Трилогия: в них было это

В этой деревне, заваленной снегами, кажется, замер мир. Карин с удивлением для себя обнаружила, что тутошним жителям вообще плевать на внешний вид. Место казалось райским. Ни тебе шиноби, ни тебе куноичи, а лязга стали тут за многие километры не слыхать. Группа их остановилась на уютном постоялом дворе. Зайдя в кирпичное здание, девушка тут же ощутила себя голодной — какие тут кружили ароматы! Живот тут же заурчал, и Карин стыдливо, но абсолютно рефлекторно схватилась за него. Впереди нее стояли Саске, Джуго и Суйгецу. О, последний вел себя безобразно с той ночи, как им пришлось вместе ночевать в снегу. Ходзуки опять стал игнорировать девушку, упорно стараясь показать, что той не существует близ него. Такая реакция не заставила долго ждать ответных деяний со стороны сенсора, обладающего от природы взрывным характером. Посыпались ругательства, ненавистные взгляды, укоры. В силу своего резкого нрава — Суйгецу не смел не ответить рыжей девчонке соответственно — выпады были остры, и не редко случались потасовки. Страдал в основном мечник. Казалось, от тех чудесных моментов близости — ничего не осталось — Карин бросалась с упорством волкодава, норовя укусить Ходзуки побольнее. "Ненавижу", — шипела Карин теперь частой периодичностью. Шипела и ранила своим словом, что шипами не без того исцарапанное нутро парня, находящегося в смятении. "Ненавижу", — скулило внутри Ходзуки, который прекрасно понимал реакцию той, которая, кажется, загнала себя под его ребра. "Карин", — отдавалось в груди с каждым стуком, с каждым ударом. "Карин", — звенело в висках, и Ходзуки кривился. От себя, от своих действий, от тупика, в который сам же себя и загонял с каждым новым днем принятого решения. "Трус", — это было второе слово от Карин, самое, наверное, болезненное, которое иголками впивалось в тело, те ломались и стремились смертью в самое сердце. Но ведь и эта девушка была самым острым человеком, знакомым Суйгецу. Они жили в гостинице уже три дня. Карин демонстративно заселилась в отдельном маленьком номерке, зато от всех подальше — аж в другом крыле. Саске в команде не нуждался, брал с собой лишь Джуго, поэтому мечник был предоставлен сам себе. Ужинали они тоже раздельно — кто когда и как. Это лишь радовало Карин, которая вставала ни свет ни заря и уходила, чтобы погулять по окрестностям. Конечно, ведь тут был замечательный рынок, где можно купить горячих пряных напитков, коих нигде больше и не отведать; а еще тут рыба волшебного горячего копчения, такая, что пальчики оближешь. Да и других вкусностей тут навалом было. Люди тут оказались очень гостеприимными, и каждый норовил угостить гостью — в деревне не было ни одной девушки, а уж тем более человека, с красными яркими волосами. Почти все они были темноволосыми. И да, местные девицы зачарованно смотрели на Ходзуки и Джуго, казавшимися жительницам экзотичными. Впервые Саске Учиха отодвинут на задний план по привлекательности. Ох, ну и бесится же Карин от улыбок местных девиц, адресованных Суйгецу. А тот, что павлин, наконец оказался в центре внимания и готов каждой показать все свои красивые перья. Вот и уходит сенсор подальше, чтобы не созерцать того, кто ревностью колется внутри. Нет, где это видано? — жует с остервенением Карин бутерброд с вкуснейшей колбасой, гуляя по деревушке. Нет, где это слыхано? — пьет горячий пряный напиток и периодически давится. Дошло даже до того, что девицы стали подходить к ней и передавать записочки. Нет, кто бы мог подумать? — конечно, сенсор их вскрывает, сотрясается, что стекло в ветхой раме, читает и рвет в клочья окаянные писульки. Но и гостью этой премилой деревушки не оставляют без внимания: то в мясной лавке ей отрежут деликатес побольше, то в сладостях отсыпят за красивые глаза целый пакет сладостей, а еще угостят за улыбку новым напитком. Не жизнь, а сказка! Вот только деготь в виде Ходзуки косится на Карин частенько из окна своего номера, выходящего прямо во двор. Смотрит мрачно в моменты, когда сенсор сталкивается с мечником в холле, чтобы посидеть у камина. Угрюмым взглядом провожает рыжую, когда та мило с кем-то болтает. Совсем не тем грубым тоном, который взрывает все спокойствие Суйгецу. Совсем не тем взглядом она смотрит на других. И Суйгецу знает, что мог бы сейчас лежать с вожделенной девицей под одним теплым пледом. Мог бы ластить ее, подставлять свою голову для поглаживания. И целоваться, обнимаясь. Как совсем недавно в снегу. Кажется, что их близость и чувство приморозило к той яме. А какая злость одолевает мечника целый день! Не помогают наивкуснейшие йогурты, самые шикарные, что доводилось парню пробовать за всю свою жизнь. А еще свобода! Долгожданная, но вдруг такая ненужная. Уйти-то можно, а вот душа останется отражаться в глазах Карин. — Приходите на вечер танцев, у нас будет весело! — пригласили Карин в мясной лавке. — Я подумаю, — широко улыбаясь, отвечала она. Впервые в жизни Карин себя чувствовала такой свободной. Ни тебе хаотичной жизни надсмотрщицы, ни тебе постоянных странствий в таинственное саскено "Надо", ни тебе миссий и боев. Обыкновенная девушка, которая, кажется, получила каникулы от всего. Получившая возможность почувствовать простой быт. Уютность. Маленькую ИНУЮ постоянность. А еще тут клюква в сахаре, настоящее лакомство. И плевать в моменты такие на записки от поклонниц Ходзуки — вкуснятина не дает перебить всю радость пребывания тут. А еще море улыбок — качают Карин в океане эйфории. Дети бегают в этом снежном королевстве, и кажется, что их смех отскакивает отовсюду звонкими колокольчиками. Над головой сенсора часто летают снежки, и девушка не брезгует сама иногда поучаствовать в спонтанной битве. Потом она приходит в гостиницу, раскрасневшаяся, взмокшая, но такая счастливая. Но тут же эта радость опадает вместе с тающим снегом — ведь ОН сидит в холле у камина мрачный и злой. Суйгецу ждет Карин каждый вечер, буравит ненавистно. Странно. Раньше бы сенсор ответила и отвесила тумаком и колкостью на такое поведение, а сейчас — не хочет. Ведь Ходзуки сам виноват. Напридумывал каких-то преград, а борется почему-то с Карин. Но рыжая проносится мимо по высокой винтовой лестнице, хмыкая себе под нос. Это — не к ней. Не она не в ладах с собой. Вот пусть Ходзуки сам себе мозги и вправляет. К черту его, ведь есть такая вкусная клюква, а чай тут божественный подают. Ко всему, сегодня можно принять горячую ванну вместо привычного душа — ей работники кухни пообещали принести емкость и горячую воду. Но все это после танцев. В городе говорят, что будет весело — музыка тут какая-то особенная, заразительная, такая, что ноги сами в пляс пускаются, а каблучки сапог отстукивают и вторят ритму. А еще Карин купила замечательное длинное шерстяное платье с цветочной вышивкой. Да еще еще сделал скидку обувщик, почти подарив высокие замшевые сапожки с тончайшим, но теплым мехом. В аптеке у лекаря нужны были рабочие руки, и Карин с удовольствием помогала составлять рецепты. Вот и новое пальто, пусть и пользованное чуть-чуть, пришлось впору. Девушка искренне радовалась обновкам. А потом добрая хозяйка кухни предложила помочь в готовке, и Карин с удовольствием взялась и за это предложение. Приходя затемно в гостиницу, сенсор себя ощущала самой счастливой на свете — ведь обычная жизнь приносила приятную усталость и ощущение уюта. Готовилась Карин к танцам с воодушевлением. Никогда до селе ей не дарилось столько внимания. Невероятно — она, как простая барышня, невеста, за улыбку которой готовы поспорить многие жители деревни. Вот только жаль, что среди них нет того одного, что мрачнее грозового летнего черного неба. Вот только жаль, что не одаривает своей улыбкой тот, единственный, с кем Карин бы хотела кружиться сегодня. Тоскливо до безумия, что Карин не насладится сегодня сладкими поцелуями в объятьях того, кто желаннее всего на сегодняшний вечер. А Ходзуки отвечает своею ужасной мрачностью. Лучше бы он грыз сенсора своими грубостями. Лучше бы хамил, но говорил с девушкой. А он тихонько лютует в своем гордом одиночестве, в своей самопровозглашенной тюрьме. И рад бы Суйгецу подойти, дернуть на себя девчонку, да только последствия не радуют. Не сейчас. Не сегодня. А когда, твою мать? Когда они закончат со всеми делами Саске и разойдутся? Когда их больше ничего не будет связывать? Когда Карин возненавидит его? Или когда его, Ходзуки, любимую приберет к рукам какой-то достойный человек? Черт возьми, а не этого ли желал мечник не так уж давно девушке? Эй, пляши, Суйгецу на гордости той, которую не так давно люто ненавидел. Эй, Суйгецу, хлопай себе в ладони — Карин в тебя втрескалась, ты можешь взять ее в любой момент, использовать, как душеньке угодно. А ты тупо избегаешь всего этого. И дело не в том, что удовлетворен твой раненный эгоизм и мужское тщеславие — тебя предпочли Саске — ты просто не можешь взять на себя такую ответственность. Но тут же голову прошибает контузией и другая мысль — а ведь сегодняшний день может оказаться последним. Конечно, у них сильнейшая команда, но всегда найдутся люди сильнее. На Суйгецу нашлись. На Джуго и Карин. Даже на Саске нашелся один сумасшедший рифмоплет, и если бы не Карин — сдох бы Учиха. Почему бы Ходзуки не воспользоваться таким шансом и не пожить в свое удовольствие? Почему бы не пустить на самотек все последствия? Что мешает ему овладеть желанной, той, что каждый вечер находится в крыле напротив. Та, что ждет его и не дожидается — Карин ведь знает, что Суйгецу идет в пивную в центре деревушки. Мягкое сливовое вино делает его холодные и печальные вечера чуть теплее и слаще. Казалось бы, пройди по узкому коридору, мимо десяти комнат, лестницы, двух бежевых диванов и коврика с недостающим левым уголком. Да. Маршрут давно изучен наизусть. Все детали запомнились за неоднократные попытки постучать. Тридцать шесть раз сильный мужской кулак робко замирал у облезлой деревянной двери. Сжимался кулак и от злости, и от бессилия. Ведь быть с Карин — принять ответственность за двоих, в первую очередь — за девушку. А Ходзуки годков еще мало. Хотя, хватило же наглости и ума возжелать все мечи? Чем Карин хуже-то? А Суйгецу даже с одним справиться не может, куда уж о девушке? Вот и прется он в пивную, заливаться лживым сладким — обманывать себя становится нормой. Обманывать Карин — заповедью. Ведь ей намного лучше без него. Ведь так? Ведь так — шепчет алкоголь, мягко покачивая рассудок, убаюкивая. А девушка нежится в медной кадке, мечтательно глядя в потолок. Сегодня она идет на танцы. Сегодня еще один день без всего бардака. Еще чуть-чуть можно побыть барышней. И все равно, что за плечами жизнь надсмотрщицы. Порой у мечника начинается горячка, судя по алкогольным мыслям: может, убить ее? От этой мысли проклятое непослушное сердце срывалось сгустками лавы в вены. И начиналась паника. Нет. Он без нее не сможет. Он не в силах отказаться от той, которая и так не его, и его. А вены бурлили. А рассудок агонизировал. А она сможет прожить без него? Слишком много вина. Слишком много Карин. Даже сейчас это проклятое вино отдает цветом сенсора. Суйгецу резко встал. Алкоголь вдарил в мозг с новой силой, приправив бешенством. И тут его повело. О, да, сегодня же эти гребные танцы. Наверняка эта сучка уже веселится, когда он тут умирает сто раз в минуту. Когда пульс пропитан тонной вопросов. Дрянь, он тут разлагается, хоронит их, думает, как воскресить, опять хоронит, а она беззаботно танцует. Она на его поминках души и сердца пляшет. Карин мечтательно улыбается своему отражению. Сегодня она мечтает лишь об одном танце. С одним безумием. Реальным, злобным безумием во плоти. Но это все грезы. Девичьи. К сожалению, девичество в себе не убить. Потому что она его ни разу еще не проживала. Девушка вскрикивает, когда скрипит дверь из уборной, а на пороге появляется Ходзуки. С него течет — понятно, сквозь трубы пробрался, стервец. Девушка сглатывает, боясь оторваться от отражения. Лицо у мечника мрачное, даже траурное, наполненное скорбью и... горечью?! А еще этот сумасшедший взгляд. Мутный, фиолетовый, с прослойками кровожадности. — Я смотрю, тебе хорошо живется, — выплевывает он Карин, которая вцепилась в края своего полотенца, обвернутого вокруг тела. — Выйди вон и закрой дверь с той стороны! — рявкает девушка свирепо, но так и не смея столкнуться с Ходзуки лицом к лицу. — Я аж тебе завидую, твоей проклятой жизнерадостности, от которой меня выворачивает наизнанку, — вспыхивает он лютой ненавистью, но тут же теряет всю эту болезненную нить смысла сказанного, так как взгляд просто впивается в волосы сенсора, с которых стекает вода на это белоснежно-молочно-жемчужное тело. Проглатывает всю свою обиду, глупую и наивную, и понимает — нужно бежать, потому что... потому что. — Ничего не желаю слушать. Выметайся, — медленно, мертвенно, властно. И Суйгецу слушается, даже не смотря на свою-такую-чужую. Потому что нужно бежать. Поджимая хвост, губы, сердце. Потому что полыхнуло не по-детски. Вино штормит внутри, оплавляя и так дурную башку. В глазах так и застыла Карин. В глазах застыл этот красный. Сочный. Вкусный. Любимый. Отошел от ее двери до лестницы и рванул вниз по ступеням. Кубарем выкатился на улицу, спотыкаясь у самого выхода. Распластался в снегу. Ничтожество. Грязь скрипнула на зубах, и захотелось умереть от безвыходности. Он горел, и пламя черной страсти все выжигало внутри. Так близко, так далеко. Его, до которого он не в праве дотрагиваться. С каких это пор он стал нести ответственность за Карин да за свои поступки?! Бери, пользуйся и наслаждайся. Но. Нет же. Встал, мутно озираясь на этот прекрасный тихий снежный вечер. На сотни фонариков. На улыбающихся прохожих в преддверии праздника. Его воротило от чужого возможного счастья. Ненависть и зависть к окружающим просто сплетались, разрывая нутро несчастного влюбленного. Он скитался по этому приторному городку. Она гуляла, в надежде столкнуться со взглядом пронзительных фиолетовых глаз. Он отчаянно избегал всего красно-бардового, цвета безумия, коим кишит этот городишка. Она пила клюквенный морс с пряностями, смешанный с вином. Он покупал кружку за кружкой вина, пьянея лишь телом. Она пила по маленькому глоточку, начиная терять рассудок. Когда же они вдруг и так предсказуемо столкнулись, то замерли. Как будто взгляды могут пронзать. Множество фонариков на танцевальной деревянной площадке. Гул смеха. Сыпет ласково снег. Играет романтичная музыка. Сердце должно отплясывать в такт. А их сердца замерли. Суйгецу рванул вперед, расталкивая всех на своем пути. Злобно сужая глаза. Хмурясь. А Карин попятилась, теряясь от надвигающейся беды в лице мечника. Однако тот настиг ее, схватил за руки, больно сжимая предплечья, вталкиваясь в девушку своим телом и жадно притягивая ее на себя. Карин даже вскрикнула и выронила свою кружку. И тут на них обрушилась тишина. Все жители замерли, кто-то даже раскрыл рот. Музыка стихла. И только снег сыпал, что пепел на это место. Ходзуки помотал головой, словно открещиваясь от чего-то, зажмурился и... опустился на одно колено. Карин вскрикнула в ужасе, сгорая со стыда от этого пьяного представления. Ох, как она сейчас хотела со всей дури пнуть по лицу этого ненормального! Вот только пьяна была сама. А Ходзуки с горечью признавал, какая же она красавица. Какая прекрасная сегодня. — Не составите ли мне пару?! — громко, весело, беззаботно. Вся толпа вздохнула с облегчением, и гром захлопавших ладоней разразился вокруг двух человек. И только Карин видела это лицемерие — в его глазах было пасмурно и болезненно. И это передавалось ей. Нахмурив сурово на переносице свои бардовые брови и яро сверкнув глазами, она подала руку. Будь, что будет. И будь ты, Ходзуки, проклят. Они погрязли в этом. Намертво и безвылазно. Суйгецу, щелкнув пальцами и хмыкнув, тут же встал и притянул девушку к себе. И заиграла музыка, и толпа, понимая, что сейчас танец будет только для этих двоих гостей, вежливо расступилась. — Ну, веди меня, я не умею танцевать, но очень бы хотелось, — раздался шепот-смешок над ухом сенсора. Карин аж затрясло от этой наглой выходки. — Как будто я умею, — сквозь ядовитую улыбку она фыркнула, помня о множестве наблюдателей. Плюнув на все, она повела. Придвинулась ближе, вжимаясь в его грудь, чувствуя собственной бешеный стук сердца мечника. На удивление, Суйгецу поддавался легко, и вот они кружили уже по площадке, попадая в такт медленной мелодии. Ходзуки склонялся к сенсору, чтобы потереться носом о ее шею, вдыхая ее пряный и головокружительный аромат. И каждый раз Карин замирала, а Ходзуки хмыкал, легонько щекоча кожу. И им медленно стали хлопать, что несказанно раздражало девушку, готовую провалиться сквозь землю от негодования. Вот же коварная дрянь! А Суйгецу все прижимался, под конец танца уже просто не давая девушке в своих навязанных объятьях выдохнуть. Когда же музыка стихла, мечник резко затормозил, и девушка просто ударилась лицом в его грудь. А потом, не давая ей зашипеть и ударить его, поцеловал. Жадно прижимая за талию к себе одной рукой, а второй быстро наматывая мягкие волосы на кулак и не давая вырваться. Опять шквал аплодисментов, толпа за них ликовала. Карин невольно стонала, а Ходзуки болезненно вжимался в ее губы. Жадно, отчаянно, передавая всю свою боль и голод. И Карин вдруг ответила, робко обвивая ладонями его шею, словно говоря о том, чтобы мечник успокоился. Она отвечает. Она соскучилась. Суйгецу смягчился. Руки бережно обняли за талию, губы стали ласковыми, даря такой новый трепетный поцелуй. Сознание Карин взрывалось. Ходзуки был нежным. Ходзуки лишал кислорода и способности думать. И девушка горела страстью, обижаясь так приятно. Он потащил ее с танцев, в таверну. Потащил в ее комнату в другом крыле. — Ты меня достала, ты невозможная, — шептал он, закрывая дверь в ее комнату на два оборота. Карин не отвечала, не хотела, не могла. Она жадно целовалась, руками оглаживая Ходзуки. Больше его кожи. Больше близости и невыносимости. Чтобы тонуть, чтобы умирать с ним сейчас ровно столько, сколько им дано в эту ночь. Она знала, что по утру все будет опять — холодно и пусто, на расстоянии. Он доволок ее буквально до кровати, заваливаясь на сенсора. Забираясь под юбку, не прерывая поцелуя. Не желая отрываться ни на миг. Он знал, что завтра будет иначе. Что завтра не будет. Не вместе. Они дрожали, перегоняя эту дрожь из вены в вену. Вещи полетели к чертовой матери, а они все также не могли оторваться друг от друга губами. Ходзуки схватил сенсора за руки, заводя той за голову и прибивая буквально к подушке. Чтобы запомнить эту алую страсть. Это бархатное маковое безумие в ее глазах, где Карин просто горела без остановки. С вызовом сенсор на него смотрела, с сумасшествием на губах улыбалась. И было ей равное безумие в ответ в фиолетовых глазах, переполненных болезненной любовью. Ни секунды больше. Ходзуки взял ее. Пронзил собою. Придавливая до хруста костей к матрацу. Целуя до судорог челюсти. О, прекрасная жадность! Карин чувствовала его пульсацию меж своих ног. Сквозь боль. Сквозь слезы. Но быть его — это казалось самым важным в данное мгновение. В этом проклятом мире шиноби. Ходзуки толкнулся. Она вскрикнула, тут же выгибаясь, желая отдать себя всю. Она больше не была нужна себе без мечника. Только не сейчас. Потом. У ним будет этих потом завтра целая вечность. Ходзуки сам застонал и толкнулся еще раз. Отпустил руки Карин на секунду, но только для того, чтобы переплести пальцы. Это важно. Для него, для нее — он знал и чувствовал. — Ты всегда будешь только моею, — хрипя буквально в поцелуе, начал двигаться он в суховатой Карин. Да, девственная кровь сохла, усложняя движение, но создавая это сумасшедше-чувствительное трение. Сенсор выгибалась, сжимая прессом Сейгецу, тянулась к его губам, вырывая свои руки из его ладоней. Чтобы прижаться грудью, чтобы почувствовать себя еще ближе, еще теснее. Суйгецу тихо смеялся, не прекращая этот медленный темп. И он хотел потонуть в Карин, раствориться, чтобы не было этого проклятого завтра. Она была божественной. Прекрасной. Растрепанной и разрумяненной. Он был ее. Со своей проклятой усмешкой. Ходзуки останавливался, давая любимой отдышаться. Не желая тупо кончать. Не желая с ней разъединяться. Не желая ее выпускать и быть свободным в холоде вне ее. — Забери меня, — выдохнула-проскулила. Лучше бы она молчала, лучше бы он оглох от стучащей в ушах крови. Ходзуки сорвался в безумие страсти, вдалбливаясь буквально в Карин. Зверея от ее вскриков-стонов, ногтей на спине и укусов в плечо. Он двигался так быстро, как только мог, подхватывая сенсора под колени и забрасывая те себе на спину. Больше. Глубже. Ближе. Нет, это она его забирала целиком и полностью свою страстью. А потом он кончил, но продолжал двигаться, потому что на задворках подсознания начинало орать: все — это конец!!! Замер. Затихла и она. Сейчас. Сейчас либо она оттолкнет его и влепит затрещину, либо же он скатится и ляпнет что-то ядовитое. Но случилось вообще что-то немыслимое. Трясущимися руками девушка просто зарылась в его серебристые волосы, нежно прильнула в поцелуе. И он ответил. Ласково. Горько. Понимая всю их обреченность. Но у них еще было сегодня. До завтра — целая вечность, и сейчас они по-прежнему влюбленные. Жадные. Изголодавшиеся. И безумие в их близости никуда и никогда не исчезнет. Безумие в их больных поцелуях. На кончике языка. На краешке губ.