Home.

Совсем скоро натыкаться на его вещи в своем доме станет уже привычным. Немыслимое множество разнокалиберных частичек, складывающихся в одну неделимую фантастическую мозаику, выдает недавнее присутствие Уилла Грэма с головой: это то ли сонно смятая в очередном разбитом порыве апатичного кошмара постель, все еще хранящая в себе контрастные слайды ленивых движений и беззащитно-диких вздохов, цепкими спазмами перехватывающих напряженную гортань, то ли скромно приютившиеся на тумбочке у изголовья очки, мутновато посверкивающие толстыми пленками линз в пыльном освещении спальни. Безотчетно вспоминается женственная грация обнаженной Аланы и ее бледная кукольная кожа, фарфоровая и шероховатая что на вид, что на ощупь, ее чересчур громкие стоны, вырывающиеся наружу напрочь сорванными криком, распаленным чудовищно нежной страстью… А затем сразу же забывается, оставляя лишь неприязненный, мерзкий осадок, тающий стылым пеплом на обоженных памятью скулах. Начисто исчезает из головы как непотребная, въедливо испорченная ржавчиной деталька, определенно лишняя в этой безупречной схеме не имеющего недостатков механизма, массивные шестеренки которого работают отлаженно и без скрипа уже третью или, наверное, четвертую неделю подряд. Они не считают. Первый выстрел ранит, но не калечит. Новый визит Грэма разительно отличается от предыдущих: он, уставший и растрепанный, бесцеремонно заваливается в душную прихожую и даже не старается делать вид, что ему нужна от Лектера бесстрастная психотерапия или же доверительно-дружеский разговор по душам; начинает раздеваться еще с порога, в пассивном раздражении сдирая с себя задубевшее пальто, и Ганнибалу приходится проявить необычайные чудеса ловкости, чтобы гибко извернуться и все-таки закрыть за детективом дверь. Со стороны это выглядит комично, но на деле — ни на грош. — Простите, что так внезапно, — ну да, не без иронии кивает Ганнибал, ведь каждая чертова суббота — это так внезапно, что он и не готовился. — Доктор Лектер, у Вас есть… — У меня есть все, Уилл. Пойдемте ужинать. Это уже стало домашним ритуалом — нечто вроде традиционно запеченой индейки с тимьяном на День Благодарения или же незатейливо выгнутых «кочергой» сливочно-малиновых карамелек на Рождество… Только в словестной, но от этого ничуть не менее замечательной форме. Будто бы так и надо. Лектер всегда накрывает им стол на двоих, но Уиллу кажется, что всеми этими изумительными блюдами можно запросто накормить королевскую армию Великобритании. Удивительно, как каждый раз он не замечает, когда успевает перепробовать все предоставленные мясные деликатесы и без остатка смести как минимум половину, в итоге чуть ли не вылизывая тарелки до последней крошки, ведь чувство голода не испытывает вовсе. Ганнибал неторопливо пьет терпковатое сухое вино, посверкивающее густой кровью рубина за гладкими стенками длинногоногих пузатых бокалов; Уилл долго разглядывает узкое горлышко бутылки и не может понять, что так сильно смущает его в отчетливо пропечатанном на широкой этикетке «CASA VERDE», а потом соображает, что одна из бук «Е» смотрит не в ту сторону, словно бы неверно преломляясь в его жутко искаженном хрусталике, и все боится, что это не до смеха глупый и, несомненно, провальный дизайнерский ход, а… Наваждение, мираж. Снова. В этом доме, где обои цвета насыщенного кармина бесперебойно чередуются с искусной резьбой шкафов, битком набитых иностранными книгами древних веков и папками дорогой акварельной бумаги, он никогда ни в чем не бывает уверен на все сто. Его болезненно будоражит от одной только мысли, что здесь он абсолютно не владеет собой, что рискованно выворачивает воспаленное нутро перед Ганнибалом, обнажаясь до самых недр — когда добровольно, а когда нет, — и иногда ему это даже нравится. Опьяняющее приторной эйфорией чувство, словно ты — клубок запутанных нитей, которые постепенно распускают ненавязчивые, но твердые пальцы, приносит упоительное ощущение неадекватного удовольствия, ядовито и желчно пощипывающего где-то в истерзанном простудой горле. Или во всем виноват едкий привкус вина? .. Уилл не хочет разбираться ни в себе, ни в вине, но точно знает одно: Кроуфорд, однажды опрометчиво назвав его «человеком, который хорошо представляет, что творится в его голове», совершил огромнейшую ошибку, невообразимо переоценив его возможности и тем самым бесповоротно переломав такую хлипкую, с трудом отстроенную из непоколебимых руин его личного Рима жизнь, как переламывает веселый первоклассник тонкую плитку темного шоколада, радостно шебурша блестящей чешуей фольги. — Как проходит расследование? — Ганнибал неспешно подносит практически опустошенный бокал к гладко выбритому подбородку и проводит (нарочно? ..) самым краем по выразительно очерченным губам, чуть приоткрытым в немоте сдержанного интереса; Уилл следит за очаровывающими движениями его уверенных рук и сглатывает черство застрявший над грудью ком, не в силах заставить себя оторвать затуманившийся зеленью взгляд от этого великолепного и слишком двусмысленного зрелища. Лектер, напряженно ведущий лезвием по изломам собственной кожи, выглядит… Необычно и, черт подери, потрясающе человечно, как и любой другой мужчина, аккуратно бреющий с утра короткую щетину; ничем не примечательный и простой, заживо погребенный под слоем суетливых будней и рабочих проблем мужчина, но у Ганнибала даже такая рутинная процедура представляется неким животрепещущим, утонченным обрядом, вгоняющим в дрожь. Сосредоточенные карие глаза подробно изучают свое отражение — очеркнутые туманности остановившихся зрачков в море жидкого стекла, чуть содранная кожа под левым ухом… Бритва гладко скользит вдоль разбухших вен и над белесыми струнами жил; Ганнибал нечаянно царапает поры и сразу же стирает крохотные капли крови с поврежденной щеки. Он невероятно забавный: недовольно щурится и, кажется, на мгновение даже морщит нос… Уилл не видел, но откуда-то все это знает. До малейших подробностей. — Мы имеем дело с психопатом, типаж которого более или менее стандартен. Впервые за последние недели, — говорит Грэм и опасливо ковыряет вилкой мясной рулет, свежий листик мяты на котором смотрится непростительно позитивно. — Знаете, я первый раз... Первый раз не хочу браться за дело. — Вы слишком хорошо его понимаете? — Нет… Здесь другое, совсем другое. Так много жесткости в одном человеке. Он бескомпромиссен, неконтролируем и асоциален. Как животное… Например, больная бешенством собака. Моральный, а, скорее всего, еще и физический урод с некоторыми явными отклонениями. Выродок общества. Я могу понять его, но не хочу… Ганнибал внимательно слушает его, время от времени доливая обоим вино и будто бы собираясь что-то сказать, но не произносит ни слова. Сочная говядина (или… нет) похрустывает на зубах и отдает лимонной кислинкой, забивает ноздри насыщенным ароматом пряностей и сухих трав; Грэм ест и не может заставить себя замолчать — он все рассказывает и рассказывает, и уже совсем не о деле — о том, что он весь день ждал восьми вечера, как избавления, чтобы сбежать от Кроуфорда на «терапию» доктора Лектера, которую, да, Джек, никак нельзя отменить, ведь у Ганнибала слишком плотный график, ты же сам знаешь, как тяжело к нему попасть, особенно в выходной… А потом затыкается резко и растерянно, ничего не понимая. И, говоря честно, без всякого стремления понимать. Ганнибал внимательно наблюдает за его поведением; теперь он не на шутку заинтригован и жаждет продолжения, которое ему обязательно подадут прямо сейчас и, без всяких сомнений, в самом лучшем виде. Подадут вот-вот, выдержав необходимую паузу, потому что Грэм не привык делиться собой с кем-либо настолько открыто. Даже с Лектером. Уилл отстраненно взирает на пустую тарелку, по которой размазан жидкий горьковатый соус, незнакомый вкус которого ему абсолютно не понравился, и думает, что что-то сейчас идет не так, что что-то меняется, превращаясь в новое, незнакомое ему, не изведанное прежде… И почему эта пугающая метаморфоза происходит тогда, когда ему это меньше всего нужно, когда он не готов ее принять? Сердце колотится гулко и часто-часто, почти до боли. До нездоровой одышки и неровных пятен на тыльных сторонах судорожно сжимающих несчастную белую салфетку ладоней, готовых разорвать ее в любой момент. Не хватает всего нескольких легкомысленно оброненных слов. — Я не в порядке, — тяжело вздыхает Уилл, и те самые слова падают с оглушительным грохотом и кристальным визгом, как январский град на жестяной подоконник. - Я, пожалуй… — Не уходите, Уилл. — Не читайте меня. Ганнибал и не читает. По крайней мере, не читает намеренно. Это уже давно получается у него машинально и легко — даже почти не заостряет внимание. Лектер знает его так, как слепой знает свой шрифт, как глухонемой — язык жестов. Им обоим это необходимо. Взаимная зависимость, которая никогда не перевесит в чью-либо сторону — особый вид симбиоза, который не нуждается в отдельных инструкциях… Или же перевесит, но тогда уже все это будет неважно. — Оставайтесь, — он не предлагает. Приказывает. — Ваши преступления могут подождать и до лучших времен. Странная фраза «Ваши преступления» запирается в мозгу Уилла, как запирается на заплеванном чердаке до тошноты самовлюбленный истерик, и мерзенько посмеивается над его попытками разобраться, что же опять не так, почему он снова подозревает какой-то подвох, почему не верит в доскональную чистоту чужих фраз. Грэм не хочет соглашаться. Ведь его очень ждут дома… Пусть и не люди, но ждут. Ждут преданнее, чем кто угодно. Наверное, еще более желанный гость он только для Ганнибала. — Я не могу. — Можете, — легко возражает Лектер. И Уилл не отказывается вторично — нет сил противиться. Он слишком устал для того, чтобы пытаться что-то кому-то доказать. Особенно себе. Особенно теперь, когда Ганнибал вот таким вот простым и, как ему кажется, изменившимся тоном интересуется: — Сильно устали, Уилл? — либо его голос действительно становится гораздо ниже и бархатно хрипнет, либо Грэм измотался до белой горячки. — Может, приляжете? — Прилягу? — ухмылка несвоевременно прокрадывается на губы Уилла и сразу же меркнет. — Мне снятся реки крови, доктор Лектер. Я вижу тела тех женщин. Они висят на тупых крючьях под потолком церкви, кормят собой канализационных крыс и разлагаются в сырых подвалах, хотя еще час назад несли белье из прачечной или тащили тяжелые сумки из супермаркета. Я не хочу видеть этого… — И сейчас говорите то, чего не хотите говорить. — Но я не могу остановиться. — И не должны. Это естественно, Уилл. — Естественно? — он не сдерживает презрительную усмешку и продолжает, не поднимая взгляд от темной поверхности стола, на которой отдыхает желтоватый блик люстры. — Все эти жертвы — естественно? И то, что убийца делает с их половыми органами — тоже? Он не врач и уж тем более не хирург. Калечит ради удовольствия, ради забавы… Неожиданно Уилла гулко подрывает изнутри и он, инстинктивно цепляясь за последние обрывки реальности, проваливается в никуда: поначалу ему кажется, что это очередной приступ, и жгучий белый фон мелькает в его бегающих из стороны в сторону глазах миллиардами медицинских ламп, а потом осознает, что его попросту отключает от измождения, и поддается зыбкому ощущению нематериальности, от которого в тесной груди тянет глубоко и сладко-сладко, почти мучительно. Так, словно сейчас раздробит в трупную крошку твердый пергамент скелета — каждую ноющую косточку, каждый хрустящий на зубах хрящик. Ганнибал шарит жесткими подушечками пальцев по его безмятежному лицу, аккуратно оттягивает веки: глаза Уилла не закатываются, а сам он предельно расслаблен — его даже почти не трясет. Только самые кончики влажных ресниц меленько подрагивают, словно хрупкие, прозрачные крылышки. — Уилл, посмотрите на меня. И он, сраженный властностью завораживающего голоса, смотрит расплывающимся пятном зрачка в чужой, блестящий и крохотный, размером с игольное ушко. Ганнибал слегка приподнимает его колючий подбородок и невесомо касается теплой ладонью вспотевшей шеи, считая безумно барабанящий в тугие мышцы пульс. — Сможете встать? — спрашивает он, и Уилл, крепко стискивая челюсти до песочного хруста эмали, слабо мотает звенящей головой, теряясь в эфемерной завесе теней и призраков смазанных, незнакомых лиц. Его подхватывают под руки и, не прилагая особых усилий, водружают на негнущиеся ноги. Он не может стоять самостоятельно, онемевшее тело решительно отказывается повиноваться энергетическим импульсам мозга — его шатко вращает и заносит, как маятник старых часов. Ганнибала больше нет. Есть резкий черный силуэт, есть эбонитово-угольные ветви костяных рогов, есть нечто неуловимое, опасное и пленительное одновременно. Есть безграничная Тьма — неожиданно уютная и обволакивающая собой, как шелковый кокон обволакивает мягкое тельце крохотной пушистой гусеницы. Здесь, внутри, где не существует физической оболочки, безопасно. Здесь нет ничего и есть все: колоссальная вселенная распахивает пустоты космоса в непрочном черепе, миллиарды галактик мерцают спиралями праздничных гирлянд и, с горящим шипением потухая одна за другой, рождаются заново — необьятными ядерными взрывами, пламенными снопами ревущего огня и брызгающих искр, невозмутимо парящим в вязкой невесомости пеплом… Уилл неуклюже опускается на кровать, плюхается на прохладную простынь и не думает ни о чем, кроме Ганнибала, который негромко шепчет: — Расслабьтесь. Я все сделаю сам, — и расстегивает пуговицы его рубашки, одну за другой, одну за другой, поддевая пластмассу ногтями и сдержанно поджимая губы. Лектер с завидным равнодушием высвобождает Уилла из пропахшей потом рубашки и продолжает в относительном спокойствии вытягивать из петель неподдающийся кожзамовый ремень. Свертком поношенных складок ложатся испачканные брюки на тумбочку у изголовья, туда же устремляется и взгляд Ганнибала; но лишь на мгновение. Уилл что-то невразумительно ворчит и, переворачиваясь со спины на бок, подгребает в свои объятия подушку. Мышцы лениво перекатываются под покрывшейся градом испарины кожей, и Лектер долго смотрит на блестящее сеточкой влаги плечо, а потом накрывает Грэма одеялом, которое ни черта не греет, и ложится рядом, с трудом умещаясь на свободном клочке постели. Ганнибал, стараясь не беспокоить Уилла своими действиями, подпихивает под его мерно вздымающийся бок складки простыни и, наконец, сам закрывает глаза — напряжение владеет каждой клеточкой, каждой молекулой живой ткани, и он невольно ловит себя на том, что не может сейчас думать о недописанной композиции, оставленном на рабочем столе наброске и прочем, что у него не получается заставить себя уснуть. В его сознании только Уилл, и нет ни одного мгновения, где он отсутствует. Хотя бы остаточным эффектом собственной памяти, но он есть везде, есть в каждом неомраченном чужим присутствием зале Дворца мысли то призрачным наваждением сгустившегося знакомыми очертаяниями воздуха, то вполне осязаемым, великолепно выполненным кривыми отражениями подсознания существом… Уилл спит и видит жадную, изголодавшуюся Тьму, в которой добровольно путается все больше и больше, кромсая металлом запястья и разрешая жалить изнутри кожу, с треском расползающуюся, как газета под свечей. Затхлый воздух щекочет рвущиеся сухожилия и петли вздувшихся артерий — не закричишь, не убежишь; Тьма зашивается в гортань, впарывается в солнечное сплетение и выедает глазные яблоки кислотным ядом. Уилл понимает, что он неизлечимо болен, что его уже не спасет ни один врач… Что он не желает спасения. К позднему утру его будит нечеловеческий жар где-то на уровне живота (или, может, чуть ниже), но он не обращает на него особого внимания. Гораздо больше он переживает за навалившуюся на него тяжесть — навалившуюся поверх страшно нагревшегося за ночь, неприятно волглого и определенно не его одеяла, что заставляет насторожится еще сильнее. Нервы Уилла гуляют, как неустойчивая стремянка художника-бездаря; сильнее стискивая не свою подушку, он чувствует, что его тоже требовательно прижимают к себе — едва ли грубо. Скорее, просто обеспокоенно. — Уилл? — сиплый спросонья голос Ганнибала действует на него умиротворяюще и нежно, одним махом отметая все беды прочь. — Выспались? Нет Сейчас Это неправильно, почему Почему я Нет, не отпускайте. — Да, — слабо отвечает он и продолжает лежать неподвижно, почему-то боясь шевельнуться. — Что-нибудь снилось? — участливо уточняет Лектер, а, спустя ненормально долгое мгновение, мягко требует: — Повернитесь ко мне. Уилл копошится под одеялом и, наконец, утыкается лицом Ганнибалу в руку, но не отстраняется. Лишь плотнее смежает веки и молча зарывается носом в его плечо, учащенно дыша. Мне снилась Тьма Мне снилось, снился Снились Вы. Уилл лишь чудом подавляет нездоровую улыбку и вдруг застывает, запирается на тысячи крепких замков, на миллионы прочнейших засовов, не зная, куда себя деть. Ему тесно в собственном скальпе: хочется выкарабкаться из него и рвануть куда-нибудь, где нет сонно смеющихся глаз, где нет этого утра, где нет миллионов ненужных слов, где некому селиться в изнанку зараженного чем-то (кем-то) разума. — Мне снилась Тьма, — хрипло-хрипло, Ганнибал его вряд ли расслышал. — Это был кошмар? — продолжает Лектер так же тихо. — Нет. Это было… Нечто прекрасное. Я никогда прежде… — Замолчите, Уилл. Замолчите и успокойтесь. Ваш пульс слишком частит. И Уилл замолкает, вновь закрывает глаза и позволяет себе ничего не делать целых девять с половиной минут. — Мне пора. — Дождетесь завтрак? — предлагает ему Ганнибал и, получая в ответ нетвердое «нет», приподнимает уголки рта в незаметной усмешке. Слишком уж все это похоже на дешевую мелодраму. Он три раза напоминает Уиллу забрать свои очки и документы, и все три раза проходят мимо ушей профайлера. В конечном итоге Лектер просто рассовывает по его карманам бумажник, паспорт и еще несколько бумажек, пока тот приводит себя в порядок, и до самого расставания успешно делает вид, что ничего не сделал. Уилл поспешно уходит, рассеянно спотыкаясь на каждом третьем шаге, и не замечает, что рубашка на нем исключительно чистая и чрезмерно просторная, особенно в плечах. — Здравствуй, Уилл, — как-то незаметно они перешли с официального «вы» на более дружеское, но от этого не менее опасливое «ты». — Проходи. Уилл молча впихивает ему в руки пакет, и Ганнибалу не стоит и сотой доли его проницательности, чтобы догадаться о содержимом. Хочется как-то прокомментировать этот забавный жест со стороны Грэма, но он удерживается, зная, что тот вообще очень редко так тщательно стирает и гладит даже свою одежду, хотя такое, на самом деле, действительно мило. Лектер решает ограничиться вежливой благодарностью, за что сразу же получает жутко недовольный взгляд в свой адрес. Уилл не то что бы злится… Просто чувствует себя необычайно дискомфортно. — Что-то случилось? — Ганнибал не столько спрашивает, сколько утверждает, но ответ ему в любом случае необходим. — Ничего, — долгий глубокий вдох, шумный выдох. Легкие почти иссушаются от недостатка кислорода. — Я не хочу мешать тебе, Ганнибал. Просто… Уилл запинается, не зная, как объяснить это самое «просто». — Просто ты хотел меня увидеть, — предположение получается скорее убеждением, но Грэм, похоже, более или менее согласен. — Холодно? Да, его морозит. Но не из-за сквозняка, отнюдь. Хочется напиться — напиться страшно, вдрызг, чтобы отрубиться в собственной блевоте и никогда не очнуться. — Он их насилует, — говорит Уилл заторможенно. — Насилует и сшивает из них чучела… Холодно. Слишком холодно, чтобы я мог мыслить здраво. Ему вспоминаются миниатюрные модельки корабликов в музейных бутылках — сотни пыльных стеллажей, напичканных подобными экспонатами, и Уилл испытывает острейшую потребность самому превратиться в парусную лодчонку и окаменеть за стеклом навсегда. Пускай и единственное, что ему светит «за стеклом» — сухое «Casa Verde», или, может, уже не здесь, потом, очень потом — пара рюмок прозрачно-медового коньяка. Ганнибал странно воспринимается в вязаном свитере, совсем не похожем на строгий официальный костюм. А уж если быть совершенно откровенным, то не воспринимается вообще. Уилл отстраненно разглядывает его широкую спину, каждую петельку тускло-бордовой шерсти на затертых локтях — от этого начинает рябить в глазах. Лектер исчезает из его поля зрения, и Уилл пугается, что тот исчезает насовсем. Пугается лишь на тысячную долю секунды, потому что в следующую слышит его оклик и вновь оживает, словно бы перерождаясь, чтобы поспешить следом. Никогда он не думал, что его психиатр может выглядеть… Так. Так по-домашнему открыто. И чашка чая, извергающая клубы пара, подтверждает его догадку: его здесь ждут. Всегда ждут. — Научить тебя играть на клавесине? — руки Ганнибала любовно приручают плачущие клавиши, извлекая из них тончайшую мелодию самых волшебных, безукоризненно чистый звуков. И Уиллу больше жизни хочется стать музыкальным инструментом и почувствовать эти прикосновения на себе. — Пожалуй, не сегодня, — выдавливает он смятенно и отпивает глоток зеленого чая — кипяток обжигает небо, но знобящий шорох постепенно утекает из отмороженных конечностей, а, значит, можно и потерпеть. — Мне нравится слушать, как ты играешь. — Мне поиграть еще? Уилл отвечает не сразу. Ему не хочется думать. Вообще. Никогда. — Да. И мелодия льется, заполняет пространство невидимым инеем и многократным эхом; Уилл практически видит Тьму, осязает ее, чует всеми нервными окончаниями сразу и тонет, захлебываясь зовущей темнотой, проникающей все глубже и глубже чернильным дымом, разрушающим его по частям. Он соглашается на эту ласковую пытку. Соглашается умереть в этой соблазнительной вечности, разбиться на дожди осколков, сгореть ярче самой далекой звезды — только бы остаться рядом, остаться тут, в этом микроскопическом мирке, где пересекаются все параллельные рельсы; где ему уже нечего терять. — Я скоро поеду, — неожиданно для самого себя сообщает Уилл и бросает тусклый взгляд на занавешенное тяжелыми шторами окно, а Ганнибал все играет, все терзает клавесин на шелковые клочки нот. — Который час? — Без десяти одиннадцать. И откуда он все всегда знает, спрашивается? .. Уилл поднимается с табурета и, оставляя душистый чай, отряхивается, неловко переступает с ноги на ногу, а потом слышит то, о чем и мечтать не мог: — Сейчас ехать небезопасно. — Клавесин бегло срывается на тонкие всхлипы и затухает с последним словом в унисон; Уиллу кажется, что эта фраза — самое лучшее, что он вообще слышал в жизни. — Оставайтесь. И тогда чай забывается окончательно. Все проблемы с работы пропадают, все отходит на второй план; замысловатая паутина растрескавшихся витражей внутри Грэма разлетается на осколки, впивающиеся в кожу с изнанки. Он приближается к Лектеру со спины и почти вздрагивает, когда тот запрокидывает голову, смотря на него снизу вверх с теплой снисходительной улыбкой, которая убивает все сомнения, вырезая последнюю неуверенность еще в зародыше. То, что происходит — правильно, и только так и может быть. К этому все и шло. К этому Ганнибал все и вел. — Уилл, — четко произносит он, и имя детектива плавно ввинчивается в воздух, пропитываясь в химический состав новым, никому не известным элементом мироздания. Лектер медленно поднимает руку и касается горячей щеки Уилла, проводя широкой ладонью по колючему подбородку и до самой скулы, а потом мажет шершавой подушечкой большого пальца по уголку влажных, чуть разомкнувшихся губ. Грэм охотно подставляется этой потрясающей ласке — почти преданно жмется навстречу, как бездомный щенок, и опускает веки, наслаждаясь удивительным, не вписывающимся в его понимания этого света моментом, после которого нечто муторное и мятежное в нем перекашивает, низводя любое сопротивление на нет. Второй выстрел увечит, подчиняя. — Я не могу представить себя на месте убийцы, Джек, — Уилл садится на край ящика и роняет гудящую голову на скрещенные руки, не зная, что ему делать. — Я просто не могу. — Не можешь или не хочешь? — Кроуфорд хмурится, смотря мимо распластавшейся на полу жертвы. В какой-то степени он даже понимает Уилла. То, с чем они столкнулись… — Это бесчеловечно, — выдавливает Грэм и ловит себя на мысли, что боится закрывать глаза. Боится даже моргнуть, потому что там, в кратком пробеле, его ждет нечто ужасное. Неуправляемый психопат, которому плевать на эстетику, который ненавидит собственную ничтожность и винит в ней остальных, калеча всех, кто так похож на его… Мать? Да, наверное, мать, ведь для «сестер» эти женщины слишком стары, как и для «возлюбленных». Возлюбленных… Уилл морщится, раз за разом прокручивая это слово у себя в голове. Нет, здесь совершенно иной мотив. Здесь нет ни капли любви, нет уважения, нет желания близости… Есть внутренняя агрессия и боль, требующая выхода наружу. Жажда мести, выливающееся в унижение, в извращенный половой акт, достигающий кульминации только тогда, когда жертва уже мертва… Он смотрит куда-то сквозь затертую плитку и не может перестать думать о том, что понимает этого человека слишком хорошо. — Да, — вымученно соглашается Джек и становится еще мрачнее. — Но ты должен, просто должен… — Я не могу, Джек, — профайлер поднимает на него абсолютно пустой взгляд и не видит ничего. Только смазанный набросок доктора Лектера. — Я действительно не могу. На сегодня все. Он даже не вынуждает себя встать. Единственное, на что он сейчас способен — существование, невменяемое и вневременное. — Поедешь домой? — Да, — Уилл встрепенулся, чувствуя несуществующее прикосновение к своему плечу. — Домой. Меня… Меня, наверное, ждут. И его действительно ждали. Ганнибал совершенно спокойно воспринял его поздний визит и оставался бесстрастным ровно до того момента, когда Уилл, неудобно устроившись на узком диване, положил голову ему на колени и лаконично сообщил, что останется у него, если Лектер, конечно, не против. Контрольный выстрел приходится точно в лоб. Ганнибал перебирает чуткими подушечками пальцев выступающие бугорки позвоночника, раскаленной линией очерчивает контур лопаток, и все прикасается, прикасается, прикасается, стремясь безоговорчно завладеть, прижать еще теснее - так, как невозможно физически. Каждый раз, когда он дотрагивается до чувствительной кожи, Уилл безжалостно сотрясается, словно в лихорадке, и все меньше соображает, уступая место разума выбивающим из колеи эмоциям, приносящим с собой сокрушительный жар и головокружение. Они наслаждаются друг другом, сходя с ума от прежде недоступной близости, и никому впервые не хочется предугадывать чужие шаги, потому что в этом отпала надобность… Потому что больше нет «чужих», есть только одно полноценное Я, есть пульсирующий организм, неделимый и всеобъемлющий. Ганнибал целует Уилла неспешно, растягивая минуты на десятилетия. Крепкие объятия не сковывают, а, наоборот, раскрепощают: Лектер небрежно ерошит его темные кудри, свободной рукой опускаясь все ниже и ниже, а Грэм задыхается и пытается приникнуть к нему еще сильнее. Сейчас он как никогда сомневается в том, что не спит. — Ганнибал, — коротко произносит он и возбужденно прогибает спину, потираясь эрекцией сквозь двойной слой ткани о его ногу; тщетно пытаясь выровнять сорвавшееся дыхание, Уилл чуть приподнимается, разрешая Ганнибалу расстегнуть ремень и неторопливо, заставляя почти шипеть его имя от волнами накатывающего озноба на натянутое до предела тело, расправиться с остальными деталями одежды. Лектер мягко прижимается сухими губами к его шее — это даже не похоже на поцелуй. Это — невыносимое желание отдать собственное бесценное тепло; это — ласковая попытка успокоить, заставить верить ему целиком и навсегда. И оно срабатывает. Ганнибал слегка прикусывает резко дернувшийся кадык зубами и Уилл безотказно тает, отдаваясь ему без грамма паники или недоверия. Он моментально сокращается в одну несуществующую точку, чтобы в следующий миг взорваться новым солнцем — неиссякаемым потоком новых солнц. Лектер подминает его под себя и окутывает звериным жаром с головы до пят, а Грэм снова видит перед собой не его, а исконную Тьму — подвижную, жестокую Тьму, которая владеет им и все сильнее затягивает внутрь, расщепляя на невидимые атомы и собирая заново, но уже в ином порядке, разгоняя по артериям хаос и Ад, и так раз за разом, раз за разом… Уилла вышвыривает в липкий, прозрачный мрак, и он шатко балансирует на рассыпающейся под ступнями границе, как на песочном замке. Его заливает ночной холод, устраняющий различия пластов плотно склеенных в единый гобелен реальностей, и нити пролетают его насквозь, выворачивая сознание, как виниловую перчатку. Слышится звон. Наверное, пули… Ганнибал осторожно ложится рядом и, не глядя ища его руку, чтобы переплести непослушные пальцы, начинает приходить в себя из ошеломляющего, расшибающего все прежние принципы состояния, смыкающегося вокруг них все быстрее остывающим пламенем. Все случилось слишком спонтанно, Уилл может не… Уилл смотрит сквозь него потемневшими глазами и не видит ничего, кроме всепоглощающей Тьмы. Взмокшие кудри липнут ко лбу, во взгляде — ничего осознанного, ничего человеческого. — Уилл? — Ганнибал может однажды не достучаться до него, не разбудить. Светлый висок пахнет молоком и кешью… Однажды он не сумеет. — Да? .. — голос сорванный, севший, но живой, живой и по-настоящему превосходный в своей ломкой, почти надуманной Лектером дрожи. Да, однажды… Но не сегодня.