Abyssus abyssum

Если у тебя, терпеливый слушатель мой, имеется семья, то ты прекрасно понимаешь, сколь бывают обеспокоены родичи делами друг друга. Настолько, что эта обеспокоенность может стать навязчивой и докучливой, как назойливое жужжание мухи в душный летний день. И вопросы, которые любопытствующие родственники задают тебе можно сравнить с невыносимо отвратительным прикосновением мушиных лапок к и без того страдающей от духоты коже. Что за мерзость! Что за докука! Так или же примерно так думал Стефано, молодой отпрыск семьи Арнольфини, единственный сын своего отца и единственный же его наследник, выслушивая очередную порцию родительских ворчаний и поучений. Да, сеньор Лаццаро Арнольфини имел все основания быть недовольным своим сыном. Не только тем, что в столь опасное и неспокойное время сын занят опытами в механике, стараясь подражать своему кумиру Леонардо да Винчи - Арнольфини стискивал кулаки при упоминании этого прохвоста Леонардо, который служил всем, кто платил, и прямо-таки зачаровал его сына. И не только тем был недоволен Лаццаро Арнольфини, что сын, по его мнению, слишком потакал жене, дочери князя Никколо (и где сейчас этот Никколо? Потерял и город, и титул, и, говорят, голову тоже). Но больше всего сеньор Арнольфини был недоволен нежеланием сына участвовать в политике, сложной и прихотливой, не менее сложной тут, у Пиренейских отрогов, нежели в Италии. - Не хочешь помогать - так хоть не мешай! - стукнул кулаком по столу Лаццаро. - Сколь раз просил я тебя поехать с женой в Памплону на один из королевских праздников? Но нет, тебе вечно некогда. Или поехал бы к его сиятельству графу де Бомону, во Вьяну. Добро, я и без тебя выбрал нам сторону, решил, что союз с Бомоном и через него с королем Фердинандом более полезен нашей семье, нежели иметь дело с королем Наварры. Но я вправе ожидать от тебя хотя бы совета и поддержки, черт меня подери! - Вы всегда, батюшка, упрекаете меня в том, что мои опыты могут заинтересовать святую инквизицию, - со скучающим видом сказал Стефано. - А сами поминаете нечистого. Не ровен час, кто услышит. - Замолчи! - Лаццаро поднялся из-за стола. - Я устал от твоего беспутства и глупости. Я устал от того, что всеми делами нашего благополучия вынужден заниматься сам, и не вижу ни малейшей помощи от тебя. Я так надеялся, что ты исправился; когда ты столь блестяще освободил свою будущую супругу из лап разбойников, я с гордостью говорил "Мой сын - настоящий рыцарь!" - и что теперь? Жена твоя не пропускает ни одного конюшенного мальчишки, ни одного рабочего с наших виноградников! А ты? Сам ты не способен сделать мне даже внука-бастарда, раз уж в невестки мне досталась яловая корова. - Отец, я не позволю позорить имя моей супруги... - побледнев от гнева, повысил голос Стефано. - Не волнуйся так, дорогой сын, - зловещим полушепотом протянул Лаццаро. - Я решил позаботиться о том, чтобы наш род не канул в небытие. Сам, как всегда. Как видишь, обо всем я вынужден заботиться сам. А посему... - Арнольфини вышел на середину комнаты, - посему я решил укрепить наши дружеские связи с его сиятельством графом де Бомоном, женившись на его воспитаннице. И я надеюсь, у твоего отца, несмотря на его годы, достанет сил состряпать тебе пару братиков и сестричек. Лучше, пожалуй, братиков. И можешь не сомневаться, досточтимый слушатель, эти слова сейчас же были донесены до сеньоры Агнесс. Нет, не Стефано, ее супругом - у сеньоры Агнесс всюду имелись собственные глаза и уши. Уж так она привыкла, такой порядок и завела сразу, как семья Арнольфини перебралась из своего замка в Пьомбино сюда, в Наварру. Вряд ли кто-то узнал бы в ней теперь, спустя почти шесть лет, ту юную девушку, что, полная юного пыла, ехала к своему жениху. Нет, она не утратила своей прелести и умения очаровать. Но во взгляде ее появилось непроходящее беспокойство, странным образом уродующее красивое личико Агнесс Арнольфини. Умение приспосабливаться, умение выживать, некогда спасшее ей жизнь, превратилось у нее в навязчивую идею. Агнесс стремилась знать обо всем и все предусмотреть. Именно ее осведомленность, которую она выдавала за женское предчуствие, побудила старого Арнольфини оглядеться вокруг, увидеть, что тучи неотвратимо сгущаются, и начать подготавливать пути для отступления - прочь из Италии, прочь от Пьомбино, куда всего через две недели после их отъезда вошли войска герцога Валентино. Но в чужой стране все осложнилось. Ее супруг Стефано, которого Агнесс подговаривала добиться отделения от отца и уехать вместе с нею во Францию, наотрез отказался бросить старого Лаццаро. После счастливого возвращения Агнесс, после весьма скромной свадьбы - куда только делся тот храбрец, который готов был пожертвовать ради нее жизнью? Стефано с откровенным удовольствием вернулся к своим ученым занятиям и обращал на супругу внимания не более, чем того требовали приличия. И тут, на границе Наварры и Леона, он продолжил быть тем же погруженным в себя ученым, даже и не думая превращаться в храброго и галантного рыцаря. Возможно, думала Агнесс, его отношение переменил бы ребенок. Их ребенок... Сразу после свадьбы Агнесс поняла, что беременна и что ребенок, конечно же, не от Стефано. С присущим ей самообладанием она скрыла это обстоятельство от мужа, отыскала в Пьомбино стрегу(1), которая дала ей какое-то горькое снадобье, велев выпить его перед горячей ванной. Последние следы наемника Мартина, думала Агнесс, терпеливо перенося скручивающие ее внутренности спазмы. Молоденькой служанке она внушила, что кровавые ошметки - просто следствие месячного очищения, которое всегда проходит у нее очень тяжело. Теперь все будет хорошо, шептала Агнесс, дрожа в ознобе, сжавшись в комок под самым теплым одеялом, какое нашлось. Теперь все будет хорошо, говорила она через год, когда пришла долгожданная беременность. Она, Агнесс, ощущала себя сильной, гордой и свободной как никогда. Она, которая сумела выжить в плену у наемников, сумела из мечтательного юноши-ученого сделать безжалостного воина, сумела стравить двоих самцов, которые готовы были зубами перервать друг другу глотки за нее - она выкрутилась и теперь. Сама, без чьей-либо помощи. Радость продолжалась меньше года - их со Стефано новорожденный ребенок не прожил и недели. И больше Агнесс не беременела. Не помогали ни снадобья стреги, ни молитвы, в пользу которых Агнесс так до конца и не поверила, ни паломничество в Бари к мощам Николая-Чудотворца. Она изводила Стефано, затем, разочаровавшись в его мужской силе, меняла одного любовника за другим - но все напрасно. Из-под ее ног словно вышибли надежную почву и оставили на зыбком болоте. И в чужой стране, с мужем, который растерял все амбиции, и свекром, который до недавнего времени вел игру на две стороны, не в силах выбрать между Бомоном и испанцами и Аграмоном и французами - к Агнесс вернулся все те страхи, которые, как ей казалось, давно ушли. Ночами ей снилось, что в замок врываются отряды наемников, вытаскивают ее из постели, грубо насилуют и уволакивают куда-то. И снова надо напрягать все силы и всю хитрость, чтобы выжить среди распаленных кровью и похотью самцов. Иногда Агнесс казалось, что она сходит с ума. И вот теперь свекор решил жениться. Нетрудно вообразить, досточтимый слушатель, сколь беспомощной Агнесс почувствовала себя, узнав об этом - если в их дела вмешаются влиятельные родственники новоиспеченной жены, если у Лаццаро появится сын и наследник, им со Стефано может прийтись очень скверно. Появление Стефано, сообщавшего, что отец желает, чтоб они вместе с ним встретили посланников графа де Бомона, вывело ее из мрачной задумчивости. Врага надо встречать лицом к лицу, подумала Агнесс. В большом зале их ожидал Лаццаро Арнольфини, разодевшийся в камзол зеленоватого рытого бархата и набросивший поверх парчевый шамарр, подбитый мехом. Агнесс бросила взгляд на Стефано, который не особо следил за своим гардеробом - рядом с расфуфыренным папашей ее муж выглядел бедным родственником. - Сеньор Жозеф-Мари де Фурнье и дон Мартин, капитан де Бланко, - провозгласил слуга. В залу вошли графский нотарий, уполномоченный вести переговоры от имени его сиятельства графа Луи де Бомона, низенький коротконогий толстячок в черном бархатном берете, свисающем ниже уха, по бургундской моде, а следом за ним - высокий военный в сверкающих доспехах, надетых поверх синего джуббона, и в алом коротком плаще. Поверх кирасы поблескивала золотая рыцарская цепь. Мне трудно описать, досточтимый слушатель, сколь сильно забилось сердце Агнесс Арнольфини, когда она увидела сопровождавшего сеньора Фурнье военного. Ибо в этом человеке она сразу же узнала того, кто столь часто являлся ей в снах, одновременно страшных и манящих - Мартина, наемника, похитившего ее, увлекшего в водоворот ужасных и мучительных событий. Надо тебе знать, любезный слушатель, что воспоминания, стыдные, потаенные воспоминания об этом человеке приходили к Агнесс гораздо чаще, чем должны были. Агнесс не помнила, как удалось ей сохранить любезную невозмутимость, подавая руку толстячку Фурнье и отвечая на поклон Мартина, более, впрочем, похожий на высокомерный кивок. Мельком глянув на Стефано, она поняла, что и супруг узнал в капитане Бланко своего врага и соперника. В лице Стефано отразились неверие, замешательство и... бешеная звериная ревность. Последняя тем более усилилась, когда Стефано понял, что пребывание Мартина в мире живых для его супруги не было новостью. Ни поспешно изображенный Агнесс испуг, ни то, как она вцепилась в руку Стефано, не обманули ее мужа. Ревность делает человека проницательным, горько усмехнулась про себя Агнесс. Еще бы, ведь она сама постаралась не дать Стефано увидеть вылезавшего из трубы горящего Монтеверде чудом выбравшегося из огненного ада наемника. Даже тогда он не выглядел жалким, подумала Агнесс. Даже тогда, когда внезапно появился перед ними со Стефано, окровавленный, мокрый - и все с той же дьявольской усмешкой на губах. Усмешкой, от которой Агнесс едва не позабыла, где она и что она. Агнесс готова была шагнуть ему навстречу, несмотря ни на что, несмотря на крик Стефано - ее остановила лишь падающая сверху горящая балка. Мартин был для нее несбыточной мечтой о свободе, без того груза долга и сословной чести, который, как ей казалось, всегда обременял. Гордый и дикий, как лесной зверь, наемник жил той манящей вольностью, о которой она читала когда-то в романах. Но эта мечта на деле обернулась омерзением, грязью, опасностью и кровью. И сама она для него была лишь добычей, которую волк заботливо тащит в свою нору. Но это осозналось лишь потом - как осозналось и то, что желание приручить этого дикого волка, владеть и повелевать им, питаться его несдержимой силой никуда не делось. И вот сейчас этот волк снова перед ней. Он больше не безродный наемник, на нем цвета графа де Бомона и рыцарская цепь. Он идальго милостью короля. Он, если вдуматься, взыскан почестями более, чем ее муж и свекор. И все же он остался волком. За столом Мартин вполне непринужденно вел беседу, речь его была сдержанной и вполне достойной дворянина. Как ни пытался Стефано унизить его - впрочем, весьма несмело, - ни одна из шпилек не попадала в цель. Мартин охотно поддерживал разговор, выказав осведомленность и трезвые суждения как о событиях у Пиренеев, так и о хитросплетениях французской и итальянской политики. Затем Лаццаро Арнольфини спросил господина де Фурнье о том, что нового слышно о наваррских делах. Однако болтливый толстячок был остановлен одним холодным взглядом Мартина, смешался и забормотал, что о таких вещах ему судить трудно. Де Фурнье был, очевидно, уполномочен уладить дело с приданым невесты Лаццаро Арнольфини и утрясти некоторые пункты брачного контракта, однако последнее слово оставалось за Мартином. Агнесс, сидевшая как раз напротив капитана Бланко, не могла отделаться от мысли, что он оценивает ее. Сопоставляет с некой картинкой, отпечатавшейся в его памяти, как на гравировальной доске. А когда Мартин с легкой усмешкой поднял нож и вилку, скрестил их на мгновение, глядя прямо в глаза Агнесс, а затем аккуратно отрезал кусок сдобреной пряностями свиной ножки, Агнесс поняла, что он ничего не забыл. - Вы уже закончили внутреннюю отделку замка, как я вижу? - мэтр де Фурнье, воздавший должное вину из подвалов Арнольфини - винные запасы хранились тут уже лет пятьдесят, - пришел в благодушное состояние. После того, как все деловые вопросы были улажены, он был готов к любезностям. - Лозы, которыми расшиты ваши превосходные гобелены - дань вашим прекрасным виноградникам, не так ли? - Совершенно верно, - Арнольфини с кривой улыбкой склонил голову. - Вино, я надеюсь, пришлось вам по вкусу. Они заговорили о вине, и сеньор де Фурнье показал себя настоящим знатоком и ценителем. А Мартин, которого болтовня графского нотария уже начала раздражать, переводил беззастенчиво изучающий взгляд с Агнесс на ее мужа, благо сидели они рядом и как раз напротив него. Он чувствовал, что это их выбивает их из колеи, и наслаждался этим. Последние несколько дней, после того разговора, что произошел у него с Кристабель де Марино, его словно раздирало надвое - Агнесс или Кристабель? Бороться ли ему за то, чтобы удовлетворить сосущее чувство проигрыша и вернуть Агнесс, которая, казалось Мартину, принадлежала ему по праву, - или же по-настоящему отдаться тому союзу ненависти, который он заключил с Кристабель? Ты можешь решить, досточтимый слушатель, что для Мартина это было сродни выбору между Евой и Лилит, между светлым и темным. И я не стану тебя разубеждать, лишь скажу, что в глазах бывшего наемника, а теперь капитана, место Лилит, темной, бесовской порочной и притягательной силы, было отдано Агнесс. А Кристабель, несмотря на застывшую в ее сердце черную ненависть к семейству Арнольфини, виделась Мартину Бланко чистой и едва ли не облаченной в ангельское сияние. И она, также как Агнесс, влекла его к себе, но влекла совсем по-иному - Кристабель хотелось защищать, хотелось отвлечь от ее сурового и твердого желания мстить, хотелось взять это мщение на себя. Он прибыл в замок Арнольфини не только для того, чтобы сопроводить сеньора де Фурнье, но и для того, чтобы взглянуть в глаза Агнесс. Чтобы еще раз себя проверить. И до первого мгновения, когда он ее увидел, войдя в залу, Мартин ожидал возвращения того поглощающего желания владеть Агнесс, которое когда-то сделало его почти одержимым. Он одновременно опасался и жаждал этого чувства. Но вот он вошел, вот он увидел Агнесс - и ничего не произошло. Он смотрел на нее, повзрослевшую, похорошевшую, расцветшую женской, сознающей себя красотой - и все же больше она не привлекала его. Он заметил, как Стефано ревниво взял Агнесс под руку и чуть заметно притиснул к себе ее локоть, ведя к столу, и усмехнулся про себя - приятно, когда в тебе видят соперника. Но, кроме этого спокойного удовольствия, к Агнесс он не почувствовал ничего. Теперь Мартин твердо уверился - его делом была безопасность Кристабель и помощь ей. Ведь ты и не сомневался в этом, слушатель мой, скажи откровенно? И ты, конечно же, ожидал того испуга, который отразился в глазах Стефано, когда Мартин умело перевел разговор на недавние процессы над конверсо. О них он слышал от прибывшего к графу доминиканца из Логроньо; доминиканец упомянул и о сожжении в Севилье арабских и еврейских сочинений. - Боюсь, господам, интересующимся достижениями... например арабской медицины, придется теперь несладко, - с улыбкой заключил Мартин, в упор глядя на Стефано. Про то, как Стефано учил врача врачевать, упоминая просвещенных арабов, ему рассказывал Хоукинг, бывший их капитан, к которому Мартин завернул сразу после бегства из Монтеверде. И вот теперь Стефано побледнел и поспешно занялся содержимым своей тарелки. А старый Арнольфини, хоть и не понял хорошенько, что произошло, тоже почуял неладное. И счел за благо перевести разговор на другое. - Поистине, святой инквизиции нынче не сладко, - со скорбным видом сказал он. - Например, некоторые обвиняемые переезжают во Францию, где достать их непросто. Или же в Наварру. - Вы, несомненно, имеете в виду этого нечестивца Борджиа? - ввернул мэтр де Фурнье и, дождавшись кивка Арнольфини, заговорил с жаром: - В какие беззаконные времена мы живем! Человек сбегает из замка в Медина-дель Кампо, следует через половину Кастилии - и никто не может задержать его! И он беспрепятственно объявляется в Наварре, при дворе короля! - Несмотря на награду в десять тысяч дукатов, назначенную его католическим величеством Фердинандом за его голову, - добавил Мартин. - Поистине, этот человек сам дьявол. - Я слышал, его святейшество папа удвоил королевскую награду, - буркнул Лаццаро Арнольфини. - Один из моих людей едва не схватил Борджиа в аббатстве Святой Марии. - Которое, если мне не изменяет память, издавна находится под покровительства герцогского рода Аграмон, - с любезной улыбкой добавил Мартин. - Что вы хотите этим сказать? - взвился Стефано. - Ровным счетом ничего, сеньор Арнольфини, - улыбка Мартина стала еще любезнее. А Агнесс вспомнила как вот с такою же улыбкой он поправлял ей дуло аркебузы, когда заставлял выстрелить в попавшегося наемникам Стефано... - К сожалению, мой человек, знавший Борджиа в лицо, упустил негодяя на ярмарке, тот был в одежде пилигрима. Мой слуга послал было за подкреплением, но Борджиа словно сквозь землю провалился. Я отправил людей на дороги, но его уже и след простыл. Мартин видел этих посланных - Арнольфини набирал своих людей с бору по сосенке, так что крестьянского вида парни, трусившие на заморенных клячах, вряд ли кого-то вообще могли поймать. Но слова о пилигриме насторожили - Мартин живо вспомнил бой возле источника. Пилигрим... Борджиа был в одежде пилигрима. Мартин словно наяву увидел покрытое пылью лицо, освещаемое пронзительно-светлыми глазами, прямой взгляд которых далеко не каждый способен выдержать. И наконец вспомнил, где видел этого человека прежде - Перуджа, в город входят войска под развевающимися штандартами, на золотом фоне которых выткан красный рогатый бык. Вслед за шагающими с алебардами наперевес пехотинцами верхами едут победители, и впереди - человек на вороном коне, в черненой кирасе с золотой чеканкой, на которой тускло отблескивает цепь со знаком гонфалоньера Святой церкви. Герцог Валентино. Арнольфини, отметил про себя Мартин, и словом не упомянул одного из своих, погибших там, в "папоротниковом аббатстве" - лишнее подтверждение того, что сношения с Аграмонами велись с его ведома. - Я слышал собственными ушами, что к королю Наварры собираются отправить тайного посланника святой инквизиции, некоего брата ордена доминиканцев, - говорил меж тем мэтр де Фурнье, которому вино развязало язык. - Чезаре Борджиа недолго осталось. Даже если он нужен королю, тот не рискнет в открытую ссориться со святой инквизицией и не станет... Колокол в замковой колокольне отбил восьмой час - полнозвучные, гулкие удары, от которых, кажется, загудели стены замка. Вот так же били колокола в Мадриде во время аутодафе, на котором Мартину пришлось однажды присутствовать вместе с графом де Бомоном. Тогда же он подумал, что смерть на костре инквизиции и смерть в бою - это две очень разные смерти. - Боюсь, нам пора, сеньор де Фурнье, - не терпящим возражений тоном сказал Мартин и поднялся, не обращая внимания на умоляющий взгляд графского нотария, которому не хотелось взгромождаться в седло после столь сытного обеда. - Благодарю, сеньор Арнольфини, - коротко поклонился он хозяину. - Его сиятельству будет приятно узнать, что его воспитанница вступит под кров семьи, где чтут законы гостеприимства и царит искренняя приязнь. Мой сеньор, граф де Бомон, очень привязан к своей воспитаннице и желает ей лишь самого счастливого замужества и жизни с людьми, которые станут любить и уважать ее и, безусловно, не подумают причинить ей какую-либо обиду. Прозвучало это почти угрожающе; ничего такого ни граф, ни графский сын Мартину передавать не поручали, но никто из Арнольфини, конечно, об этом и не догадался - напротив, почти открытое предупреждение капитана Бланко восприняли как прямое изложение графской воли. Лаццаро Арнольфини забормотал какие-то уверения, а его сын и невестка кивками подтверждали его слова. Мартин заметил робкую просьбу во взгляде Агнесс, это подарило ему мрачное удовольствие - вот, теперь она его просит. *** Через день из ворот Вьяны выехала скромная повозка, в которой помимо кучера сидел невзрачного вида монах в облачении доминиканского ордена. Повозка без всяких приключений добралась до Олите, где монах немедленно отправился в странноприимные покои при церкви святого Петра. И тем же вечером на одну из террас в старой части дворца, выходящую на засаженный апельсиновыми и лимонными деревьями дворик, упал камень, завернутый в лист бумаги. Видимо, любезный слушатель, тот, кто швырнул камень, хорошо знал того, кто в это время сидел на террасе, погруженный в раздумья. Также бросивший камень умел приходить и уходить совершенно бесшумно - иначе человек на террасе непременно его заметил бы. Впрочем, я лишь могу предположить, что всегдашнюю остроту чувств этого человека притупила боль в недавно зажившей руке. Рука начинала побаливать на дождь, а дождь как раз собирался. Упавший камень отвлек человека от его руки, а написанное по-итальянски, с ошибками и слишком торопливо, и вовсе заставило его забыть про боль. "Берегись псов господних" - стояло на клочке бумаги. Человек усмехнулся, прочтя. Такие слова другой бы принял за угрозу. Но этот человек отличался редкостной проницательностью и в коротком послании он прочел совершенно неожиданную для себя дружескую поддержку.