Abyssus abyssum

Бывает ли что-то более непредсказуемое, чем погода? Тем более, досточтимый слушатель мой, погода весенняя. Сколь раз посреди мартовского солнечного дня налетает пронзительный холодный ветер, и март тут же становится ноябрем. Сколь раз апрельское горячее тепло сменяется покалывающей кожу прохладой, а в конце апреля-начале мая наступает время внезапных гроз и затяжных дождей с резким ветром, от которых деревья превращаются в неистовых ведьм, машущих космами в буйном ритуальном танце. И дожди, говорю я тебе, бывают внезапны и непредсказуемы, превращая дороги с непролазную топь. Но дождь, упавший на Наварру в последние дни апреля, был странен даже для непредсказуемости погоды - словно кто-то подвесил большую тучу над землями от Логроньо до самых предгорий и сказал ей "Виси и лей!" Нати даже казалось, что дождь охраняет их дом, как верный старый пес. Чезаре медленно приходил в себя после малярии - именно так определил его недуг многоопытный дон Иньиго. Но душевное здоровье его, кажется, серьезно пошатнулось - он был тих, по целым дням мог не говорить ни слова. Казалось, он погружается в пучину тишины. И это было страшно. Как-то раз Нати рассказала ему про хину, излечивающую от малярии - то немногое, что знала сама. - Хинное дерево растет в Новом свете,.. Чезаре. - Он чуть заметно кивает, не то усваивая информацию, не то поощряя за наконец усвоенную манеру называть его без титулов. - И как скоро оно прибудет в Европу? - Я не знаю. - Наверное, нескоро. За окном монотонно шелестит дождь, серые тени ходят по бледному лицу, серо-голубые, светлые почти в белизну глаза, прежде светившиеся как у волка, сейчас почти в цвет тем самым серым теням. - Возможно, мне стоит самому отправиться за море. - В этой фразе нет ни вопроса, ни утверждения, все слова - словно дети, оставленные без присмотра интонации и выражения. *** "Люди знают меня лучше, чем я сам себя знаю. Например, все верят в то, что я убил Хуана. Нет, я его не убивал. Но все знают, что я мог бы это сделать. Если бы чуть больше поддался гневу. После этого людям было несложно поверить, что именно я убил Альфонсо ди Калабрио, второго мужа сестры. Сейчас я думаю, что знал - все кончится плохо. Еще когда уезжал от Лукреции после ее свадьбы. Возможно, если бы я перекинул ее через седло и сбежал бы, и растворился бы где-нибудь в безвестности - возможно, тогда все было бы по-другому. Но тогда я малодушно выбрал славу. А когда я достиг вершины, то понял, что не вижу смысла за нее цепляться". Его слушают. Слушают поглощенно, со вниманием - так, как слушают себя. Из маленького окошка верхнего этажа, низкого, похожего на мансарду, едва можно разглядеть кусок двора и залитую дождем дорожку, убегающую к виноградникам. Дальше взор закрывает высокий одинокий тополь, его большие листья поникли - едва утихший сейчас ливень прибил их, они повисли, как мокрые тряпки. Из маленького окошка он видит Нати, разговаривающую с каким-то парнем. Его лица не видно из-под густой неопрятной шапки курчавых волос. Он что-то говорит, долго и убедительно, Нати на миг отшатывается от какого-то его слова и начинает говорить сама - негромко, но наступая на парня, так, что тот пятится к дереву. Парень приходит и на второй день, и на третий. Он ничего не спрашивает Нати о ее посетителе. Это не интересно. Это всего лишь еще одно обстоятельство. Как дождь, как возвращающийся то и дело стихающими, спадающими волнами жар. *** Встречи в маленькой деревенской харчевне, где на верхнем этаже непременно имеется две-три комнатки для ночлега, встречи случайных прохожих, из которых вырастают потом диковинные события, и ветвятся, и вьются, заполняют собой повествования - такие встречи, говорю я, примета старых добрых романов о приключениях, где герой то крадется со свечой по темному коридору, то скачет при свете факелов сквозь темный лес. В таких романах подобные встречи в харчевнях уместны и нужны. Но что же я могу поделать, досточтимый слушатель мой, если и в нашей истории имела место подобная встреча?.. Возомнивший себя хитрецом дворянин и плутоватый наваррский селянин, отслуживший солдатом и управляющийся с алебардой едва ли не лучше, нежели с мотыгой, столкнулись в маленькой деревенской харчевне. Первого, - ты ведь не слишком удивишься, внимательный слушатель, если я скажу тебе, что это был Джан-Томмазо Караччиоло? - загнал туда поднявшийся ливень, второй же, - а им был так же знакомый тебе Густаво, - приходил сюда ежевечерне пропустить кружку гретого вина, который жуликоватый хозяин хоть и разбавлял, зато не жалел туда меда с собственной пасеки. Между хитрецом и плутом завязался разговор - сперва ничего не значащий, как капли дождя за окном, а после переползший на военную службу, на последние события в Наварре и на то, чем все это может кончиться. Не следует думать, что венецианец и васконец говорили как равные, о нет - Густаво прекрасно знал свое место. Но тем не менее разговор вышел небесполезный для обоих. - А не пойти ли тебе ко мне служить, добрейший Густаво? - Караччиоло, сказав это, выжидательно вытянул голову. - Человек ты холостой и свободный, и голова у тебя на плечах имеется. Кроме того, теперь тебе и заняться нечем. Густаво из разговора раскумекал, что венецианец не просто так оказался в деревеньке, и решил согласиться для виду, чтоб посмотреть, что из этого выйдет. - Что ж, это можно, ваша милость, коли в плате столкуемся. Прошло еще некоторое время, и хозяин заправил светильники, и дождь не прекращался. Новоиспеченные хозяин со слугой переместились в одну из тех самых комнаток на второй этаж. И тут Караччиоло заговорил о предмете своего интересе. Густаво, с лицом сонным, полным тупого крестьянского равнодушия, с каким люди слушают то, что их не особо занимает, слушал об охоте, которую открыл этот человек. Однако равнодушие это было ложным, притворным - редко когда Густаво проявлял столько острого внимания. - Я, сеньор, хоть и служил в войске короля Наварры, Эль Валентино никогда не видел, - отвечая на немой вопрос нового хозяина, сказал Густаво. - Другое дело мой приятель... - И не надо видеть, - ответил Караччиоло. - И не надо тебе его видеть, добрейший Густаво. Что лица - это рagliacci, маски. У меня есть более надежный способ узнать того, кто мне нужен. И вот тогда... - он прикрыл глаза, - я буду удовлетворен. И пополню мошну - свою, да и твою заодно. И Караччиоло, на которого вино с медом также оказало действие, рассказал о ране, которую получил в бою Борджиа. Правый бок подмышкой, ребра. А Густаво живо вспомнил, как болезненно поморщился оборванец, которого Нати подсаживала на мула, когда она подтолкнула его в бок. Правый бок. - Как вы можете быть уверены, ваша милость, что он жив? - решился он спросить. - Слишком все неясно с его смертью. Такие просто не уходят. Я это знаю. Я чую, что он жив, - пробормотал венецианец. По его красивому лицу пробежала судорога. - Такие люди, как заноза - вонзится и болит... болит годами. - Больно тонко это для меня, ваша милость, - зевнул Густаво. Караччиоло издал жесткий смешок. - С тебя довольно будет знать, что этот негодяй жестоко оскорбил жену моего брата, и я поклялся, что он за то заплатит. Наш спор закончится смертью - его или моей. И вознаграждение от его святейшества и от короля Арагонского тоже на дороге не валяется. Да и делить его... - венецианец замолчал. - Давай-ка спать. Утром, даст Господь, дождь утихнет, тогда проедемся по округе. Где-то тут его прячут, чует мое сердце. От берега Эбро, леса, про который солдаты мне говорили, только сюда доехать можно настолько быстро, чтоб не помер раненый. И дорога оттуда хоть узка, но проезжа. Было уже около полуночи, когда господин Караччиоло изволил лечь почивать. Клопов в маленькой комнатушке было не слишком, а самая малость - в самый раз, чтобы и спать спокойно, и чувствовать себя живым. Нехорошо, когда клопов совсем нет, говорила покойная матушка. Коли уж и клоп в доме жить не хочет, чего человеку в нем делать. Густаво лежал, прислушиваясь к дыханию спящего человека. Где-то мышь грызла сухую корку, шелестел дождь, уже едва слышно. Густаво прикрыл глаза и ему причудился тонкий ровный звук, будто жалоба или порвалась струна и все продолжает звучать. Тонкий с переливами, звук этот был едва слышен и призрачен, так что Густаво верил и не верил своим ушам. В этом звуке вдруг стало переливаться шелестение - металлическое шелестение и позванивание монет, пересыпаемых из рук в руки. От монет шел жар, словно они были женщиной, и Густаво почувствовал, как этим жаром наливается его тело. Густаво сбросил плащ, которым укрывался, и бесшумно поднялся. Тени скользили по потолку, по стенам, на столе в углу шипела и плакала, догорая, свеча - хозяин велел не тушить. Боится темноты его милость? Густаво встал во весь рост - венецианец раскинулся на постели, ссунувшись с подушки и чуть запрокинув голову, так, что открылось горло, дышал тяжело, подхрапывая. Губы его приоткрылись и все лицо оплыло - вино здешнего харчевника имело действие губительнейшее. И снова раздался тот звук, снова монеты зазвенели, нежно и соблазняюще. Густаво вдруг показалось, что звон отдаляется, его отбирают. Отбирают, у него? Ты ведь не слишком удивишься тому, что произошло далее, внимательный слушатель мой? Грубо и просто. Подушка, зажавшая нос и рот Караччиоло, забившиеся в удушье ноги. Шалишь, не вырвешься! Путь вниз по узкой темной лестнице с бесчувственным телом. Харчевнику заплачено вперед, думал Густаво. Он не в убытке. Дождь уже закончился и в разрыве туч сочился свет полумесяца. Конь сеньора Караччиоло всхрапнул, приняв на себя двоих всадников. Густаво стоило труда усадить мертвеца перед собой - чтобы хозяин харчевник или его домашние, если видят это, думали, что мертвецки пьяного дворянина увозит в более безопасное место верный слуга. Увозит живым. А завтра он пойдет к Нативидад для окончательного разговора. Нечего ей юлить и отговариваться лихорадкой, которой якобы болен этот родственник ее дядюшки. Понадоба будет - он, Густаво, и дядюшку прижмет, что ему. И звон будто тоже соглашался с Густаво, становился чище и нежнее. Тонкий звон сопровождал Густаво всю дорогу до зловонного болотца, куда он, предварительно обыскав и сняв кошелек, сбросил тело злосчастного Караччиоло. Жив ли, нет - упал лицом вниз в болотную жижу. Лицо первым объедят слизни да болотные гады, так что никто не признает. Густаво вывел коня на дорогу, взобрался в седло и поехал к сторону Матамороса. И весь путь его сопровождал тонкий и нежный серебристый звон монет. *** "Мир - это стол со множеством поверхностей, которые лежат невидимо друг от друга. И живущие на каждой убеждены, что она единственная. Лишь очень немногие умеют сверлить в этой столешнице дырку". Когда в сказках герой приходит к ведьме, она непременно чует его, едва он переступает порог ее дома. Однако у нас нет ни героя, ни ведьмы. Рыжеватый парнишка с рожком никак не тянет на героя, а васконка без возраста, жилистая и в движениях текучая как вода, не слишком тянет на ведьму. Но они чуют, чуют друг друга, как чуют соперники - сторожкие шакалы или ласки, пьющие горячую кровь. Охотничьи угодья оказались в опасной близости друг от друга, сползлись, как сползаются два кровавых пятна. - Ты пришел, мальчик с серебряным рожком? Хосефа говорит вполне обыденным тоном, будто раздумывает взять осла в хозяйство. Рожок - вот что приманило ее. Он и сам знал, что на рожок сползаются не только змеи. - Ты ведь и сам знаешь, что по иному я до него не доберусь. Он прислал сюда этих девочек, а я отошлю их обратно. Чтоб они сделали то, что я им велю. А каков твой интерес во всем этом? - Я просто люблю наблюдать за людьми, - кошачья короткая улыбка, вспыхивают оттенком не то каленого ореха, не то болотной тины широко расставленные глаза. Непонятные глаза. Даже Хосефа не может выдержать его взгляда. - Наблюдать и ничего не предпринимать? - Да, - Лисенок касается кончиками пальцев стола, у которого сидит Хосефа. Стол стар и поверхлость его лоснится от тысяч пальцев, касавшихся его, но под пальцами Лисенка он вздрагивает от удовольствия, будто живое существо. - Ты ведь не собираешься помешать мне, мальчик с серебряным рожком? Он чуть прикрывает глаза и видит протянувшуюся с континента на континент горящую белым тонкую линию. Через четыреста-пятьсот лет ее сравнили бы с лазерным лучом, но сейчас Лисенку она кажется похожей на молнию, вытянутую в тонкую жгучую струну. С Пиренеев до южного оконечья того материка, к которому пристали чуть более десяти лет назад первые каравеллы. - Как бы я мог это сделать? Даже если бы хотел. - Мне не хотелось бы, чтобы ты этого хотел. - Но и тебе не стоит мешать мне получать удовольствие. Очень уж неприятно, если перед зрительной трубой становится чей-то объемистый зад и мешает наблюдать. - Наблюдай, сколько душе угодно, мальчик с рожком. Но вторая девочка, та, что живет сейчас с тобой в одном доме, тоже нужна мне, я вряд ли смогу обойтись лишь одной. Вторая много сильнее, несмотря на то, что первую я успела кое-чему обучить. - А где же первая? В ответ Хосефа заговорила о прилежности первой, о тех успехах, которых она достигла в обучении, и плелась прихотливая ткань разговора, путаясь, извиваясь тысячами тропок, которые не под силу распутать никому. Никому, кроме сына существа, которое равно может причислено к добру и ко злу, но не примыкает ни к одному из них. Которое, верно, должно было назвать Демоном Игры, но зовут его просто Игроком. Лисенок после первых же слов Хосефы перестал слушать смысл и вник, вплыл, втянулся в самое движение слов-нитей. И эти нити привели его к Матамороса. *** Плут, убивший своего хозяина, добрался до Матамороса быстро, но счел слишком опасным заявляться на виноградню среди ночи или утром, и остановился в укромном местечке меж больших серых валунов. Сон смотрил его - сон такой крепкий, что его можно было счесть смертью. Не берусь, внимательный слушатель мой, сказать тебе, что было причиной этого сна - сильное ли душевное волнение или последствия выпитого, или иная причина была для такого крепкого и долгого сна, но дождь шел, и прекращался и снова шел, а Густаво все продолжал спать. Он въехал во двор виноградни дона Иньиго лишь вечером, когда в соседних деревнях успели лечь спать куры, а небо у своего западного края оделось грязно-розовым, подсветив низкие тучи. Шел четвертый день дождей, и моросить прекратило, будто тучи задержали слезы. Нати он перехватил у колодца, лицо ее слегка омрачилось, словно она не рада была видеть его, словно и не заботилась о его здоровье, когда выгнала два дня назад чуть не пинками, говоря, что у родича ее дядюшки лихорадка и что она боится, как бы Густаво не подхватил. - А дядюшка-то где? - Густаво не признавался в этом себе, но застарелый крестьянский трепет перед дворянином нет-нет да и просыпался в нем, мешая чувствовать себя совсем свободно перед доном Иньиго. Ничего, ваша милость, вот станет Густаво мужем вашей племянницы, так и ровней вам будет, чего ж нет. А с денежками-то и вовсе в благородных зацепится. - Лозы пошел проверить. - А братец твой? - Да кто его знает, где его носит. - А этот... родич? - осторожно спросил Густаво - и сразу подметил, как напряглась Нати. Но ответила она также, как обычно говорила о родиче своего дяди. - Да что с ним сделается, спит, наверное. Пусти-ка, мне на кухне еще дел полно. И правда в доме сподручнее, коли нет никого, подумал Густаво. - Ты уж поняла, верно, что приглянулась мне, - начал он, когда они вошли в кухню. Нати налила в казанок воду и принялась чистить овощи. Острый нож так и летал в ее тонких пальцах, отблескивая светом масляного светильника. Это мелькание немного сбивало Густаво, но уж начав, он не собирался останавливаться. - Ты девушка безродная, да мои мать с отцом люди понимающие, примут тебя, коли приданое хорошим будет. - Какое приданое? - в голосе Нати послышалась насмешка. - Какое же приданое может быть у бедной сироты? Что дядя уделит по доброте своей, то и... - Приданое у тебя может быть получше, чем у какой графини, - Густаво наконец надоело равномерное хряцание ножа о шкурку моркови и брюквы, он шагнул к девушке и схватил ее за плечи. - Послушай-ка, Нативидад... *** Бьянка, дойдя до Матамороса, насторожилась при виде чужого оседланного коня, привязанного у дома. Но в окнах кухни она заметила свет и решила, что конь это хозяина, а Нати хлопочет на кухне. В Матамороса Бьянка уже приходила, даже дважды, но всякий раз что-то будто огромной ладонью загораживало ей ход в винодельню - в первый раз дерево упало как раз поперек тропинки, и дроздиное гнездо с покрытыми белесым пухом птенчиками шмякнулось прямо у ног оторопевшей Бьянки. "Я дрозд. И я учу тебя, как быть дроздом". Хосефа говорила ей, что дрозд всегда ей поможет, подскажет. И то, как отчаянно разевали рты птенцы и то, как вились над разоренным гнездом отец с матерью, не могло быть хорошим знаком. Вот второй раз она заблудилась. Прекрасно зная дорогу, она трижды выходила к другому проходу в предгорья, и на четвертый раз увидела яминку, в которой клубком копошились змеи. От них исходил такой потусторонний ужас, что Бьянка, не раздумывая, повернула назад. И вот теперь третий раз. "Ален, чтоб тебя, не влипай в эту жизнь. Не влипай! Если уж нам не повезло переродиться тут в баб - надо сделать все, чтобы вернуться". Без Нати... то есть без Алена у них ничего не выйдет, сказала Хосефа. Бьянка шла, стараясь не терять направления и собственной цельности - все как говорила Хосефа. Не думать о том, что ее тянет повернуть в Азуэло, где у окна сидит златовласая красавица с зеленоватыми растянутыми к вискам глазами и взглядом, который может превратить камень в податливую глину. О этот светлый взгляд! Бьянка покрутила головой - все будет, сказала Хосефа, если Бьянка станет ее слушаться. Все будет... и возвращение, и Кристабель... И ничто не препятствовало ей на этот раз - ни дерево не скрипнет, ни птицы не крикнут, и даже дождь утих и остался лишь легкой моросью. И в самой винодельне было тихо-тихо - даже большой тополь в входа почти не шелестел, словно замер. Дверь была приоткрыта. С кухни тянуло вкусным мясным варевом с пряными травами, и Бьянка почувствовала голод. Но в полутьме коридора она вдруг увидела Нати. Та сидела на корточках у стены, зажав что-то в руках. На полу подле нее стояла свеча в медном подсвечнике, позеленевшем от времени. Медленно-медленно Нати подняла глаза на Бьянку и, кажется, ничуть не удивилась ей. - Я... убила его. Свеча потрескивала, а Нати смотрела перед собой тем же ничего не выражающим взглядом. И Бьянка не могла ни двинуться, ни сказать ни слова - ее будто парализовало. Неожиданно тишину разорвали приближающийеся откуда-то из глубины дома шаги - кто-то спустился по лестнице и вышел в тот же коридорчик. Он спустился и разорвал оцепенение, поднял свечу и осветил полутемное пространство. И Бьянка увидела, что в паре шагов от Нати навзничь лежит человек с копной кудрявых темных волос. Подбородок его задрался кверху, будто человек силился рассмотреть что-то на потолке, а руки с судорожно сжатыми пальцами он выбросил перед собой. - Это тот, что приходил? - голос, разорвавший тишину, был Бьянке знаком. И говоривший оказался тем самым дворянином, который боролся с Джермо, а потом так эффектно спустился с колокольни в замке Олите. Вито де Ла-Мота, он же Чезаре Борджиа. - Это тот парень, - сказал Борджиа. Нати ничего не ответила. Нати обняла руками плечи и Бьянка заметила, что руки ее покрыты красными пятнами. Борджиа сунул Бьянке свечу, так, будто она появила тут именно для этого, потом медленно подошел к Нати, опустился на колени с ней рядом. Бьянка поняла, что он что-то делает с руками Нати, она поднесла свечу поближе и увидела, что Борджиа силится разжать намертво стиснувшийся на рукояти кухонного ножа пальцы Нати. - Брось, - мягким, почти ласковым полушепотом сказал он. Нати молчала. - Брось его. Поранишься. Нати перевела все тот же пустой, ничего не выражающий взгляд на Бьянку, потом взглянула в лицо Борджиа. И разжала пальцы. Нож выскользнул и громко звенькнул о каменные плиты коридорчика. Борджиа словно и не заметил этого. Вытащил из-за передника Нати тряпку, взял ее руки и принялся оттирать кровь. Нати не мешала ему, но и не помогала, а глаза ее в полумраке сделались совсем страшными. Бьянка отшатнулась - такой Нати она еще не видела. - Он добрый был. Помогал рубить мясо, - прошептала Нати. - Говорил, что я ему приглянулась. Борджиа ничего не отвечал и не прерывал своего занятия - влажная белесая тряпка перенимала красный цвет, а пальцы Нати светлели. - Я засыпала в казанок овощи, - продолжала Нати. Черные глаза ее все так же были устремлены куда-то в пустоту. - Он сказал, надо бы травками сдобрить, тогда вкуснее будет. А еще сказал, что его приятель еще во Вьяне узнал того идальго, которого дон Иньиго тут прячет. Говорил, король хорошо заплатит, если узнает, что за птица укрывается тут. Говорил, дон Иньиго, верно и сам не знает, кого прячет, иначе он бы своего куша не упустил. И что у меня будет приданое, как у графини. - Он говорил... - прошептала Нати, на сей раз глядя на Борджиа, но вряд ли видя его, - что командиром его светлость был хорошим, да и платил щедро. Только золотые эскудо, которые многие готовы заплатить за его голову, на земле не валяются. Если бы еще он пожаловался... на жестокость... Но он все говорил, что купит виноградник и апельсиновую рощу. Если бы он хоть пожаловался... - Ему не на что было жаловаться, - сумрачно оборвал ее Борджиа. - Вставай. Уходите обе в кухню, а я уж тут... В его голосе была спокойная сосредоточенность прибиральщицы, которая по своему долгу должна ликвидировать любые последствия бурных вечеринок - осколки, ошметки, потеки, а также следы невовремя покинувшего желудок ужина. Нати послушно поднялась и пошла к кухне. Как во сне. Она не оглянулась на труп, разве что внимательно, оценивающе посмотрела на кровавую лужу, потом оглянулась на Борджиа, уже тянувшего старые половики. Дышал он тяжело - болезнь еще не совсем отступила, еще давала себя знать. Скрипнула притворенная было Бьянкой входная дверь, пропуская Лисенка. Бьянка увидела его расширившиеся - не в ужасе, а в изумлении почти радостном, - глаза. Потом взгляд его упал на нее и взгляд этот был почти страшным. - Скажи брухе Хосефе, - тихо, так, что только Бьянка слышала, проговорил Лисенок, - что больше эта девочка ей не пригодится.