Abyssus abyssum

А что же происходит в Азуэло, спросишь ты, досточтимый слушатель мой. После того, как Лаццаро Арнольфини привезли в замок, после раны и после помощи, которую так нежданно оказала ему неизвестная крестьянка - что произошло? И в твоем вопросе я без труда расслышу другой - что помешало Мартину Бланко поехать в Матамороса, как он собирался сделать. И что не дало ему разделаться с опасным свидетельством своей мягкотелости, как сам Мартин это называл. Не торопись, скажу я - все узнаешь в свое время. Джан-Томмазо решил съездить в Логроньо, переговорить с каким-то своим знакомцем. А Мартин? А Мартин в первую же дождливую ночь отправился в Матамороса, дабы привести свой план в исполнение. И ты, конечно, понимаешь, внимательный слушатель мой, что в сердце бывшего наемника, а теперь идальго кастильской короны жалости и сочувствия едва бы набралось на медный грош, так что не следовало ждать, чтобы он отказался от своего намерения. Тем более ощущая опасность от присутствия хитрого и пронырливого Караччиоло - опасность не только для себя, но и для молодой хозяйки замка Азуэло, которая без его защиты, конечно же, не сможет осуществить задуманную месть. Мартин Бланко поехал в Матамороса - и не доехал. Странной была эта дорога - дождь лил, хлестал, словно пытаясь остановить, в шуме дождя слышались невнятные шепотки, ползущие змеями, вползающие в уши и в самую душу. На какое-то мгновение он увидел папоротниковое аббатство, источник и битву у источника - вот падает человек, угрожавший ему и Кристабель, а за ним возникает пилигрим в грубом плаще. Эль Валентино, Чезаре Борджиа. И холодно, убийственно холодно вспыхивают на его лице льдистые светлые глаза. "У него глаза дьявола", - сказала тогда Кристабель. Не дьявола, мысленно поправил ее сейчас Мартин. Волчьи глаза. Вчера Кристабель рассказала ему свой сон, приснившийся еще когда Мартин был в Кастилии - сон, из которого она запомнила лишь одну картинку: волк с черно-серебристой шерстью и пронзительно-светлыми глазами стоял на большом камне, нависшем над бездной, на камне сером, как волчья шерсть, и холодном, как волчий взгляд. И звук рожка, властный и светлый, словно обнимал этого волка. Кристабель этот сон поразил, и она никак не могла отделаться от преследующей ее картины - волк стоял на сером валуне и смотрел на нее. И вот тогда Мартин не выдержал и рассказал ей о Чезаре Борджиа - не утаивая ничего. Это Чезаре Борджиа помог ему разделаться с нападавшими у аббатства Святой Марии. Это благодаря Чезаре Борджиа он не погиб в бою за Лерин. И это Чезаре Борджиа он спас от смерти и спрятал в Матамороса. "Ты должен помочь ему, Мартин". Он не придал значения этим словам Кристабель - женские страхи, не более. Но сейчас, в темной дождливой ночи слова Кристабель звучали в его ушах все громче и громче, и казались едва не гласом небес. Каким-то шестым чувством, властным, которому он давно привык безоговорочно доверять, Мартин чуть сдержал коня - и вовремя: громовой разряд разорвал шум дождя, молния распорола мрак, упав на тропинку в десяти шагах впереди него - сверкающим архангельским мечом. И бывшего наемника пронзило тем самым ощущением неотвратимости, которое заставило его в другую дождливую ночь отвезти беспамятного Эль Валентино не в Логроньо, а на затерянную в предгорьях маленькую винодельню. Мартин повернул коня, и гром раскатился вслед ему сатанинским хохотом. Все противилось тому, чтобы он ехал сейчас в Матамороса. Все - и он сам также. *** А Лаццаро Арнольфини нездоровилось. Он ощущал, как вокруг его раны словно смыкаются неумолимые челюсти с тупыми зубами и сдавливают плоть, причиняя унылую тянущую боль. Боль подергивалась, словно рыба на крючке, и Арнольфини ругался сквозь зубы. А рана меж тем была чистой, что подтверждал и замковый капеллан, и деревенский лекарь, которого спешно вызвали к больному. На следующий день Арнольфини стало хуже - он лежал весь в поту, и с губ его срывались то стоны боли, то проклятия столь кощунственные, что замковый капеллан, который счел своим долгом также пребывать у постели Арнольфини, крестился и шептал молитвы, призванные вразумить и смягчить сердце недужного. На третий день больному стало трудно дышать. И деревенский лекарь, перехватив в коридоре замка супругу сеньора Арнольфини, робко прошептал, что опасается, как бы это не был titanium. Латинское слово лекарь произнес шепотом и поспешил пояснить, что хворь эта была описана еще греком Гиппократом, отцом медицины, именно она отняла сына у великого врача. Эта болезнь, говорил далее лекарь, сопровождает ранения, подобные полученному его милостью Арнольфини, вот только никто не слышал, чтобы первые признаки проявлялись так скоро и столь сильно. - Масло ромашки выпрямит гнутые жилы, судороги уймет и выгонит дух злой, - говорил лекарь - так, будто читал заклинание, - масло же из цветка фиалки жилы, согнутые судорогой, разведет, распрямляя, когда им помажут. Назвав еще с десяток средств и дав подробнейшие наставления по их применению, лекарь ушел. Кристабель села возле кровати больного; комната, с полузакрытыми ставнями - Арнольфини раздражал свет, - плавала в ладанном дымке, которым окуривали ложе. И лицо Лаццаро Арнольфини словно смягчалось синевато-седыми дымными облаками. Так что Кристабель порой не верилось, что на ложе лежит человек из плоти и крови, а не присутствует некий бесплотный дух. Анхела принесла настоянную на молоке лапчатку, которую лекарь прописал давать больному трижды в день и непременно горячею. Губы Арнольфини сводило судорогой, растягивающей рот в ужасной усмешке, молочный настой едва-едва проходил в его горло. И Кристабель думала, что ее служанка ни за что не стала бы готовить лекарство для Арнольфини, если бы не была уверена, что они не помогут. Но Анхела готовила отвары и настои, смазывала стопы Арнольфини ромашковым маслом, купленным у лекаря. Это рвение было странным, и Кристабель решилась на вопрос - в коридоре, конечно, подальше от ненужных ушей. - Отчего я его лечу, госпожа? - мрачно переспросила Анхела. - Да оттого, чтоб не помер слишком быстро. Этой хвори - столбняк мы ее называем, - я уж навидалась. Не лечатся от нее и не поправляются, особо если так быстро она в человека входит, как в него. Лютая, нечеловеческая ненависть мелькнула в глазах Анхелы. - Вам-то того не надо, - служанка выразительно взглянула на начавший круглиться живот Кристабель. - Не след женщине в тягости ненавидеть, худо на ребеночке скажется. А я и ваш рассказ помню, да и самой есть что вспомнить мне. И Кристабель сидела у постели больного, день за днем - не ощущая в себе ни ненависти, ни жалости, ни сочувствия. Сидела, потому что так было надо. И с каждым днем, с каждым неумолимым шагом болезни она словно очищалась от ненависти. С Мартином у них была какая-то молчаливая, негласная договоренность - отстраниться и ничем не обнаруживать своих близких отношений, не только перед другими слугами, от которых они таились и без того, но и перед Анхелой, которая обо всем знала, да и... перед самими собой. *** Нати снова снились берег моря и две цепочки следов на песке, замываемые опененными языками волн. Море было бескрайним и синим - море? или океан? "Галечный пляж", - зазвучало в ушах - тоненько, будто высокими мяукающими голосами пели какие-то маленькие китаяночки. Галечный? Но ведь песок, песок, и следы на песке! И китаянки поют... Что за китаянки? Нати мучительно пыталась понять, какое отношения она имеет к китаянкам, и на этом проснулась - на излете пробуждения успев увидеть нестерпимо яркий блеск отполированной стали меча. Этот полированный блеск привел с собой реальность и отразился светлой волчьей голубизной в глазах Чезаре, смотревшего на нее. И это его рука, конечно, поглаживала ее по щеке. - Только не рассказывай, - опережая ее слова, он приложил палец к губам Нати. - У нас говорят, дурные сны нельзя рассказывать прежде чем с ложа встанешь. А то могут сбыться. - Это не был дурной сон. Море, фантастически прекрасное и фантастически же могучее, расплавленное солнце, утопающее в нем - и две цепочки следов на песке. И ощущение далекой нездешнести. Чезаре слушал с легкой улыбкой - только на упоминании о мече настороженно сдвинул брови. - Почему ты сказала "отполированный", а не просто блестящий? - спросил вдруг он. - Я не знаю... - тон его немного пугал. Слишком серьезный это был тон. - Не знаю, ведь в снах все всегда так странно. Мне кажется, какой-то голос произнес это... "отполированный". - Отполированный... - протянул Чезаре, словно смакуя. И Нати отошла, подавленная. Она еще никогда не слышала от него такого тона. Эти странные видения, слишком цветные и реальные для обыкновенных снов, стали приходить к ней с того дня, когда Густаво с хрипом протянулся на каменном полу ведущего в кухню коридора. Что-то было бесповоротно преступлено, когда она убила бывшего солдата. И это было даже не убийство - это было то странное состояние, в котором она тогда действовала. Без надежды на удачу, боясь до умопомрачения и в то же время сознавая, что по другому сделать она не может. Не сможет. В тот миг, когда в тело Густаво вошел нож, все вокруг замерло. Весь мир, кажется, запульсировал в такт ее дыханию, подчиняясь лишь ей одной. С того дня начался какой-то совсем новый отсчет. ...- Скоро я совсем поправлюсь, - Чезаре лежит на спине, забросив руку за голову. Очень близко - но такой далекий. Непреодолимо далекий. Знать некоторые его привычки, то, как он, задумываясь, сжимает переносицу пальцами, как ест - осторожно, маленькими кусочками, словно стараясь растянуть еду. Нати уже знала и другое - так едят те, кто умеет терпеть, и те, кому случалось голодать. Как он спит - всегда на спине, чутко, как зверь. Как он умеет быть благодарным - ровно на меру оказанной услуги, - и как, сам будучи порой нежным как герой мелодрамы, он едва позволяет нежность в отношении себя, словно не хочет должать более. "Скоро я совсем поправлюсь" - и что же дальше? Во фразе был вопрос, и задан он был, конечно же, не Нати. Она хотела заговорить о Новом свете - привычная успокоительная сказка, почти псалом. Но сейчас Чезаре опередил ее. - Места, куда плавал Коломбо... - он провел кончиками пальцев по спине Нати, - или другой генуэзец, Джованни Кабото. Флорентиец Веспуччи считал, что эти земли - не Индия, - Чезаре потянул девушку, по-хозяйски укладывая рядом с собой, - а что-то совсем новое. - Джованни Кабото искал острова блаженных... - начала Нати. - И что из этого следует? - Чезаре провел пальцами вдоль тела девушки, так что Нати пробила сладкая дрожь. - Там уже успели закрепиться испанцы. - Но ведь и к северу, и к югу от Сан-Сальвадор лежат два огромных континента! - воскликнула Нати, приподнявшись на локте. - И оба принадлежат блаженным, которых искал Джованни Кабота? - улыбнулся Чезаре. - Пройдут века, прежде чем испанцы там все перепортят. Эти разговоры приводили Нати в отчаяние - тем большее, что Чезаре, говоря совершенно безнадежные слова, отнюдь не выглядел унылым пессимистом. Казалось, он воспринимает происходящее без боли и сожалений, с ровной беспощадной ясностью. Так, досточтимый слушатель мой, нищий, потеряв свою суму, не грустит, а наполняется пустотой - ибо знает, что более ему потерять нечего. *** - Не угодно ли вам сыграть в шахматы, ваша милость? - сказал вошедший в комнату Лисенок. - По испанским правилам, с "бешеной королевой". - Почему ты раньше не говорил, что умеешь играть в шахматы? - Чезаре поднялся. Нативидад была занята где-то по хозяйству, дон Иньиго отправился в подвалы, так что он был один. - Потому что вы меня не спрашивали, ваша милость, - сладко улыбнувшись ответил Лисенок. Фигурки шахмат, которые он с собой принес, были грубо вытесаны из черного вулканического камня и грязно-белого дешевого мрамора. Никаких деталей мастер, изготовивший фигурки, придавать им не пожелал, и их даже можно было принять за странной формы каменные осколки. Но, взяв их в руки, поставив на доску, вы без труда могли разглядеть и пешек, и боевые башни, и слонов, и короля с королевой. Только кони были сделаны с большим тщанием - точеные белые и черные головки их и гибкие шеи были даже слегка отполированы. Они начали играть, и Чезаре никак не мог понять, чем руководствуется Лисенок, делая ходы. Не он играл - кажется, шахматы играли за него. Как-то Нико Макиавелли сказал, что шахматы ничуть не похожи на настоящую жизнь, потому что фигуры каждой из армий не умеют переходить на сторону противника, не говоря уже о том, что в шахматной игре не место всевластному и капризному проказнику Случаю. Игра, которую затеял Лисенок, показалась Чезаре похожей на ту, о которой бы мечтал Нико. - Кровь - великое дело, - Лисенок взял ладьей белую пешку. Слова словно сами произносились из него - кем-то другим, насмешливым и сильным, кому нет особенно дело до человеческой возни, но кто любит наблюдать. И играть в игры. - Текущая ли в жилах или текущая из жил. Кровь закипает, чуя сродтвенную кровь. Закипает даже во сне. Чезаре слушал Лисенка и ему казалось, что фигуры на доске порой меняют положение самопроизвольно, без игроков, как им самим заблагорассудится, но он, как ни следил за ними, никак не мог заметить, когда это происходит. И он не заметил, как один из коней черных оказался в одиночестве, в окружении белых пешек и слона. Чезаре играл белыми, но какое-то щемящее, неприятное, мучительное чувство поглотило его, когда он смотрел на вражеского коня, выскочившего - или кинутого безжалостным игроком? - в самую гущу белых. - Чтобы запомнить ускользающий сон, нужно положить под голову камень, а проснувшись, закусить уголок подушки и весь день избегать смотреть в окно, - произнес вдруг Лисенок и захохотал. Хохот его оторвался и взлетел вверх, раздробился на мириады осколков, которые вьюжистой каруселью закружились по комнате... ...Проснувшись, Чезаре увидел, что за окном едва засерел рассвет. Сам он очнулся с углом подушки, закушенным так крепко, что ему пришлось отплевываться от пуха. На грани сна и яви пронеслись странного вида горы, пальмы и люди с лисьими глазами. Но открылись глаза - и в памяти осталась только безбрежная океанская изумрудь, победная и сияющая, как долгая и чистая нота, взятая на рожке. Лисы... Лисенок... Лисенок обнаружился во дворе. Он сидел под тополем и наигрывал на рожке, а у его скрещенных на восточный манер ног, как показалось Чезаре, был расстелен пестрый ковер, который вдруг оказался многим множеством причудливо переплетенных между собой живых змей. Они шевелились вроде бы и вразнобой, но все же так, что живой ковер чуть вздрагивал в ритме простенькой мелодии рожка, словно был единым организмом. - Что угодно вашей милости? - оторван рожок от губ, а мелодия, кажется Чезаре, все еще слышится. И ковер у ног сидящего Лисенка вдруг рассыпается - это совсем не змеи, это просто набросанные ветром листочки и несколько изогнутых веток. И отчего вдруг оно казалось ковром - подобного древесного мусора после ветра, налетевшего ночью, стучавшего в окна и завывавшего в трубе, было немало вокруг. - Как жаль... - Лисенок с улыбкой встал на ноги - одним движением, словно его подняли за шиворот, без единого усилия мускулов. - Зачем же разрушать такой прекрасный узор, ваша милость? На его руках сидела змея - черно-серая гадюка толщиной с руку ребенка, с зубчатым узором вдоль хребтика. Ядовитая тварь, казалось, наслаждалась теплом рук юноши - щупающий черный раздвоенный язык ее время от времени дразняще скользил изо рта, касался его пальцев и убирался обратно, будто удостоверясь, что все обстоит благополучно. - Ее пути скрыты от людских глаз, и каждая трещина ей знакома, - проговорил Лисенок. - Она может врачевать, может читать в душах - а может капать ядовитой слюной на лицо пытаемого, как делала одна из ее товарок с моим отцом. - Кем же был твой отец, что удостоился подобной чести? - Он взошел на костер еще до моего рождения, и костер его принес городу неисчислимые беды. Спросите любого во Фландрии, Бургундии, Моравии или германских княжествах - всяк расскажет историю о сожженном в городе поблизу серебряных копей колдуне, а также о том, как город во время его казни провалился в бездну, повинуясь его проклятию.* Но всяк расскажет по-своему - иные твердят, что колдун сделал очки настоятелю тамошнего монастыря, а тот обвинил его в чернокнижии, иные - что он оживил витражи собора, и на них стало видно, как Христос приносит в дар самому настоятелю ягненка, Иуда раздает всем греховные поцелуи, а пьяный Ной с сыновьями и невестками пляшет вкруг майского шеста. - Иные, - продолжал Лисенок, - говорят, что он соблазнил какую-то графиню, а иные - что перепробовал всех дочерей городских старейшин. А иные твердят, что не одних дочерей, и сыновьям досталось. Воистину, под такими грудами лжи отыскать правду не так-то легко - да и стоит ли? Чезаре слушал речь Лисенка, и журчание голоса его напоминало тихое потрескивание огня. А вот и огонь, и маленький пруд, на берегу которого горит костер, и диковинные деревья, высящиеся неправдоподобно гладкими шестами вокруг. И снова то же самое чувство безвозвратно позабытой, потерянной важной вещи охватило его, что и после сна про шахматного коня. Полно... полно... был ли это сон? Ведь ты, досточтимый слушатель, и сам знаешь, что бывают сны, которые не есть лишь снами, что люди, увидев один из таких, потом безотчетно тоскуют всю жизнь. - Возможно, он не был бы столь уж не рад такому обилию ложных слухов о себе, - эти слова родились словно помимо сознания Чезаре, будто кто-то чужой вложил их в его уста. - А возможно, он сам их породил, - отозвался Лисенок. - Ибо не желал оставлять следов. Слова юноши отдались в сознании Чезаре. Не оставлять следов. Не оставлять, если хочешь скрыться. Спрятать правду под тоннами лжи, потакать этой лжи, залить ею правду, как заливают ворванью беснующееся море. И отправиться в этот Новый свет, о котором говорила Нативидад. Без страхов и без надежд, с одним лишь светлым осознанием неизбежности. Чтобы запомнить ускользающий сон. Чтобы узнать наконец, куда ведут те следы на песке. *** Нати, выглянувшая мельком из окошка кухни, застыла на месте - под тополем, где сидел Лисенок и куда подошел Чезаре, сейчас стоял большое серо-серебристый волк, перед мордой которого поднялась на хвост пестрая зелено-черная змея. Обе твари, казалось, вели беседу, одинаково интересную для обоих: волк склонил набок лобастую голову и едва приоткрыл пасть, а змея ("или змей?" - подумала Нати) встала на хвост и чуть покачивалась, как стебель под ветром. Но стоило Нати начать присматриваться, как словно что-то случилось с глазами. Или с сознанием. Потому что под тополем, как ни в чем не бывало, беседовали Лисенок и Чезаре. Когда Нати сморгнула, они оба, словно по команде, обернулись и посмотрели на дом. И Нати стало вдруг жутко, будто на нее глянули не живые существа, а призраки, обитающие в трещинах между мирами.