И сейчас он снова готов выслушать всё, что ему расскажут. Про то, что он счастливчик.
— Болезнь прогрессирует, но ты все еще жив.Про то, что будь медицина чуть лучше, а финансы их семьи чуть шире, он бы излечился от рака.
— Я уверен, что в специализированной клинике при должном обеспечении лекарствами тебя бы поставили на ноги и дали еще несколько лет.Про то, что доктор в его первый приезд в это кладбище весной благоухающее сиренью и смертью, сказал, что Луи не жилец.
— И я давал тебе несколько месяцев, а ты держишься уже год.Про то, что во всем виновато его наплевательское отношение к порядкам больницы.
— Даже с твоим явным пренебрежением некоторыми процедурами.Про то, что он должен вести себя скромнее.
— Но я не могу заниматься лично тобой Луи. Здесь еще много пациентов, которым я должен уделить внимание, поэтому давай договоримся — хотя бы попытайся придерживаться правил. Возможно, тогда ты успеешь встретить того, кого так ждешь. — Что, простите? — Луи впервые за весь разговор вскидывает голову, встречаясь с внимательным взглядом врача. — Мне кажется, что ты кого-то ждешь. Или кто-то ждет тебя. Другого объяснения я не вижу, — мужчина, будто в доказательство, кивает на папку с его медицинской карточкой, заметно пухлее, чем все остальные, что лежат в шкафу. Луи выходит из кабинета, не прощаясь, не отрывая взгляда от пола и впервые за несколько месяцев ему не кажется пыткой каждый следующий день его жизни, наполненный болью, кровью и дрожащим миром перед глазами. Скорее лишь очередной ступенью. И от этой надежды, маленькой, дрожащей, как огонек затухающей свечи в оконце маяка, посреди бурного шторма, ему на самую малость становится легче дышать. Но весна расцветает, а нарциссы прорастают сквозь гниющие легкие, погибая, даже не успев распуститься. Луи и не скрывает — ему с каждым днем все хуже. На его пожелтевшей подушке пятна крови, на лице — тень когда-то широкой, искренней улыбки. Слова главного врача теперь кажутся лишь пустым звуком, неосязаемым миражом. Очередная ночь прокрадывается в их серую палату незаметно, под мирное сопение Зейна и посвистывание Луи. Огонь снова бушует в груди, пока он не закашливается, чувствуя мерзкую горечь с примесью железа в глотке. Томлинсон обессилено сжимает руки в кулаки, чувствуя себя абсолютно жалким. Зейн просыпается и недовольно ворчит: его голос эхом разносится по скудно обставленной палате. — Прости, — виновато шепчет Луи, кидая взгляд на потускневшего друга. За время, проведенное здесь, они правда стали близки. Томмо может поспорить: Малик улыбается. Он улыбается всегда, несмотря на осознание того, что смерть дышит ему в лысый затылок. — Мне так больно, — шепчет он, кусая губы и собирая в гармошку свежую простынь. Луи знает, что такое «больно». Больно — это даже уже не чувства. Больно — это отражение разочарованности и обречённости во взгляде родных. Больно — это гудящие пароходы, которые куда-то постоянно плывут, потому что здесь, недалеко, есть море, которое Луи никогда не увидит. Больно — это серая шапочка, прикрывающая лысину пятнадцатилетнего. Ему тоже очень часто бывает больно. — Я знаю, Зи, но ты только подумай, а? Я сегодня целый день сидел и представлял, что есть такой мир… Где-то далеко-далеко. Там нет болезней, нет войн, лишь вечная любовь, а у каждого, каждого человека есть своя половинка, посланная ему, вместо всех несчастий, — его голос сумбурный, тихий и хриплый, но, несмотря на боль, он продолжает говорить: — просто представь, Зи, ты ходишь по асфальту в красивой одежде, а весенний ветер треплет твои волосы, а в твоей груди настоящая весна, цветы расцветают там, Зи, просто представь… — Луи смотрит в отвратно-серого цвета потолок и вновь чувствует подступающие слезы. Он не слышит долгожданного и привычного смешка. Только поглощающая тишина, убивающая с первых своих ноток. — Зи?.. — осторожно шепчет он, не поворачивая головы. Он уже знает, что его ждёт. Он не зовёт врачей, когда не чувствует под своей ладонью биения сердца. Он закрывает своему другу глаза и мягко целует лоб. — Я принесу тебе фонарик и краски… Там ты сумеешь порисовать, Зи. Тебя никто не обыщет. Поверь мне. Он пытается не плакать, отворачиваясь и проклиная отблеск лунного света на полу. Утром тело Зейна увозят, а Луи окончательно теряет желание бороться, кутаясь в одеяло.***
Проходит несколько дней, и Луи стареет на тысячу лет. Он не поднимается с кровати — еду и лекарства ему приносят в палату, меняя перепачканное кровью постельное белье, пока он в ванной. За окном распускается новая жизнь, и Луи кажется, что весна берёт силы из него, вытягивает по капле, наливаясь, расцветая, пока сам он увядает. Его кровь струится древесным соком под корой, его дыхание шевелит ветки, согревая набухающие почки, его глаза тускнеют, пока первые подснежники наливаются синевой. Его жизнь пробивается изумрудной травой, и его голос раздается пением птиц. Луи отдает себя на растерзание наступающей весне, еще совсем немного и она заберет у него последние крохи жизни. На вторую неделю его добровольного заточения в четырех бледно-голубых стенах приезжает мама. Она долго плачет у его кровати, слезы полноводными ручьями струятся по её лицу, заливая строгую серую юбку-карандаш. Луи морщится, злится, расстраивается, старается сдержать собственные слезы. Внутри него легкие, объятые пламенем, и каждый новый вдох отдается взрывом боли под ребрами. Он неловко гладит маму по руке, обращая внимание на то, как некрасиво слазит лак с ее аккуратно подстриженных ногтей. Где-то за дверями палаты по больнице гуляет Лотти, широко распахивая глаза на каждого нового пациента. Малышка вечно спрашивает, как так много детей помещается в такой маленькой больнице, а Луи не находит в себе сил рассказать ей, что это лишь новые обреченные на смерть, занявшие места ушедших. Когда-нибудь Луи расскажет своей сестренке, что это не больница, а всего лишь хоспис для безнадежных больных, чьи семьи хотят подарить им (и себе) немного покоя в последние месяцы жизни. — Пожалуйста, Луи, — чуть успокоившись, просит его мать, отчаянно сжимая тонкие косточки, туго обтянутые пепельного оттенка кожей — вот и всё, что осталось от красивых рук Томлинсона. Он не переспрашивает о том, чего именно хочет его мама — все ясно и так. Доживи до дня рождения Лотти, не ломай жизнь ребенку. Томлинсон покорно кивает, покорно переживает, что мама целует его в пяти сантиметрах ото лба, будто он заразен, покорно переживает, что Лотти даже не пускают к нему в палату. На следующее утро Луи сам встает с кровати, пошатываясь с непривычки. Пару раз потрескавшийся потолок, и выскобленный паркет меняются местами, но затем головокружение уходит, оставляя лишь назойливую сверлящую виски боль. Луи все-таки выбирается из своей палаты, пусть и только к полудню. Любимая беседка встречает его густым запахом хвои, новой дырой в крыше, где ласточки обязательно совьют себе гнездо. Томлинсон осторожно взбирается на лавку, пытаясь собрать все свои конечности в кучу. В его сжатых кулачках — измятый листок и маленький, почти сточившийся карандаш. На самой бумажке — несколько строчек, что они успели когда-то придумать с Зейном. Луи надеется закончить их, забыться в чём-то, что все ещё получается у него. А затем налетает сильный порыв ветра и слабые, ледяные на ощупь пальцы не удерживают листок. Тот, подхваченный вихрем взмывает вверх, почти долетая до прогнивших балок, а потом его почти уносит из беседки наружу. Луи же застывает на месте, не зная, то ли потратить все оставшиеся силы и кинуться за ним, то ли остаться, бессильно наблюдая за клочком бумаги, пока тот не скроется за увитой зеленеющим плющом оградой. И когда он уже готов расплакаться, шевеля губами, беззвучно пытаясь повторить строчки, но не помня, не помня написанных несколько месяцев назад слов, и когда в нем вскипает ненависть и раздражение и когда ему кажется, что легче уже умереть, легче и быстрее так действительно будет лучше и так действительно будет легче… Где-то на самом краю его зрения мелькает силуэт. Уже практически взмывший в небеса несчастный листок ловят чьи-то длинные, узловатые пальцы. Луи моргает, пытаясь согнать слезы, от которых слипаются ресницы, и все перед глазами расплывается, и пытается рассмотреть неожиданного гостя. — Потерял? — хрипло спрашивает мальчик, нерешительно протягивая к Луи руку, с зажатой между пальцев бумажкой. Томлинсон несмело кивает, пока его глаза прослеживают несколько прядей вьющихся волос, выбившихся из пучка на голове, и изгиб шеи, и край ключицы, виднеющийся из-за ворота, сползшего на одно плечо свитера. Луи на несколько мгновений кажется, что перед ним ангел, потому что свет как-то странно рассевается вокруг фигуры мальчика, будто ореолом, нимбом золотистой пыльцы. Луи, поерзав, неловко протягивает руку вперед, вытягивая кончики пальчиков и незнакомец, догадавшись, делает шаг вперед, почти пересекая сразу же всю беседку. Их ладони соприкасаются и Луи немного задыхается, потому что его пальцы сжимают листок, но не ладонь незнакомца. Чужая рука словно проходит сквозь его кожу. Словно он… — Привидение, — незнакомец чуть улыбнувшись, кивает и заправляет одну прядь за ухо, пока Луи не может отвести от него взгляд округлившихся от удивления глаз, — и я пришел к тебе, Лу. Прости, что так долго.***
Цветы в груди Луи начинают расцветать снова, когда приходит Гарри, именно так зовут таинственного незнакомца. Его шаги неслышны для медсестёр, а солнечные лучи буквально насквозь пронизывают его кудрявые волосы. Вокруг Гарри постоянно вьются бабочки и начинают шуметь деревья, будто он — лесное божество, а не душа, одинокая и измученная, волшебная, рядом с которой лёгкие Луи не прожигает тошнотворная боль. — Почему ты пришёл ко мне? — вопрос мучает Томлинсона несколько дней, пока он качается на теплых волнах чужой любви. Гарри улыбается, невесомо касаясь серой бинни прозрачными пальцами, и в этот момент Луи как будто проще дышать. — Никто не должен так страдать. Никто не должен проходить через это. И ты тоже, — в глазах Стайлса стоят слезы, от одного вида которых в горле Луи встает противный комок — не боли, а горечи. Голос Гарри похож на весеннюю капель, на звенящие ручьи, пение ранних птиц, прикосновения — на оттепель, и Луи готов провалиться сквозь землю, если это не то, о чем он думает последние несколько месяцев. Потому что Томлинсон действительно не заслужил мучительной смерти и десятки ножей, торчащих меж его рёбер. Он слишком юный — не видавший жизни, не отведавший счастья. Луи проводит все своё время с Гарри, который просто удивительный. Они разговаривают о жизни маленького Томмо, вспоминают Зейна (Гарри его тоже знает), а ещё мечтают о море. Манящем и живом море, солёные языки которого, как говорит Гарри, способны на все: на убийство и исцеление, на красоту и уродство, на грубость и нежность. Луи никогда не бывал на море, и это его убивает сильнее, чем гниющие лёгкие и смрад больничных стен. — И ты тоже когда-то был живым? — Томмо откидывается спиной на грудь Стайлса, считая прорехи в крыше беседки. Пускай его затылок скрыт под мышиного цвета шапочкой, он все равно чувствует теплое дыхание Гарри, в очередной раз поражаясь тому, что он — приведение. Дышит, касается его, кажется таким ярким, таким реальным — намного реальнее всего окружающего мира. Но он — его, его и только его, одна эта мысль успокаивает Томмо. Ведь это любовь, ведь он кому-то так сильно нужен, ведь они — соулмейты. — Все в этом мире живое или было им. Я в том числе, — отстранённо отвечает Гарри, поглаживая грудь Луи, чтобы тому было проще дышать, разговаривать и просто двигаться — пускай они и в беседке, но Луи то и дело озирается, чтобы никого не было поблизости: он не хочет, чтобы кто-то узнал о его Гарри. — А расскажи о своей жизни? — Луи так нравится его голос, окунаться в него с головой — как в морские штормовые волны, чье прикосновение ему так никогда и не испытать. Гарри улыбается, ловя ямочками блики тёплого солнца. — Это было так давно и так скучно, что не стоит твоего внимания, Томми. Луи вздыхает и прикрывает глаза, чувствуя, что лучи не обжигают, а греют, птичье пение не оглушает, а ласкает слух, а весенний апогей не заставляет его гнить заживо на больничной койке в сгустках своей же крови. Ему не нравится, что Гарри молчит и просит его рассказать побольше о море. — Ох, море. Оно бесконечно восхитительное, оно полностью подчиняется тебе, ласкается, как маленький котенок, убаюкивает тебя перед сном и забирает навсегда. Ты никогда не захочешь его покинуть, если окажешься там хотя бы один раз. Я, например, не захотел. Мне нравилось растворяться в нем, нравилось превращаться в шипящую белую пену, а после возрождаться и воспарять над штормящей водой. Тебе бы это тоже понравилось, Луи. И Луи верит, как когда-то верил в чудеса и Санта-Клауса, пока жизнь не забрала у него все, оставляя только увядшие цветы.***
Они сидят в библиотеке. Луи давненько тут не был, с его болезнью трудно сосредоточиться на книгах, а сейчас он читает Шекспира, и в его юношеском сердце впервые расцветают нежные колокольчики, зовущиеся влюбленностью. Гарри все время с ним: держит его холодную руку и согревает её, бережно поправляет шапочку и иногда, совсем редко, невесомо целует в щеку, заставляя бледную кожу налиться румянцем. Луи впервые чувствует себя счастливым, когда Гарри приносит ему полевые цветы. Они лежат у него на тумбочке и совсем не вянут, что не удивляет Луи. Ночью Гарри сидит возле его кровати и поправляет ему одеяло. Малыш Томмо впервые чувствует себя полноценным ребёнком с той жизнью, которой ему хотелось. С той жизнью, которая ему была нужна. Родители приходят вместе с Лотти, и Луи впервые находит в себе силы выйти к сестре. Гарри рядом с ним, он держит свои ладони на хрупких плечах, помогая идти. Они с сестрой обнимаются, и Луи даже не хочется плакать. Он рассказывает малышке, что такое море и как оно прекрасно, пересказывает Шекспира и говорит, что парни с кудрявыми волосами самые лучшие. Лотти ещё маленькая, но совет она точно запомнит. Джоанна сидит неподалёку от них, молча роняя слезы на сухие руки. Когда они уходят, Гарри и Луи вновь уединяются в их любимой беседке: там, где они познакомились. — А у тебя есть сестры или братья? — спрашивает Луи, а Гарри кивает, но не продолжает тему. Он скользит пальцами по рукам, на которых отразился совсем слабый загар. — Ты ничего не должен им, Луи, — твёрдо говорит Гарри, пальцами проводя по щеке, отчего Томмо щурится и трется о ладонь, словно котёнок. — Тебе правда не обязательно ждать дня рождения Лотти. Эгоистично с их стороны просить тебя об этом, когда впереди тебя ждёт прекрасное море. Они продлевают твои мучения, но зачем? Эх, Лу-Лу, тебе так сильно понравится море. Оно так же волшебно, как и сонеты Шекспира, которые ты читаешь мне. Они так же прекрасны, как мы. «Мы» пронзает Луи насквозь, и он оглядывается по сторонам, надеясь, что никого нет рядом, а затем тянется за поцелуем, потому что видел, как люди делают это в фильмах, а ещё так делают его родители. Гарри подаётся навстречу и нежно касается своими призрачными, но насыщенными розовыми губами губ Луи. Те сухие и бледные, но после того, как Томмо ощущает свой первый поцелуй, кровь будто приливает к ним, а трещины исчезают. Луи счастливо улыбается и пытается прижаться к Гарри, впервые думая о том, что море действительно прекрасное. Он как будто слышит шелест волн в груди Гарри, настолько оно кажется ему близким. Луи ничего не хочет, кроме как навсегда запомнить это чувство разливающегося по груди тепла, обжигающего, когда тебя целуют. Обжигающего, но не сжигающего дотла, как та жгучая боль, которую теперь он чувствует все реже. — Ты никогда не говоришь, что было до моря, — однажды говорит Луи, лежа на сочной зеленой траве. Гарри вздыхает и нависает над ним, кладя руку меж рёбер. — Я чувствовал темноту. Темноту вокруг себя и внутри меня, разрывающую темноту. Она ломала мои рёбра и дробила их в порошок, я задыхался от боли. Каждый день меня все больше рубило на части, я не хотел жить, и только море мне помогло. Его шум успокаивал, солёные языки забирались внутрь и ласкали темноту, успокаивая меня и делая боль слабее. И я тоже должен был семье, но я выбрал море, потому что не хотел гнить заживо, — его поющий голос все тише и тише, а Луи замирает, решив, что тоже хочет выбрать море. Тоже хочет задушить свою темноту внутри. И он ни капли не сомневается в том, что Гарри будет с ним до конца и после него. Луи начинает беспокоиться, когда их неожиданно находит одна из медсестер. Гарри как-раз рассказывает что-то о море — Луи словно не хочет слышать ничего другого, они сидят в беседке, дует холодный ветер, и Луи прячет босые ступни ног под бедра Гарри, обтянутые ярко-оранжевыми брюками. Луи всегда втайне мечтал носить такие. Молоденькая медсестра появляется в проеме беседки так неожиданно, что Луи даже теряет дар речи. Гарри мгновенно замолкает, переводя взгляд на молоденькую, совсем немного за двадцать, девушку. — Луи, — голос у нее немного испуганный, — что ты здесь один делаешь? Замерзнешь же. Томмо только хочет возразить, что он не один — рядом с ним Гарри, если станет совсем невмоготу, Гарри обнимет его, разотрет ладонями холодную кожу, шепнет на ухо несколько слов, от которых внутри вскипит вулкан, и боль, сжимающая теперь не тяжелыми кандалами, а тонкими цепями, отпустит, перейдя в неясное томление, снедающее его изнутри. Но Гарри только прикладывает тонкий палец к губам, и Луи внезапно расслабляется. Никто не увидит его Гарри, не спросит, кто он и откуда, никто не будет задавать вопросы и косо на них смотреть. — Луи? Куда ты смотришь? — медсестра подходит еще ближе — Гарри инстинктивно отодвигается от нее. Томмо чувствует внезапно, как холодно его босым ступням — будто он несколько часов просто держал их на прохладном ветру. — Да, уже иду, — он нехотя поднимается с лавочки, бросая взгляд на молча кивающего ему Гарри — он пойдет за ним, только чуть позже. Медсестра всю дорогу до здания больницы держит его за плечи, больно впиваясь пальцами в тонкую плоть, что-то бормоча под нос и бросая на него тревожные взгляды. Луи не замечает этого, витая в облаках, но в больнице о нем шепчутся. Медсестры и врачи замечают его отсутствующий взгляд, обклеенные неумелами рисунками моря стены палаты, как он порой разговаривает сам с собой — но не как рассеянный человек, бубнящий себе что-то под нос, а как психически неуравновешенный, свято уверенный в том, что рядом с ним кто-то есть. Это пугает особенно сердобольных медсестер, настораживает врачей, заинтересовывает штатного психиатра, но никто не в силах ему помочь — на папке мальчика уже давно выедено красными чернилами «Безнадежный». Впрочем, главный врач то и дело задумчиво перелистывает бумаги с анализами, сверяет показатели за прошедшие месяцы, трет переносицу и подбирает все новые и новые схемы. Из всех пациентов больницы именно Луи — в серенькой шапочке, переживший своего друга, с так редко приезжающей к нему мамой, преследует врача во снах, глядя своими невозможно голубыми глазами. Луи не знает, что думает о нем персонал — только механически поглощает еду, то и дело бросая взгляды в угол, где примостился Гарри, так же равнодушно глотает разноцветные таблетки, одну за другой, так же безучастно заползает в хрустящую накрахмаленными простынями постель — ночью у него часто идет носом кровь, и ему меняют белье практически каждый день. Гарри забирается к нему почти сразу же, обнимая ладонями за талию и вжимаясь носом в разлет лопаток. Но только теперь в его дыхании Луи чудится рёв горных рек, а ещё кажется, что от мест, где кожи касаются чужие пальцы, медленно расходится сеточка льдин. — Я люблю тебя, — отчаянно шепчет Луи, будто пытаясь уверить себя в этом. Но Гарри ему не отвечает, только обдает шею морозным дыханием — одновременно с этим дребезжит стеклом распахнувшаяся форточка. И даже в объятиях своего любимого Луи чувствует себя одиноким. — Соулмейт, — Томмо катает слово на языке, нежась в лучах апрельского солнца. Его кожа такая тонкая, что сквозь нее можно увидеть рисунок вен, — Луи будто специально заслоняется рукой от солнечных лучей, разглядывая свои руки. Рядом с ним мостится Гарри — болезненно бледный, потускневший, немного выцветший. Будто потерявшая краски картинка. Луи переживает, места себе не находит, но на все его вопросы Стайлс только мотает головой, улыбается, трясет кудрями и называет его своим личным морем. — Ты повторяешь это снова и снова, — сегодня они не в беседке, а в самом дальнем уголке поляны, развалились на траве, подложив под спины кофты. Гарри лежит, положив руки за голову, щурится на солнце, не отводя взгляд и не моргая. Приведение, в который раз напоминает себе Луи, вечно умудряясь забыть о том, что его любимый уже умер. Но ведь так сложно удержать это в памяти, когда-то ли Гарри слишком живой для умершего, то ли Луи слишком мертв для живого. — Мне нравится, как это звучит, — Луи жмурится и касается ладонью груди Гарри, где редко, слишком редко для человека бьется сердце, — нравится чувство избранности. Это слово как медаль, как награда. Понимаешь? Мы избранные. Ты и я. Такие важные. Для мира, для Вселенной. Ты вернулся из забвения только потому что мы предназначены друг другу. — Да, — Гарри улыбается, переводя взгляд невозможно зеленых глаз на Луи, — да, солнце, ты прав. И Луи сияет, сияет, светится, едва ли не ярче солнца, что застряло посреди небосвода, и будто не болеет он вовсе, будто зараза, что внутри него, отступает, и дышать легче, свободнее, и с его легких спадает последняя цепь. Через несколько дней его зовут в кабинет главного врача. Там уже сидит его мама, Лотти болтает ножками на соседнем стуле, и Луи не понимает, что проиходит, видит только сосредоточенное лицо врача и папку со своим именем и перечеркнутой кроваво-алой надписью на обложке. — Садись, Луи, — голос врача неожиданно мягок, мама Луи улыбается, комкая в руках носовой платок — Томмо краем взгляда замечает свежий маникюр на ее ухоженных пальцах. Гарри мостится рядом с Луи, кладет голову ему на колени и замирает, буквально застывает. Бабочки, вечно следующие за ним, замертво падают на пол. Никто этого не замечает. — Я человек не религиозный, — издалека начинает врач, — в чудеса не верю, но ты заставляешь меня пересмотреть свои устоявшиеся за двадцать с лишним лет практики взгляды. Не думал и не верил, что когда-нибудь скажу тебе это, но я выписываю тебя из нашей больницы. Мама всхлипывает, Лотти радостно вскрикивает и хлопает в ладоши. Гарри крупно вздрагивает, цепляясь руками за ногу Луи. — То есть я… здоров? — Луи не верит, что его потрескавшиеся, шершавые губы произносят это слово. «Здоров». — Это лишь ремиссия. Возможно, через год или два раковые клетки снова дадут о себе знать, но пока что твоему здоровью ничего не угрожает. Последняя схема, подобранная тебе в конце зимы, дала свои плоды. Признаюсь, я беспокоился насчет нее — в состав входят лекарства, которые могут серьезно повлиять на психику — вплоть до галлюцинаций и расстройств, но, вижу ты хорошо справляешься… Доктор говорит что-то еще, но Луи не слышит. Его рука хватает воздух — как раз там, где находилась голова Гарри. Томмо оглядывается по сторонам, стремясь увидеть, ощутить, почувствовать так необходимое ему сейчас тепло, но Гарри в кабинете нет. Он исчез. Практически впервые за все время… что Луи принимал таблетки. — Ты едешь домой, — со слезами в голосе говорит мама, а Луи даже не может ничего сказать, потому что горло перетягивает жгутом и ни звука, ни всхлипа. С его легких спадает последняя цепь. — Ты же поедешь со мной? — Луи находит Гарри в их беседке. Он такой бледный, такой выцветший, такой нереальный — сейчас легче всего поверить в то, что он приведение — создание эфира. А Луи — краснощекий, запыхавшийся, еле отбившийся от медсестер, так и норовивших поцеловать напрощание в лоб такого чудесного ребенка, наоборот, казался таким живым, как никогда за все прошедшие здесь месяцы. — Нет, — Гарри говорит едва слышно, будто каждое слово дается ему с трудом. — Почему? — Луи практически падает на колени перед лавкой, зарываясь джинсами в чуть влажный настил из прошлогодних листьев. — Потому что ты живешь, Лу, — в голосе Гарри слышится шум осеннего дождя, — ты будешь жить, а я прозябать, вечность дожидаясь тебя. — Но мы же… соулмейты… — А теперь у тебя свое долго и счастливо. Без меня. Луи отшатывается, опираясь руками на влажные доски позади себя, чтобы не упасть. Он не понимает, почему Гарри не может поехать с ним, вырваться из этого осточертевшего замкнутого участка. У Луи дома такая библиотека, там столько книг, они бы читали их целыми днями напролет. И чудесный сад на маленьком заднем дворе. Там любит играть Лотти. И школа у них маленькая. И… Но с каждым сказанным словом уверенность Луи тускнеет — вместе с глазами Гарри. Для его любимого нет места в мире взрослых. Впрочем, как и для самого Луи. Он слишком свыкся с мыслью о смерти, настолько, что мысль о жизни теперь кажется ему дикой. Он думает о том, как будут смотреть на него одноклассники — с насмешкой, со злобой, с отвращением. Как будут охать и охать соседки, тайно радуясь, что с их детьми все в порядке. Луи не хочет этого. Луи не хочет жить. — Море, — шепчет Томмо, чувствуя, как от принятого решения становится легко и свободно, — я хочу на море. Отвези меня туда, Гарри. Глаза Стайлса вмиг зажигаются счастьем и он, не говоря ни слова, кивает, хватаясь своими ледяными пальцами за ладонь Луи.***
Они сбегают под покровом ночи, последней ночи Луи в хосписе. Гарри распахивает перед ним окна, и Луи улыбается спящему Лиаму на прощание. Он, стоя на подоконнике, делает глубокий вдох свежего ночного воздуха. Его больше никто не найдёт. Он больше не будет считать дни до своей смерти, не будет пить по шесть таблеток утром и вечером, он не будет зомби, он в первый и последний раз почувствует себя живым, настоящим человеком. Их пальцы сплетаются, и Луи чувствует приятную прохладу от призрачных рук Гарри. Сквозь каштановые кудри льется лунный свет, и Стайлс ведёт его вперёд, выводя за пределы тошнотворного забора, на дорогу, которую Луи впервые видит не из окна машины. Она раскидывается перед ними, и лишь далеко, где-то около почерневшего горизонта, отливающего серебром, видна голубая полоска моря. И Луи знает, что это действительно все, чего он хочет. Гарри ведёт его сквозь поле, огромное, раскинувшееся на несколько километров поле, сминая ногами сочную зеленую траву, которая даже при одном лишь свете звёзд яркая. Луи думает, что задыхается от такой легкости, но, наоборот, он дышит полной грудью, не чувствуя боли и почти забывая, как это — кашлять через каждые две минуты. Пляж с белым песком встречает их тягучей тишиной, разбавляемой лишь плесканием несильных волн, гоняемых ветром. Вокруг ни души, и Луи чувствует себя самым счастливым, смотря на Гарри и пропадая в его руках, которые сейчас становятся так хорошо ощутимы на теле. Пальцы будто отпечатываются на бледной коже малыша Томмо, и он смотрит на море, вдыхая солёный воздух и восхищаясь прибоем. — Здесь так красиво, Гарри, — шепчет он, всхлипывая, потому что все, что его окружает — такое волшебное и нереальное, что Луи кажется, он вот-вот разорвётся от переполняющих его живых эмоций. Гарри широко улыбается, обнимая его за плечи и подводя ближе к морю, подталкивая его к плескающимся белесым языкам пены. Луи никак не может надышаться, когда ладонь Гарри ложится на его губы, зажимая их. Мальчик смотрит на него неуверенно, не решаясь сделать вдох, а Гарри лишь сильнее прижимает пальцы к коже, улыбаясь. — Все хорошо, малыш, — шепчет он и делает несколько шагов, ступая в море и отдаваясь ему полностью вместе с Луи. Сердце мальчика с грохотом бьется о грудную клетку, но Гарри не останавливается, одной рукой не давая Луи дышать, а другой — крепко держа его подрагивающие плечи. Когда вода доходит до его шеи, Луи почти полностью скрыт солёным покровом. Он зажмуривает глаза и льнет к Гарри, не отпуская его от себя. Кудрявый чувствует, как тот дёргается, когда воздуха в лёгких перестаёт хватать, а с каждым новым вздохом, вода заполняете лёгкие. Луи пытается оттолкнуть Гарри, и если бы кто-то заглянул в его глаза, то увидел бы нескончаемый страх перед смертью. Луи пытается вырваться из-под воды, но Гарри давит на его плечи и ныряет вместе с ним глубже, в морскую пучину. Луи хочет жить, но он уже сделал свой выбор. Когда Луи отпускает своё тело, он впервые чувствует себя полностью свободным. Море его ждало. Море ему радо. Теперь он дома вместе с Гарри.***
Наутро мама Луи счастливая войдет в палату, держа за руку малышку Лотти, которая действительно скучает по Луи. Застывшая на лице гримаса ужаса и не сорвавшаяся с губ фраза «Дорогой, пора домой» дополнится слезами на глазах девочки и дрожью в теле Лиама, который до этого момента прятался под одеялом. Врачи, уже накрывшие тело Луи простыней, лишь обернутся и выведут тяжело дышащую женщину. Наутро на чистой подушке Луи будут яркие пятна крови, но на губах — счастливая усмешка. Доктор впервые прочтёт молитву, лишь бы кошмары его отпустили. Лишь бы никогда больше не видеть эти льдистые глаза с безнадёгой в голубой радужке. Лишь бы понять, хоть на минуточку, почему пациент с ремиссией умер ночью в сильнейшей агонии. Лишь бы перестать чувствовать холодок, который преследует его последние недели.***
Лиам не может заснуть. Он смотрит на пустую кровать рядом и вспоминает, как Луи задыхался той ночью и как сильно кашлял. Лиаму страшно. Лиаму больно, потому что голова невыносимо тяжелая. Слезы на его глазах застывают, а кончики пальцев леденеют, когда он видит широкую улыбку Луи, за которым стоит незнакомый ему парень с длинными кудрями, положив две большие ладони на хрупкие плечи. Мужчина подносит палец к своим губам, почти не слышно проговаривая «Тщщщщ». Этой ночью Лиам впервые узнает о море.