Abyssus abyssum

Вожжи не имеют свойства прирастать к рукам. Их следует держать, и держать крепко. И невероятно, адски сложно держать их, если сама цель, ради которой ты отправился в путь, начинает тускнеть, размывается, как размываются очертания в юной утренней дымке. Если через тебя, в самом или самой тебе прорастает нечто, исключающее цель твоего путешествия. И тогда остается либо повернуть назад, либо бросить вожжи и... Надеюсь, любезный слушатель, ты простишь мне это отступление? Что, право, за интерес рассказывать, если не можешь и на миг отойти в сторону, чтобы поделиться неожиданно пришедшей мыслью? Впрочем мысль о вожжах пришла мне, скромному повествователю, в связи с доньей Кристабель Арнольфини, которая сегодня пребывает в замке Азуэло одна - если, конечно, не считать верной Анхелы, замкового капеллана и... да всех остальных слуг. И если не считать того крошечного существа, которое еще только начинает быть. Теплый ласковый апрель летел к концу, на смену ему шел жаркий май, запускающий лето, как запускают в оросительные каналы воду. Лето бежало по каналам, близилось, оживляло и торопило, оставляя позади гремящие птичьи песни и готовя мир к материнству. Весна - зарождение, лето - рост. И ощущая этот неудержимо счастливый рост в своем чреве - всею собой, через череду утренних нездоровий, через тошноту и случающиеся приступы головокружения, - Кристабель по временам чувствовала себя почти предательницей. Каждый день спокойной жизни Лаццаро Арнольфини был предательством в отношении матери. Она должна, должна, должна снова загореться той сухой, как выжженный солнцем песок, ненавистью, которую впитала, слушая безумные слова, плач и проклятия матери, видя, как прекрасная женщина, иногда так явно и больно прорывающаяся сквозь сумасшествие, снова и снова превращается в жалкое полуживотное, умеющее только плакать и выть. И все же Кристабель все менее ощущала в себе силы мстить. Росшее в ней дитя, которого она уже любила всем сердцем, всем собой отрицало необходимость этой мести Происходило странное - Кристабель почти перестала вспоминать мать в этом горестном состоянии помраченного рассудка; вместо этого приходили совсем другие воспоминания. О том, как она жила маленькой в отцовском доме, как просыпалась каждое утро под ликующий перезвон солнечных лучей и пение птиц. Как каждый день был открытием - мелодии, которые мама играла на арфе, ручной ослик, который умел подавать переднюю ногу, старый пес Боско, служивший девочке охранником. Они с Боско и старым слугой Фиделио неутомимо обследовали развалины замка, находившиеся в полумиле от их дома. И Фиделио рассказывал жутковатые предания о замурованном в подвалах замка несчастном чудовище, все несчастие его состояло в том, что оно было столь безобразно, что не решалось показаться даже самому Солнцу. Потому оно добровольно согласилось на вечное заточение в вечном мраке. После этих рассказов сердечко Кристабель захлестывала такая острая жалость к чудовищу, что она перед сном даже включала его в ежевечернюю молитву. "Спаси и помилуй, Господи, отца моего и мать мою, и всех сродников и близких, и несчастное создание из Санта-Леандра..." И были мамины глаза и руки - вот она вышивает по тонкому венецианскому полотну цвета свежего молока, вышивает тонкой иголкой, такой тонкой, что иголка вместе с шелковой нитью кажутся солнечным лучиком. Мама вышивает солнечными нитями по белизне полотна. И конечно, вышивает для отца. Для кого еще можно вышивать солнцем? И отец, разумеется, отец. Темноволосый и темноглазый, с чеканным профилем античных статуй. Темноволосый и темноглазый - и все же сейчас Кристабель думала, что у них с Мартином было много общего. Прямота клинка во взгляде. Как, когда их с Мартином союз ненависти перерос в нечто совсем иное? И перерос ли? Можно ли приручить волка, заставить спать у камина и сторожить дом? Чушь! Невозможно. Но все чаще Кристабель ловила себя на мысли, что ей очень хотелось бы такого же чистого и простого счастья, какое было у ее матери с отцом - до всего того ужаса, что начался с визита знатного сеньора Арнольфини в не слишком богатый дом Бриана де Марино. Прошлое почти перестало заряжать ненавистью - оно заряжало теперь чем-то иным. И Кристабель говорила себе, что должна расправиться с Арнольфини если не ради матери, то ради Мартина и ради того, кто растет в ее чреве.... Отчего ради Мартина, она не могла сказать, но ощущалось это необыкновенно четко. И Кристабель боялась признаться даже самой себе, что ненависть к Агнесс - расчетливая ненависть, благодаря которой в Азуэло появился отец Франциск, - была рождена не только самим звучанием фамилии Арнольфини, но и ревностью. Итак, Кристабель была одна, наедине с белоснежной тканью, по которой она вышивала шелком. В последние две недели она до странного пристрастилась к вышиванию, которым раньше занималась лишь по обязанности. Утреннее нездоровье посещало ее все реже, и Анхела обычным хмурым тоном, каким она сообщала даже о самых приятных вещах, говорила, что впереди самая чудесная пора. Лаццаро Арнольфини уехал на охоту еще вчера. Мартин и Джан-Томмазо с утра отбыли во Вьяну. И в отношении последнего это было бесспорно хорошо и удачно - слишком уж докучливым был острый взгляд и приторно-сладкие речи венецианца. Сегодня было воскресенье, и после мессы делать Кристабель было совершенно нечего. День обещал быть тихим, словно в вышине неба над Азуэло раскрыл крылья могучий ангел. - К вам какая-то девушка, госпожа, - Анхела появилась в дверях как всегда неслышно и с обычным угрюмым видом. Всегда готовая к защите. - Проводи, - кивнула Кристабель. Просителей она принимала если не много, то достаточно - слухи о доброй и мудрой хозяйке Азуэло распространились по округе и селяне и селянки тянулись к ней за помощью. Кристабель принимала всех и всех выслушивала, но помогала с разбором. Молодая белокурая девушка, крепкая и высокая, была ей незнакома. Но когда девушка, назвавшаяся Бьянкой, заговорила, Кристабель поняла, кто она такова. Про васконку Хосефу, которую многие в округе считали колдуньей, она успела наслушаться довольно. Однако в смертях младенцев, недороде, худом молоке у коров и плохом приплоде у коз Хосефу не обвиняли. Больше говорили про ее власть над людскими душами и людскими влечениями. Бьянка сказалась племянницей доньи Хосефы и начала жаловаться на неприязнь и притеснения, которые они с тетушкой терпят от деревенских жителей. - Добрая госпожа, - говорила она глубоким грудным голосом, от которого, казалось Кристабель, сам воздух вздрагивал, - мы с тетушкой и к мессе ходим, и причастие принимаем - за что же нам такое бесчестье? Кристабель казалось, что Бьянка, говоря, ходит по кругу - кружит, кружит, навеивая дремоту, и голос ее кажется все более низким... мужским. Вот ближе, ближе, она касается руками плеч Кристабели - невесомо и все же привязывая этим касанием к себе, притягивая. С мутной и тяжелой головой Кристабель подалась навстречу Бьянке, и губы коснувшиеся ее губ, не были губами женщины. И шла, струилась от Бьянки мужская притягательная сила - могучая, пьянящая, лишающая воли, превращающая волю в податливое тесто. Такая же сила шла от Мартина. Мартин! Едва имя Мартина - ее... соучастника, любовника...или все же возлюбленного? - возникло в сознании Кристабель, как кружение остановилось. И Бьянка снова стала просто деревенской девушкой, пришедшей к владетельной сеньоре с просьбой. И только на краешке сознания Кристабель была уверена - то, что это неведомое существо стало вновь Бьянкой, было лишь его, существа, доброй волей. - Я все сделаю для вас, госпожа, - прошептала Бьянка. Она стояла в прежней почтительной позе у входа - как и тогда, когда только явилась. - Я все для вас сделаю. И она вышла, и Кристабель так и не смогла понять, был ли тот поцелуй, или у нее просто закружилась голова вследствие ее положения. Только брошенные вскользь Анхелой слова про "васконскую ведьмачку" удостоверили Кристабель в том, что посетительница ее все же не привиделась. *** Теперь следует рассказать, как Лаццаро Арнольфини ехал по леску севернее Азуэло, в предгорьях. Он ехал на своем сером как мышь мекленбуржце - чуть засекающемся, которого он давно уже собирался продать и купить испанского жеребца. Низкорослый лесок, где он обычно охотился, оказался сейчас пуст и почти безмолвен - словно вся дичь по мановению палочки злой колдуньи вдруг исчезла. Охотникам встречались только мелкие птицы, да один раз тропку, по которой ехал Арнольфини, пересекла змея. Собаки на сворках беспокойно ворчали и отказывались брать след, а пегая сучка, которую Арнольфини купил по цене лошади и считал своей главной охотничьей ценностью, временами задирала голову и протяжно поскуливала. - Не будет дела, ваша милость, - к полудню даже у самых опытных доезжачих не осталось веры в успех. - Надо было с соколами ехать, а не с этими шавками, - злобно рыкнул Арнольфини и едва удержался, чтобы огреть собак плетью. Лошади беспокоились, и один из слуг сказал, что, возможно, тут появились волки, вот кони и харапудятся. Серый волновался больше всех, прядал ушами, косил глазом и то и дело коротко ржал, вскидывая голову. Продам, в бешенстве подумал Арнольфини, сегодня же прикажу продать. Он со злостью пришпорил серого, посылая вперед, - мекленбуржец, отчаянно завизжав, крутанул головой, шарахнулся и Арнольфини вылетел из седла. Он почти не ушибся, упав на тропку, разве что голень распорол о какой-то грязный сук. Пока слуги поднимали стонущего и бранящегося последними словами хозяина, на тропинке показалась женская фигурка. Женщина в белесом платке, закрывающем голову, суетливо подбежала к Арнольфини и его людям и заохала: - Ах, беда-то какая, ах беда! Плохая это дорога, благородные господа, ох, какая плохая. Слуги не успели ни спросить у женщины, кто она, ни возразить, как незнакомка захлопотала около Арнольфини, которого уложили у тропинки на плащ. Прикрикнула на одного из слуг, велев ему найти кусок полотна, отправила второго за водой к протекавшей неподалеку речушке. И все это время она продолжала причитать над нехорошестью дороги, над лукавостью "проклятой скотины", как именовала она коня, взывала к святым угодникам и вообще всячески выражала свое сочувствие и участие. Потом она извлекла какую-то бутылочку, и продолжая охать и причитать, напитала ею поданный слугой лоскут полотна. Потом прижала к ране и с видом опытного лекаря обмотала шарфом одного из слуг. - Держать надо завязанным, вот так, пока не затянется рана-то. Ах беда, вот беда так беда, - снова запричитала женщина. И слугам показалось, что вовсе не причитает она - а наоборот, зовет кличет беду на голову Лаццаро Арнольфини. Далекий колокол донес свой чистый звон через предгорья, отразив его от серых камней и подкрасив эхом ущелий. Но на тропинке не было уже ни Арнольфини, ни его слуг, ни странной женщины. Лишь черный дрозд сидел на сухой ветке. *** - Вы совершенно уверены, что не видели его, господин Бланко? - наконец Джан-Томмазо решился задать этот вопрос. Мартин ждал его весь день, но дождался только теперь, когда они, переночевав в трактире, возвращались из Вьяны в Азуэло. Они пришли к собору заранее и особенно следили за теми, кто будет разглядывать прибывших Шарлотту и маленькую Луизу. Толпу возле собора Святой Марии Мартин осматривал довольно внимательно, но никого похожего на Чезаре Борджиа не заметил, поэтому отвечать было легко. Однако венецианец, его компаньон, теперь каждым своим словом подхлестывал в Мартине холодную ярость. ...- Вы слишком беспечны, Мартин, - фамильярно и наставительно произнес Джан-Томмазо, вытирая лезвие даги о платье упавшей девушки. Мартин ничего не успел сделать, даже не успел сообразить, как лучше вывернуться из этой передряги. Марта, эта добрая болтливая дуреха, которая некогда была при леди Кристабель и с которой он крутил шашни, конечно, ни в чем не была виновата. Разве в том, что неумеренно стреляла глазами на них с Джан-Томмазо. И от венецианца это не укрылось, да и сам Мартин забеспокоился - Марта могла его выдать. Он взглядом показал девушке на выход, и она просияла, прикрыла глаза в знак согласия. Он только хотел ее припугнуть, говорил себе Мартин, припугнуть дуреху, чтобы язык за зубами держала - и сам себе не верил. Если бы не Джан-Томмазо, ему пришлось бы самому убить Марту. Убить ее, заставить заткнуться и никогда не вспоминать Мартина де Бланко, начальника охраны во Вьянской цитадели в бытность той штаб-квартирой графа де Бомона. Но самое ужасное - Мартин не знал, смог ли бы он сделать это. Что-то неотвратимо менялось в нем, и это что-то мешало так же просто и неотвратимо как раньше взмахнуть кинжалом и перехватить горло. Разве он так уж подобрел, смягчился сердцем? Мартин рассмеялся бы в глаза тому, кто посмел бы сказать ему такое. Но вот теперь он ехал рядом с Джан-Томмазо и не мог не думать о вытаращившихся в последнем удивлении глазах Марты, о том, как тускнел огонек в этих глазах. Марта служила Кристабель... - Тут дело нечисто, - говорил между тем Джан-Томмазо, - и нельзя сказать, что мы с вами потерпели неудачу. Если Борджиа не явился на собственные похороны... - Я до конца не уверен в том, что Чезаре Борджиа все-таки жив, - лениво пробормотал Мартин. - Говорю же, мессер Карраччиоло, я сам видел, как солдаты... - То-то и оно! - Впервые Мартин подумал, что этот итальянец вовсе не холодный ловкий интриган - он фанатик. Он одержим местью - местью Чезаре Борджиа. А Караччиоло продолжал: - В том-то и дело, сеньор де Бланко, что вовсе пока неясно, кого вы видели. Солдаты де Бомона, с которыми я беседовал... Успел, подумал Мартин; пока сам де Бланко ездил по окрестным дворянчикам, Караччиоло поехал в Логроньо. -...сказали, что человека, погнавшегося за ними в дождливую ненастную ночь, раздели догола, сорвав с него и одежду и доспехи. А тутошние солдаты говорят, что опознали его по нагруднику... Так кому же верить? Мартин затаил дыхание, и ему стоило большого труда сохранить впечатление ровного делового интереса. "Кому верить..." Кому верить, мать его за ногу! А Караччиоло продолжал говорить - о том, какие разные, взаимоисключающие слухи ходят про гибель Эль Валентино. То герцог якобы попал в засаду разбойников, то его встретил конный отряд и в жарком сражении загнал на берег Эбро, где и поднял на пики, то его раздели и потом, истекающий кровью, он был найден какими-то простолюдинами, которые отнесли его в свою хижину... - Да не может такого быть! - не выдержал Мартин. - Вы, небось, здешних простолюдинов не видели - да они дальше своего брюха не смотрят, не то что голого да истекающего кровью к себе тащить. Притом, откуда им знать, кто таков Чезаре Борджиа? Джан-Томмазо бросил на него долгий рассеянный взгляд, мысли его, казалось, были далеко отсюда. И Мартин сам почувствовал, что "Чезаре Борджиа" выговорилось у него совсем не так равнодушно и зло, как надо было. - И все же, раз таковые слухи появились, то их тем более следует проверить - хотя бы потому, что они появились вопреки всякой вероятности, - гнул свое венецианец. - Не думаете ли вы, сеньор Караччиоло, что я прибыл сюда, чтобы проверять домыслы? - Вот теперь голос Мартина звучал как надо - высокомерно и холодно. - Вы не хуже меня знаете, сеньор де Бланко, что в Кастилии до сих пор не утихли попытки восстановить власть номинальной королевы, Хуаны, - отозвался Джан-Томмазо. - Граф Бенавенте и его присные вроде дона Хайме Саласара, те самые, что помогли Эль Валентино бежать из Ла-Мота, до сих пор не успокоились. И не исключено, что именно сейчас под твердыню власти его величества Фердинанда роют подкоп и набивают его порохом - порохом по имени Чезаре Борджиа. - Хорошо - и что же вы советуете делать? - нетерпеливо бросил Мартин. - Я предлагаю обследовать все поселения в окрестностях Вьяны - особенно к северу. Как я успел узнать, там предгорья, есть очень глухие места. И как следует порасспрошать местных жителей - возможно, кто-то что-то видел. - Ну что ж... - медленно, будто раздумывая, проговорил Мартин, у которого внутри все похолодело. - Думаю, это нужно сделать, и начнем прямо с послезавтрашнего дня - завтра наш добрый хозяин, ваш дядюшка, возвращается с охоты, нехорошо оставлять его одного в такой радостный день, - Мартин заставил себя улыбнуться. До среды он успеет съездить в Матамороса - и приберет за собой. Он не в таком положении, чтобы позволять себе подобную доброту, он был глуп, когда увозил этого Борджиа. Не в его положении быть добрым самаритянином. Ну что ж, теперь он исправит свою глупость. - Вы не против среды, сеньор Караччиоло? - Ну что вы, - венецианец качнул своей бархатной шапочкой в знак согласия, - разумеется, среда - прекрасный день. Однако, прибыв в Азуэло, они застали там сеньора Арнольфини, вернувшегося досрочно. Тот находился в постели - по словам слуг, их господин упал с лошади, вполне удачно, но ногу сильно поранил острым торчащим куском корня. Сеньор Арнольфини был зол и раздражен, дичи они не привезли, да еще это падение. Он злобно ворчал на слуг, на жену, на осматривавшего рану коновала, единственного в замке, кто был сколь-нибудь сведущ во врачебном искусстве. Если бы был сын, думал Арнольфини, если бы Стефано был сейчас здесь... И снова накатилась эта злость - на себя, на сына, на жизнь. Мутящая разум злость, отдающаяся дергающей болью во всем теле.