. Нехорошее мутное предчувствие опасности закралось в сознание Гилберта, к тому же, он хорошо помнил, что интуиция и у Ивана всегда работала на ура. Лучше бы им выйти и сменить вагон; Гил слегка двинул локтем в бок России, но тот не повернулся и никак не среагировал. Иван всё понял, в чём у Байльшмидта не было никаких сомнений, оставалось только дождаться следующей станции. Оба поднялись со своих мест в едином порыве и поспешили вместе с толпой на выход.       Они едва успели сделать два шага за ограничительную линию, как за неясной фанатичной кричалкой прогремел взрыв, во все стороны посыпалось разбитое стекло, и люди тут же с криками ужаса без разбора бросились во все стороны, запахло гарью и пылью, подпаленным мясом и кровью. Гилберт распластался на полу, рефлекторно потянув за собой Брагинского, и от внезапности движений подвернул ногу, а слетевшие с задетой взрывом колонны куски гранита едва не протаранили Ивану голову. Он успел закрыть себя руками, но обломок скользнул по правой стороне его лица ребристой частью, кровь сразу же залила ему глаза. Однако Брагинский не растерялся среди крика, плача и паники, поднял Гилберта рывком, будто тот был куском ткани, и, перекинув руку через шею, повёл к ближайшему выходу.       — Уходим! Быстрее!       Боль в ноге была не так сильна в сравнении с колотившим изнутри и лишающим здравого смысла ужасом. Оборачиваться и лицезреть последствия очередного теракта было страшно, зевать, пытаться помочь и останавливаться — небезопасно, никто не гарантировал, что взрыв был единственным. Байльшмидт, к своему сожалению, оказался прав: второй раз громыхнул тогда, когда они с Иваном уже бежали вверх по лестнице вместе с более-менее уцелевшим народом. Хотел бы немец лично прострелить лбы тем, кто это совершил, но виновники лишили его данной возможности — проскользнувшая кровожадная мысль подсказала ему, что он отделался лёгким испугом.       Вечерний воздух сырой холодной осени прочистил не только лёгкие, но и мозги, а жёсткая посадка на пятую точку в двух метрах от ступенек у входа на короткий момент обрела силу манны небесной. Внизу, очевидно, творился ад, из дверей то и дело выбегали испуганные люди, кто в крови, кто в обгорелой одежде, но чуткий слух Гилберта уловил два эмоционально брошенных слова:       — Твою мать, — прошептал Иван, приложив руку к стене.       Байльшмидт себе не поверил.       — Брагинский?       Тот тяжело вздохнул и присел рядом, прикрыв глаза на миг.       — Чего?       Снова.       Иван вытер кровь с лица, встряхнул испачканную руку и недовольно цыкнул.       — Что ты, немчура, прицепился ко мне, как репейник? Сукины дети, всех вас найдут, — Россия уронил лицо в ладони и замолк.       Ворчливая и последующая разгневанная интонация, услышанная Байльшмидтом, резанула его душу без ножа, из-за неё его глаза распахнулись шире и боль в ноге потеряла всякое значение. Таким тоном обычно Брагинский ворчал, когда ему приходилось выполнять какую-то неблагодарную работу, а ему страшно хотелось уехать домой и добротно поужинать вкуснейшей стряпнёй старшей сестры. И так зол он был тогда, когда на долю невинных людей выпадал жребий ничем не оправданного тупого насилия.       Гилберт задохнулся:       — Эй, ты!…       Мысли в голове разбежались в разные стороны, Байльшмидт отчаянно вцепился пальцами в плечо Ивана.       — Повернись-ка!       И Брагинский, вновь тяжело выдохнув, обернулся. В глазах плясали тени былых аметистовых искр, хитрый прищур, может быть, искажённый размазанной по лицу кровью, и поджатые почти что в полуулыбке, пусть натянутой, губы. Ему оставалось только опять цыкнуть и закатить глаза, затем тряхнуть головой — и он стал бы прежним. Байльшмидт часто заморгал, зажмурился и снова открыл глаза, убедился, что транслируемая глазами в мозг картинка не была плодом его разбушевавшейся фантазии. Иван же горько усмехнулся и сбросил с себя невротическую хватку немца, чувствуя, как глаза начинают щипать слёзы от колющей боли в груди.       — Бешу тебя значит, да? — Он злорадно хмыкнул, вскинув брови. — А ты, думаешь, меня не бесишь? Рожа твоя недовольная меня в восторг приводит, да?       Гилберт, должно быть, грезил наяву, пока пялился на него во все глаза, и реальность происходящего доказывала только ноющие болезненные ощущения в ушибленной руке — наконец, заметил — и более пострадавшей ноге.       — Хотя меня вообще ничего в восторг не приводит…       Брагинский не успел договорить: наплевав на все неудобства, Байльшмидт в сердцах ухватился за груди измазанной в крови серой куртки русского.       — Ты! — Гилберт хотел хорошенько встряхнуть его, но вовремя остановился, взглядом наткнувшись на окровавленные волосы. — Ты!… Просто конченный! Почему я тут как идиот ношусь с тобой, сомневаюсь, мучаюсь, а ты… А ты, блять, тупо молчишь!       — Какая печаль, идиотом он себя чувствует! — Иван закрыл глаза и издевательским образом покачал головой, помолчал с полминуты и продолжил спокойным голосом:       — Теперь ты всё знаешь и твои фантазии подтвердились. Что ж тебе в Берлине не сиделось…       Брагинский залез рукой во внутренний карман куртки и ловко вытряхнул из мятой упаковки сигарету, затем непринуждённо закурил, полностью проигнорировав залившую лицо и волосы кровь. Гилберт перестал висеть на нём и с ошалевшим выражением лица уставился на заполняющуюся машинами скорой помощи и полиции улицу, а Иван получил возможность чиркнуть зажигалкой и свободно закурить.       — Ты угадал, — монотонно пророкотал он, выпустив сизый дым. — Только нам подобные могут оттащить нас от истинной границы смерти в неизменном виде, остальное — бутафория… Этот проблеск мимолётен. Меня всё устраивает.       Гилберт едва не подпрыгнул от возмущения.       — Брагинский! — Вспыхнул немец. — Ты смеёшься надо мной, да? Ещё парочка лет и я бы с катушек слетел! Знаешь, как тяжело без твоих комментариев выдерживать накал испускаемой со всех щелей бредятины?       Гилберт уловил перемену настроения, резко замолчал и внимательнее присмотрелся к Брагинскому.       — Я этого… не хочу, — прошелестел Иван, устремив глаза в асфальт под ногами.       — Интересно, с каких пор твои сёстры для тебя ничего не значат? — Гилберт молниеносно ударил в ответ в его самое слабое место.       Брагинский устало промолчал, мысленно отказавшись от спора с ним, к тому же, к горлу подступила тошнота и мир перед носом частично плавился.       — Я тебе не верю, — горделиво заключил Пруссия с чувством безмерной правоты. — Знаешь, почему? Мы с тобой…       Подпрыгнувшие с двух сторон врачи не позволили ему договорить: Ивана увели в машину (ему повезло!) ввиду серьёзности травмы и быстро увезли в больницу, а Гилберта принялись осматривать на месте. Попутно он отзвонился Наташе, изводившей себя из-за переживаний за него и брата, и написал короткое сообщение о произошедшем Ольге, которая, насколько он знал, проходила курс реабилитации, и ей нельзя было сильно нервничать. Байльшмидт предвосхитил накручивание друг друга двух сестёр, заставив Наталью говорить только с ним до его возвращения, и мог с уверенностью сказать, что на обратный путь в квартиру Брагинского на такси он потратил целое состояние — на саму дорогу и на беспрерывный разговор с Арловской. От госпитализации он отказался ввиду отсутствия тяжёлых ранений, предварительно разузнав о том, в какую больницу увозят пострадавших. Перед мысленным взором всё ещё стоял заметно оживившийся Брагинский, обозначивший некую надежду на что-то доброе и благое. Гилберт успел пошутить про себя: должно быть, треснуть кого-то по голове, да посильнее и от всей души — лучшее решение всех проблем, которые только могло изобрести человечество за короткую историю своего существования. Вслух, разумеется, он не высказался ни словом, встретив на пороге мокрое от слёз лицо Натальи.       Во всяком случае через две недели из больницы вернулась прежняя недвижимая застывшая тень, а к чему Гилберт вспоминал этот эпизод? Да к тому, что он, как обычно выходило, был прав по всем тезисам созданной теории, которую он сам же и доказал, получив убедительное подтверждение. Пришло время приступить к исполнению задуманного: Байльшмидт арендовал достаточно большой дом и подготовил необходимое оборудование для реализации своего плана, теперь дело оставалось за малым. Он вскочил с кресла, где восседал с самого утра, жестом дав сигнал Ердену к началу.       — Ты куда? — Без интереса спросила Наталья, протиравшая пыль у телевизора.       Из шкафа Хунбиш выудил увесистый чемоданчик экстренной медицинской помощи, немного усовершенствованный в соотвествии с пожеланиями виновника торжества.       — Убивать твоего брата, — легко отозвался Гилберт и в доказательство своих слов лязгнул раскладным ножиком в воздухе. — И ты мне в этом поможешь.       — Что? — Сердце Натальи едва не оборвалось.       Ерден взял её за руку и потащил за собой.       — Не слушай его. Мы собираемся оживить твоего брата.       На втором этаже своего временного пристанища Иван занимал среднюю по размерам комнату, обставленную без излишеств только широкой кроватью и старым местами потёртым шкафом. Он стоял у окна, не заложив руки за спину, как сделал бы это более живой во всех смыслах человек, однако на шуршание в двери всё-таки обернулся. Брагинский знал, зачем Гилберт без стука вломился в его личное пространство, но не оказывал никакого сопротивления, и ни единой эмоции невозможно было прочесть в его равнодушном лице.       — Ты мне веришь? — Спросил Байльшмидт решительно, не рассчитывая услышать ответ. — Ты веришь.       Он выбросил руку вперёд, сжал запястье Ивана и ловко резанул его полупрозрачную кожу, омыв свои пальцы его горячей густой кровью. Наталья вскрикнула позади, на бежевом ковре у их ног быстро набралась лужа крови, и Иван вполне ожидаемо хохотнул.       — Сумасшедший говнюк, — высказался он сиплым голосом прямо, не прерывая зрительного контакта с Гилбертом.       Человек вытащит человека из любой дыры, да хоть бы и с того света, а воплощение должны вытаскивать такие же воплощения. Вмешательство людей в тонкий момент нахождения персонификации между жизнью и смертью пагубно в той же мере, в какой вредно вмешательство неопытного хирурга в сложную операцию на сердце. Гилберт не паниковал и не обливался холодным потом, пока раздавал команды Ердену подавать инструменты и Наталье — следить за пульсом. Ослабевший Брагинский лежал перед ними далеко не на операционном столе, но на своей постели, закрыв глаза, он был абсолютно беззащитен. Чудны были превратности истории, подумалось Байльшмидту, и на этот счёт он довольно ухмыльнулся, не обращая внимания на всего измаранного в крови себя.       Иван Брагинский на следующий день не проснулся. Это было ожидаемо.       Не проснулся Иван ни через неделю, когда его уже перевезли в больничную палату, ни через две, поэтому оставался только один вариант: ждать, надеяться и верить, что кажущаяся безумной со стороны процедура прошла удачно. Иного варианта Гилберт Байльшмидт не предусматривал, потому что в его голове в любой ситуации существовала единственная безупречно просчитанная последовательность действий, которую он воплощал с точностью сложнейшего компьютера. Поражения, несмотря на череду исторических блестящих взлётов и судьбоносных падений, не существовало в принципе.       Однако последний сон исполосовал его душу без ножа, изрезал на несколько десятков кусков, разбросав по округе, и оставил его так — с непонятыми им эмоциями, впившимися в сердце ядовитыми шипами, и бесконечным потоком вопросов без вразумительных ответов и объяснений.       В ту ночь Гилберт спал из рук вон плохо, прокрутившись под одеялом юлой в неудобной кровати, тщетно пересчитав овец и ещё бог весть что, но лёгкая дремота никак не желала отдавать его в объятия безмятежного сна. И вот, закрыв уставшие карминовые глаза, он будто открыл их с однозначным понимаем того, что тесная кровать, малюсенькая комната — куда деть эго? — арендованного дома и весь материальный мир остались за гранью реальности. Его окутала тьма, заменив тонкий плед пышной мягкостью чёрной бездны, и всё-таки Гилберт лежал на чём-то твёрдом и более-менее ощутимым: пальцами он сжал траву и землю под ладонями, резко принял сидячее положение и прислушался к своим ощущениям с особенной тщательностью. Трава как трава, тонкая и сочная, земля — тоже, немного сыроватая и холодная. Или одно из чувств восприятия обманывает его? Он так сосредоточенно ощупывал поверхность под собой, что когда кто-то похлопал его по плечу, едва не подпрыгнул от неожиданности. Мимо Байльшмидта беззвучным призраком прошёл тот, кого в слабом свете невесть откуда взявшего костра он, ориентируясь на низковатый подозрительный силуэт, не сразу узнал.       — Пойдём, — Иван махнул белой полупрозрачной рукой вперёд, обернулся и остановился перед немцем в четырёх шагах.       Гилберт, словно находясь в клишированном третьесортном фильме, с нажимом протёр руками глаза, однако видение не исчезло и не стало менее чётким. Иван Брагинский, которого он узнал по смеющемуся пурпурному огню в глазах, на вид был гораздо младше своего истинного возраста и ростом, может быть, даже ниже Гилберта. Стоило только Байльшмидту судорожно подняться, как последняя его догадка подтвердилась: здесь, где бы ни находилось это место и каким бы оно ни являлось по-настоящему, юноша был ему по плечо. Длинные прямые волосы, до мурашек идеально выточенное лицо, искусно выкованный меч его собственной работы, болтавшийся на правом бедре, красная праздничная рубаха — так Россия, должно быть, выглядел в далёкие молодые годы, но почему?…       Должно быть, замешательство на лице Гилберта было слишком явным.       — Гилберт… Ты чего суетишься? — Поморщив нос, Иван неопределённо провёл рукой в воздухе и многозначительно улыбнулся. — Ты же спишь, расслабься!       Справившись с абсолютным непониманием логики происходившей ситуации и отринув все попытки разобраться в ней — что, очевидно, было бесполезно, — Пруссия сглотнул ком в горле и выдавил, кое-как разомкнув заклинившие челюсти:       — Ты — это ты, или ты — тот, каким я тебя знаю?       Россия загадочно ухмыльнулся.       — Тот ответ, который нравится тебе больше всего, верен.       Вновь ни капли ясности, только он, то есть Гилберт, беспросветный мрак со всех сторон, тлеющее вдалеке пятно костра и Иван, облик которого не был знаком немцу в жизни. Между тем Брагинский развернулся на пятках и наротчито не спеша зашагал в направлении огонька, закинув меч в ножнах на плечи и покачиваясь в такт льющейся музыке: Гилберт наконец заметил хор звонких поющих голосов, девичьих визгов и радостного смеха парней. Иван тоже знал песню, слов которой Байльшмидт не мог разобрать, сколько бы ни прислушивался, и напевал её приглушённым тоном, будто прилежно ожидал, когда Гилберт бросит в него парочку-другую язвительных фраз. Нет, он точно знал, что не в характере Гилберта Байльшмидта не поддаться соблазну и никак не прокомментировать фирменным ворчанием ясный, как солнечный летний день, творившийся за гранью реальности абсурд.       — Значит, это действительно ты, — немец сухо констатировал очевидный факт, частично успокоив себя. — Но какого чёрта, Брагинский… Что это за хрень? — Имел в виду его облик, не состыковывающийся с реальным миром.       Россию нисколько не обидело неумелое в колкости замечание Гилберта: он, напротив, заливисто рассмеялся и развеселился, мотнув головой, будто ничего другого не ждал.       — О, знать не хочу, что ты там себе нафантазировал, — громко декларировал Иван, с провоцирующей улыбкой обернувшись к Гилберту и издевательски хмыкнув, — извращенец! — Он ловко продолжил свой путь вперёд.       Пруссия широко ухмыльнулся с толикой горечи, потёр переносицу, прикрыл глаза на секунду и пробубнил себе под нос:       — Слышь ты, я сейчас намотаю твои волосы на кулак и…       Он очнулся и распахнул веки уже близ костра, вокруг которого водили хороводы, пели от всей души и неустанно танцевали разгорячённые юноши и девушки.       — Ладно, это неважно, — смиловался немец.       Одни играли на музыкальных инструментах, другие — прыгали через неестественно буйный костёр, третьи плели венки и собирали букеты полевых цветов. Гилберт тщетно вглядывался в их лица, потому что те упрямо оставались несмелыми мазками начинающего художника и упорно отказывались обретать чёткость человеческих черт. Развлекающаяся молодёжь прыгала и скакала по кругу босиком, не боясь запачкать голые пятки землёй и травой, и Гилберт дёрнулся взглядом к своим ногам — лицезрев привычные армейские сапоги на толстой подошве, он слегка расслабился. Тени на стволах и ветвях деревьев повторяли каждое их движение танцевавших пар и одиночек, богато расшитые платья и рубахи то и дело стремились рассказать Байльшмидту свои неповторимые истории. Жара от огня не исходило никакого, как и не было ни одного запаха — ни душистой ели, ни удушливого горького дыма, ни холодной почвы. Гилберт, вдруг очнувшись от неведомого почти гипнотического наваждения, судорожно оглянулся — игнорируя праздник жизни, Брагинский сидел на срубленном дереве и рисовал нечто плохо различимое тонким прутиком на утоптанной пыльной земле. Он поставил под голову руку и изнуренным взглядом следил за хаотичными движениями кончика ветви; стоило только Пруссии сосредоточить взгляд на его зажатой фигуре, музыка и пение стали гораздо тише, словно за секунду они отскочили куда-то далеко в сторону. Гилберт бесцеремонно уселся в двух метрах от Ивана, не дожидаясь приглашения, и тот сразу же заговорил первым.       — Мне здесь нравится, — произнёс Россия привычным спокойным голосом, выдававшим прожитые годы. — Это было в пятнадцатом веке.       По неизвестной причине Байльшмидт не мог поднять глаз на русского и довольствовался выводимыми его рукой кругами у ног, обутых в бурые кожаные сапоги. В душе кошки заскребли от тошнотворного предчувствуя того, что Гилберт мог увидеть в лице Ивана.       — Я вижу это воспоминание каждый раз, когда закрываю глаза, — Брагинский сделал паузу и затем оттарабанил, — и компенсирую полное отсутствие эмоционального спектра своей личности на другой стороне, — он выдохнул. — Моё единственное развлечение уже сколько? Тридцать лет, даже больше…       Сумасшедший, несомненно. Гилберт давно перекинул бы верёвку через ближайшую перекладину и повесился исключительно от скуки. Он не будет спрашивать, зачем Иван Брагинский терзает себя — время ещё не пришло.       — А почему я это вижу? — Бросил он, скрыв любопытство за безразличием.       Иван беззлобно фыркнул.       — Не знаю… У меня много догадок, но здесь я предпочитаю не думать о сложном или плохом.       Он прекратил мучить прутик и наконец отбросил его в траву. Он всё знал — и Гилберт это знал, — но по какой-то причине не желал говорить.       — Мёртвым сны не снятся, — монотонно заключил Брагинский. — Поэтому Мороз не видит их.       Гилберта вдруг пробрала дрожь, холодок на спине почудился ему смутно и едва различимо, но это длилось всего мгновение, поэтому он не успел толком ухватиться за мелькнувшее ощущение. Честно говоря, этот секрет среди сотни хранимых Иваном Брагинским тайн он предпочёл бы не знать. А Россия закончил, ухнув закованным в цепи призраком, потерев подбородок:       — Он никогда не спит…       Всё не то, совершенно не то, и вина за это лежала на Байльшмидте: он должен был первым заговорить о деле и прервать бессмысленную болтовую Ивана. Ему не с кем было почесать языком, из-за этого он нёс полную околесицу? К чему Пруссии эта информация? Гилберт мотнул головой, носок его правой ноги с полминуты нервно отбивал поверхность плотного грунта.       — Лучше вот что скажи мне, придурок, — нетерпеливо съязвил Байльшмидт, нахмурившись. — Я подвёл тебя к грани смерти верным образом, процесс не обсуждается — всё прошло без сучка и задоринки. Когда планируешь просыпаться?       Подталкиваемый растущей тревожностью и ненормально бьющимся сердцем Гилберт покосился в сторону Ивана Брагинского, тот стал прежним собой, практически двухметровым столбом: короткие мягкие волосы цвета долбаной молодой пшеницы, широкие плечи и внушительное телосложение, словно вырезанные из белого мрамора мышцы под чёрной тканью лёгкого пуловера, и дикие черти в драгоценных аметистовых глазах — стоило русскому повернуть голову с ехидной улыбкой, как с шеи Байльшмидта упали тонны ранее висевших на ней гирь, что утягивали его на дно экзистенциального смертоносного кризиса. Иван даже брови изгибал в своей привычной насмешливо-игривой манере и улыбался, приподняв правый уголок губ выше левого — этого Ивана Брагинского Гилберт хорошо знал. Россия выдохнул провоцирующую усмешку и провёл всей подошвой высокого чёрного сапога по земле, стерев свои каракули, затем резво поднялся с бревна, расправив плечи и выпрямившись.       Он вновь повернулся к Гилберту, сунув руки в карманы серых джинс, и обьявил:       — Знаешь, — ещё секунда — и Иван подавился смехом, — это тебе пора просыпаться!       Как бывает в заезженных и зажёванных всеми подряд стереотипами фильмах? Главный герой в гневе картинно ломает ручку и показывает всем плохишам, где раки зимуют? Одной ручки Байльшмидту было бы недостаточно: злость вспыхнула внутри него таким грозным вулканом, что не хватило бы и целого леса, он подскочил с места и бросился к Ивану, давя смесь буйного оскала и восторженной улыбки.       — Ах, ты, сучёныш! — Закричал Гилберт, подорвавшись с насиженного места. — Иди сюда!…       Прохладная рука России остановила его и мягко толкнула в грудь, и Гил безуспешно попытался проконтролировать своё падение, однако разверзшаяся за спиной тьма готова была принять его падающее тело в свою огромную пасть в следующий же миг.       — Ещё увидимся! — Иван с довольным видом махнул ему на прощание рукой. — Но, конечно, не скоро…       Так Пруссия проснулся в своей постели, дёрнувшись всеми имеющимися конечностями, с мыслью, что ему жизненно необходимо почесать об кого-нибудь кулаки, и если это будет Иван Брагинский, то лучшего дня в его жизни уже не настанет.