Мы будем жить вечно

      Он открыл глаза, без интереса посмотрел на возню медсестры у своей капельницы. Рассвет жёг из окна палаты, а, может, это пыль въедалась и вытекала мутными слезами.       — Как второй?       Врач в изголовье покачал головой, и колотящееся в груди сердце дёрнулось и заныло. Один взгляд, одно движение головой, чтобы связывающая две жизни нить оборвалась и обуглилась. От самого рождения их было двое, разделённых только несколькими минутами. Старший Богдан, младший Егор — больше ни одного отличия.       — Малец, эй, не закатывай глаза, сколько пальцев?       — Где мой брат?       — Пальцев сколько, парень?       — Шесть. Где он?       — Вколите ему успокоительного, не хватало ещё, чтобы вены проколол своей вознёй. Отоспится и пускай воспитательница забирает.       Врач вышел, медсестра, удивительно, посмотрела с участием. Молоденькая, потому ещё не выхолостила сердечность и готова переживать за обычную детдомовскую крысу…       — Как тебя зовут? — рука девушки коснулась сажи на лице.       Богдан был резким и жёстким, прикасаться к нему не смела даже мать, иногда вспоминающая о детях и возвращающаяся в дом, когда он у них ещё был. Егор рос весёлым шалопаем, способным встречаться сразу с тремя и строить глазки четвёртой, к нему девичьи руки тянулись неосознанно.       За ним всегда нужно было присматривать, вытаскивать из передряг, за шкирку тащить домой, когда он, забывшись, трещал со своими поклонницами до поздней ночи. Богдан ругался, а Егор растягивал губы в улыбке и старший брат не мог устоять перед его такой светлой беспечностью. Одна жизнь на два сердца. И пришедшая только за одним смерть.       Он отбил чужую руку, положил ладонь на горящие глаза, запирая душащие слёзы. Никто больше не спутает их одинаковые лица, не промажет именем и не будет извиняться за ошибку.       — Богдан, — слеза, предательница, всё-таки стекла по щеке, обжигая кожу сильнее, чем горящее несколько часов назад здание, пожравшее их жизни и судьбы. — Меня зовут Богдан.              * * *              В позапрошлом месяце комитет по делам несовершеннолетних, науськанный школьным психологом и замом по воспитательной, наконец обнаружил, что мать Богдана и Егора исчезла с горизонта уже год как. Взрослые завалились в дом, охали и ахали, сетовали на нерадивую родительницу, толкали жалостливые речи, а потом деловито сцапали близнецов и закинули сначала в интернат «до разбирательств», а потом в детский дом на окраине областной столицы. Ох и психовал тогда Егор, даже удрать предлагал, и дулся, когда Богдан отказался.        Привезли их в небольшом автобусе вместе с ещё десятком разновозрастных новичков. Кого-то переводили из другого города, кто-то ехал в подобное место впервые и пугливо таращился на вырастающую в окне серую громаду их будущего дома. Почти все оказались карапузами лет двенадцати, подростком, как и они, был только один тип, забившийся в самый угол и зыркающий на окружающих блестящими сине-зелёными глазами. Богдан посмотрел, отметил для себя слишком просторную, явно с чужого плеча, одежду, и перевёл взгляд на здание за окном. Егор же таращился во все глаза, даже незнакомый пацан под его взглядом заёрзал и угрюмо глянул в ответ.       — Ты что делаешь? — весомый тычок под ребро, Егор завозился, но повернулся к брату.       — Он куклу напоминает, — бесхитростно спалился младший, горя восторженными глазами-маслинами. Иногда его страсть ко всему красивому и необычному доводила до икоты. Сам не бедный на природные краски, черноволосый и черноглазый, он обожал всё яркое и красивое, и перещупал в районе все юбки, обладательницы которых хоть чем-то отличались от соперниц. Не макияжем — цветом волос, родинкой на щеке, необычной стрижкой. Этот экземпляр смотрел на мир павлиньими глазами — даже в темноте салона чудилось, что это линзы, такие сочные и чистые оказались краски.       — Он парень, — напомнил Богдан, отвесил брату воспитательного леща и вышел из автобуса.       Каково же было их удивление, когда предмет разговора открыл дверь выделенной им комнаты и, не представившись, занял козырное место у окна, сбросив на постель объёмный рюкзак с барахлом.       Звали его Кирилл, ему тоже было шестнадцать, и он тоже попал в мир покинутых детей уже взрослой вменяемой личностью. Его, правда, мать не бросала, у него умерли родители, и как-то так вышло, что забрать его никто не пожелал, хотя деньги в семье водились, и родственники точно были. Может, потому он был таким угрюмым и дёргался на любое обращение. Даже воспитатели впервые шугались не Богдана, а худосочного недоростка с кукольным лицом, как обмолвился (и получил от Кирилла по шее) младший.       Богдан выбрал кровать, с которой у стены соседствовал только шкаф, сразу отрезая себя от постояльцев — точно так же он отнёсся и к соседу. Это Егор прилип к мальчишке, как банный лист, за неделю вытянул его историю, рассказал свою, и назначил Кирилла себе в друзья. Даже за парту одну сели. Это Богдан тоже стерпел. Взорвался он только когда эти два дурака сбежали из детского дома — отпинал брата, оттрепал его дружка. С тех пор они с Кириллом вообще не общались, даже не здоровались, но когда Богдан попытался вставить мозги Егору, тот сам поцапался с близнецом.       В тот день они опять удрали из детдома. Лучше бы, как и планировали, попытались убежать, а не завернули в соседнюю многоэтажную развалюху. Не зря о домине дурные толки среди ребят ходили — кто-то болтал про призраков, кто-то про беглых рецидивистов, взрослые запрещали туда соваться из-за ветхости.       — Евсеев, тебя зачем туда понесло? — дежурный следователь, отряженный из местного полицейского отделения для очистки совести и галочки в ежегодном отчёте, выловил Богдана уже на выписке, здесь же у поста медсестры и посадил для задушевной беседы. Немолодой кряжистый мужик, больше напоминающий бульдога, чем человека — бесцеремонный и въедливый.       — За братом побежал, — бесцветно ответил Богдан.       — А он что там забыл?       Оставшийся от Перестройки долгострой стоял рядом с детским домом, с другой стороны подпираемый пустырём. К территории приюта здание не относилось, потому чтобы в него пробраться, нужно было пройти детдомовскую площадку, завернуть у котельной и протиснуться в щель в заборе, где плиты чуть разъехались в стороны от старости. Народ удирал в город подзаработать или вдохнуть мнимой свободы, и воспитатели, хоть и со скрипом, но закрывали на это глаза — лишь бы на перекличке были. Но иногда находились смельчаки, которые лезли к этой проклятой громадине, и редко когда обходилось без поломанных рук-ног. Зачем туда соваться, если там не водятся старики, которым можно помочь и заработать деньжат, Богдан не понимал. Как и не понимал навязчивое желание Кирилла, которого будто магнитом туда тянуло. Ну и валил бы сам, нет, с Егором потащился.       — Спросите у Кирилла, они вдвоём туда сунулись.       «Заодно прищучите гада, чтоб ещё кого не извёл, недомерок».       — Ваш куратор сказала, вы в тот день с братом поссорились. Из-за Елагина.       Ну да, они из-за него чуть не каждый день свары затевали, младший на пацане помешался, ходил хвостиком и чуть слюни не пускал. Противно.       Следователь решил, что парень отмалчивается, и подъехал с другой стороны.       — А как же ты туда попал?       — Ногами. По лестнице.       — И прямо знал, где в горящем здании Егора искать?       Голос у допросчика стал совсем елейным, Богдан подумал и решил, что описание остальных там присутствующих доверия ему не добавит, а вот намотылять по шее вечером могут.       — Если бы знал, я бы не дал ему разбиться, — сухо ответил парень.       — А откуда ты знаешь, что он именно разбился, а не сгорел в пожаре? — тут же ухватился за оговорку этот присосок.       …— Считаю до трёх, у тебя одна попытка.       Оконный проём. Выход во внутренний дворик. Внизу три этажа пустоты. Впереди соседний корпус с оконными провалами. До него даже без разгона допрыгнуть можно, только вытянуть руки и оттолкнуть ногами — и обязательно зацепишься за парапет балкона.       — Раз…       И он, закинутый братом в схрон из лесов, настилов и шлакоблоков, сваленных в углу, даже вздохнуть не может от братского кулака в грудь, не то, что орать. Весь этаж в таких кучах, никто их не будет перетряхивать в поисках того, кого тут и быть не должно.       — Два!       И толчок в спину…       Богдан никогда не отличался терпимостью к людям, и хотя кулаки старался не распускать — жили они в посёлке и народец там друг друга в основном знал, никто бы драчуну и смутьяну не давал подработки — всё равно умудрился расшугать всю местную шпану. Егор, дурачась, даже шильду сделал на дверь «Осторожно. В доме злой Богдан, ууу!»       Мужик спал с лица — худой жилистый парень молча впечатал в его горло пальцы и сжал.       — Понял я, понял, ты брата не убивал, — пробулькал следователь, синея. Богдан стряхнул с плеч прибежавшую от поста медсестру и вышел в холл к воспитательнице.              …Жизнь в детском доме напоминала раздвоение личности. Днём ребята разливались по классам, занимались и делали вид, что готовятся к жизни за стенами, но чаще, кто мог, сбегали в город. Здесь можно было украсть или помочь на заводе потаскать ящики и заработать, иногда торгаши с рынка сами заглядывали к директору приюта и «одалживали» работников, конечно, уже проверенных головастиков, которым хватало ума постоять за прилавком, продать и не прикарманить выручку. Директору перепадали деньги, наёмника кормили — и на том спасибо, особенно если учесть, что детдомовская стряпня не отличалась разнообразием и вкусом. Вообще, как быстро сообразил Богдан, мир за забором совсем не походил на мир в детском доме. За всё нужно было платить, а вкусная еда часто заменяла деньги — и с тем, и с тем здесь был напряг. Деньги, что братья привезли с собой, украли в первую же ночь. И хотелось бы поругаться, и не с кем, то обрывчатое, что они когда-то видели по телевизору, и близко не напоминало настоящий дом для брошенных ребят. Официально за сиротами присматривали наставники и воспитатели, «взрослые». Они ходили сюда на работу и даже если жили по сменам, всё равно были чужими, теми, кто приходил из внешнего мира и туда же возвращался. Им можно было показать поломанную руку, пожаловаться на перегоревшую в спальне лампочку или спросить, где находится нужный кабинет. Для этого они здесь и работали.       Но за их спинами детская стая жила по безжалостным волчьим законам, где слабые ломались и пожирались сильными. Здесь были те, кто приносил пользу — как раз те избранные, кто мог выходить и зарабатывать или удачно воровать и не попадаться, их любили, лелеяли и приближали к верхушке. Были доносчики и кляузники, этих тоже приближали к верхушке, хотя не любили ни низы, ни верхи. А ещё была элита и была грязь. Первых Богдан с Егором вычислили почти сразу. Из-за жестокости ли, ума или силы, но дюжина чертей сидела на верху кастовой пирамиды и дёргала за ниточки прочую свору, и боялись их куда сильнее, чем разгневанной воспитательницы. В первый же вечер в кабинет самоподготовки зашёл парень с блестящими светлыми волосами — обычный парень, не самый высокий, не самый накачанный, поуже Богдана в плечах и талии даже, разве что одет в яркую не вылинявшую, как у большинства, одежду. Но больше всего запомнилась его улыбка — красивые полные губы даже не скривились, когда этот монстр бил скрутившегося у ног мальчонку, не успевшего вовремя убраться с дороги новоприбывшего. И змеиные светлые глаза смотрели весело и задорно. На новеньких. Хорошее было представление, впечатляющее. Ещё одна каста — ниже даже самых никчёмных, «игрушки для битья», таких как раз для показательных экзекуций под рукой держат. Богдан понял и смыкнул Егора, чтоб тот не лез на помощь, и вообще чтобы молчал и не дёргался.       — Мы же могли ему навалять, — кипятился тогда уже в спальне младший, — зачем ты меня остановил?!       — Не понял, что ли? Это с нами так познакомились. Или на место того пацана захотел?       — Это же не колония строгого режима с авторитетами и опущенными, — Егор мрачно забрался под одеяло.       — Угу. — Богдан так и остался лежать в одежде поверх нерасстеленной постели, глядя в потолок. — Это намного, намного хуже.       …Из больницы Богдан вернулся уже в сумерках, но Кирилла в комнате не было, он пришёл по ночи, провонявшийся гарью и весь в строительной пыли.       — Егор, есть чего обезболивающего? Голова просто раскалывается.       Богдан не собирался его бить — собирался, но не сразу — но в мозгах перемкнуло, стоило услышать другое имя. Кулак взлетел быстрее, чем вошедший успел хотя бы зажмуриться, и ударил под дых. Кирилл согнулся, хватая ртом выбитый воздух.       — Ты чего? — успел пролепетать, а Богдан вцепился ему в волосы, ещё и кистью прокрутил, наматывая длинные, не до хвоста, но достаточно отросшие, пряди по кисти, чтоб лицо не отворачивал. — Мне больно!       — Его нет! — Эх, хотел же молча лупить! — Слышишь, гнида, моего брата больше нет! — Второй удар в грудь. Парень, которого и так ветром по коридорам носило, отлетел к стенке, влупившись в неё спиной. — Это ты виноват!       — Не Егор?.. — обычно эта дрянь куда сообразительнее.       Пацан сполз по стене на пол и в ход пошли ноги, они пинали в бок, в живот, в плечи. Кирилл не умел драться. Он рос слишком домашним мальчиком, жил в тепле и уюте. Попав сюда, он сторонился ребят, и на его кукольно-правильном лице всегда была гримаса отвращения, будто в грязи извозился. Егор за неделю передружился с классом и соседями, Кирилл же даже имя классной руководительницы не запомнил. Маленькая гнусная тварь, не желающая торчать в детдоме и подбившая на побег «друга».       — Не смей произносить его имя!!!       — Богдан, — разбитыми губами пролепетал ошалевший Кирилл. Исхитрился и оттолкнул зверствующего соседа ногами, проворно откатился под кровать, сверкнул павлиньими глазами уже из-под неё.       На миг Богдану стало почти стыдно — бить этого хлюпика всё равно что девушку. Он и сам не был качком, но этого, с бараньим весом, на одну ладонь положить — второй прихлопнуть.       — Вылезай, — сплюнул.       Пацан коротко судорожно дёрнул головой, бросил взгляд на дверь. Заорал бы, может, кто и прибежал на помощь, но кроме брезгливости и надменности в этом недомерке была ещё тонна гордости. Ну надо же, а поначалу эти пороки ещё и восхищали.       — Вылезай, больше не ударю. — И демонстративно отошёл к своей кровати.       Купился. Дёрнул из своего позорного убежища на выход. Богдан развёрнутой пружиной рванул к нему, толкнул в спину, припечатывая к двери уже животом, навис сверху.       — Где ты был?! — Пальцы опять впились в волосы, потемневшие от подкроватной пыли до гречишного, оттянули голову назад.       — Пусти, мне больно, — всё-таки прошипел Кирилл.       — Где ты всё это время был?! Вы вместе ушли в постройку, вместе наткнулись на тех уродов, но когда драпали, на глаза им попался только Егор. Мой брат из-за тебя погиб!       — Я… мне жаль…       Отлепил чужую руку от двери, завёл за спину и поднял вверх, выкручивая. Жертва не выдержала и всё-таки завопила, коротко и приглушённо, чтобы никто не услышал. Только выбесил таким вяком, Богдан нажал, выворачивая кость из сустава.       — Где ты был? Слишком гордый оказался, чтобы на помощь позвать? А его с третьего этажа столкнули!       Кирилл взбрыкнул ногой, смазал удар по голени, только сильнее раззадоривая нападающего.       — Ори, — мрачно потребовал тот.       — Что? — кошачьи глаза расширились от ужаса, Богдан совершенно чётко увидел в их отражении поехавшего крышей себя — бледный, лохматый, зубы сжаты, на скулах желваки ходуном ходят.       — На помощь зови.       — Н… нет…       — Иначе покалечу.       Нижняя губа у Кира от природы чуть короче верхней, всегда развратно приоткрытая, упрямо схлопнулась с товаркой. Богдан размахнулся и всадил под ребро кулак, выбивая стон. Но выбил только душу — упрямец закатил глаза и рухнул к ногам победителя.