Amour

      Он стер с потемневшего зеркала слой пыли, и пылинки закружились в луче рассветного солнца, пробивавшегося сквозь линялые шторы, оседая на землю. Из глубины стекла на него смотрел молодой мужчина лет тридцати, со светло-русыми волосами и серо-голубыми глазами. Черты лица были классические, можно даже сказать - привлекательные, но какие-то затертые, словно покрытые пылью, как это старое зеркало.       Дон не любил смотреть в зеркало. Ему не нравилось видеть свое нынешнее отражение. Но сегодня его что-то толкнуло это сделать, впервые в этой квартире.       Он переехал сюда недавно, пару месяцев назад. Прежняя хозяйка умерла в старости и одиночестве, и после её смерти внуки грызлись за наследство, как свора собак. Нудное, как затяжная болезнь, разбирательство надоело всем: внукам, юристам, адвокатам, за полгода не приблизившись к развязке ни на йоту. Так что квартира пустовала, и Дон решил ненадолго воспользоваться имуществом старушки, которую он помнил молодой влюбленной девушкой. Старик-муж умер на несколько лет раньше, не выдержав борьбы с неизлечимой болезнью. Впрочем, ему казалось, что старика сгубила не болезнь, а нежелание врачей лечить, их скупость и равнодушие.       По-хорошему, Дону не так уж и нужна была квартира, как не нужны были многие другие вещи, но ему нравилось чувствовать себя человеком, таким же, как все люди вокруг. Это абсолютно иррациональное желание он никак не мог себе объяснить, поэтому просто подчинялся ему, не видя в этом дурного. Впрочем, в глубине души, он, наверное, все-таки знал, почему ему так нравится делать то, что делают люди. Например, ходить на работу.       Пальцы погладили застарелый, давно не чищенный металл, чутко пробежавшись по изгибам орудия, слегка затронув натянутую жилу. Раздался мелодичный, тихий «трен-ньк», вызвавший у мужчины улыбку. Дон любил свою работу, она была для него искусством. И сколько бы он не разочаровывался, но все равно продолжал любить.       Он спустился по лестнице, прикрыв дверь и закрыв её ключом. Этого ему тоже не требовалось делать, но он все равно сделал, оглашая пустой подъезд противным ржавым скрипом железного замка. Затем вышел на улицу, щурясь от холодного и резкого ветра.       Проходящая мимо женщина с коляской неодобрительно и чуточку брезгливо взглянула на парня в застиранной футболке и джинсах, которые он купил в ближайшем секонд-хенде. Ему также нравилась мысль о том, что когда-то футболку согревало тепло чужого сердца, и она грела его даже в сырой ноябрьский день.       Дон ответил ей тем же, хотя его взгляд выражал скорее жалость, а не брезгливость. Да и как не пожалеть… Ей было двадцать пять, некоторых в её возрасте смело можно было назвать девушками, но не её. Бросила университет ради мужа, который через год после рождения ребенка бросил её, разочаровавшись в несколько растерявшей свою молодость и красоту после родов жене. И она осталась одна с ребенком на съемной квартире. Чисто символические алименты не спасали, а казались издевательством. Она разочаровалась в жизни в самом ее расцвете, и Дон чувствовал некоторую вину за это.       А женщина тем временем поспешила уйти подальше от этого странного парня с пронзительным взглядом, не соответствовавшим возрасту. Ей было неуютно и стыдно, глядя на этого молодого человека, потому что в ней просыпалась совесть, которая требовала исправить свое положение, не отчаиваться… Но она только отвела взгляд и прибавила шагу, хотя ей и казалось, что она окончательно хоронит себя и ребенка.       Дон тоскливо отвернулся. Он осуждал её за то, что сдалась, хотя полностью понимал и сочувствовал. Но ничем ей помочь уже не мог…       Ветер с шорохом гнал по асфальту желто-коричневый сухой кленовый листок. Дон следил за ним взглядом, пока не уперся в молодую парочку, целующуюся у стены, мимо которой пролетел листок. Губы молодого человека сжались, невольно захотелось спрятать взгляд, пусть даже никто не смотрел ему в глаза. Глаза, которые, как наяву, видели будущее этой парочки.       Избалованный родителями парень, привыкший добиваться своего. Девочка из обычной семьи, легкомысленная, увлекающаяся, но в целом неплохая. Она любит своего парня, который впоследствии станет её мужем. Он её тоже любит, но только как красивую игрушку, а игрушки выбрасывают, когда они ломаются. А через два года девушка попадет в аварию, которая парализует ей ноги.       Дону вспомнился взгляд той женщины с коляской. Затравленный, сломанный. То же самое ожидает эту девчонку… Ему захотелось подбежать, разнять влюбленных, а то и накричать на парня, вправить ему мозги, но он только поджал губы в горькой усмешке. Издержки работы.       Он отвернулся, признавая свою слабость и бессилие, и направился к другому концу улицы, ведущему на оживленный проспект.       Но навстречу, как назло, шла ещё одна парочка. Дон сжал кулаки, и хотел уже свернуть в ближайший тупичок, не желая смотреть на очередных легкомысленных юнцов, видеть последствия их легкомысленности. Но присмотрелся и быстро понял свою ошибку.       Парень чуть прихрамывал, и девушка с откровенно некрасивым лицом поддерживала его. На них обоих была простая одежда, и Дон видел, как эти двое сидят голодными вечерами, обнявшись, согревая друг друга теплом. Их не разлучила ни травма парня – бесхозная собака покусала его лодыжку, травмировав и навсегда оставив калекой – ни уродливость девушки, ни их общая бедность. Они любили друг друга, Любили с большой буквы, несмотря на все трудности, которые им пришлось или придется пережить, и Дон улыбнулся, видя счастливую разбогатевшую семью, детей, растущих в мире и согласии, стариков, которые держатся за руки, умирая.       Ведь только такая любовь всегда и остается любовью, как бы она ни началась. Бывает, она начинается выстрелом, пронзающим сердце насквозь. Бывает, что пожаром страсти, сжигающей дотла. Бывает, медленным ядом, убивающей болезнью. Но, если она не получает продолжения, жертв со стороны влюбленных, то на месте выстрела останется незаживающая кровоточащая рана, на месте пожара – пепел и сожженная плоть, а то и вся кровь пропитается ядом цинизма и горечи. Но если человек жертвует, если он отдает на заплатки для раны куски собственного сердца, если он тушит огонь собственной кровью или отдает свою вместо зараженной, то раненые, испещренные шрамами сердца остаются связаны на всю жизнь. И можно мазать стрелы любви ядом, поджигать их, зазубривать – любую боль и любую рану залечит любящее сердце человека.       Тучи на миг разошлись, и в прореху между рваными клочьями серых дымных облаков проскользнул луч утреннего солнца. В этом лучше блеснули золотом волосы молодого человека в футболке из секонд-хенда, невнятные серо-голубые глаза сверкнули яркой синевой, на щеках заиграл детский румянец, по губам скользнула озорная мальчишеская улыбка, и уже нельзя было дать ему тридцати лет, да что там, даже двадцати. Случайный прохожий, взглянувший на него в это время, увидел бы за его плечами два неясных светлых пятна, а в руках – золотой изогнутый лук. Но никто не смотрел, и видение померкло, когда хромой парень и некрасивая девушка скрылись в подъезде дома.       Дон ещё раз улыбнулся. Вот за это он и любил людей – за настоящие, искренние чувства, которые все-таки иногда встречаются в этом мире. За сотни тысяч лет, которые он жил, он так и не утратил веру в чудо, потому что видел такие чудеса собственными глазами.       Прореха в облаках затянулась то ли очередным облаком, то ли клочьями дыма от какого-то из заводов. Парень повернул руку и посмотрел на треснутые наручные часы. Время. Он чувствовал, куда ему нужно идти, своим особым шестым чувством, доставая на ходу свое орудие.       Купидон начинал свой рабочий день.