Побочное действие

— Позволь… Мэл не помнила, как её занесло в этот барак. Как она пересекла разлинеенное предвечерними тенями солнечное пространство в центре аванпоста, как ступила в дверной проём. Как коснулась пальцев, судорожно сведённых на ручке опасной бритвы. Попыталась их разжать, шепча еле слышно, мягко: — …я помогу. Кажется, сначала она всё-таки задремала. Усталость взяла своё, вытянула по капле силы, взамен придавила влажной тяжестью жары, что не спадала даже к вечеру. Навалилась душная полудрёма… или сначала Алвин всё-таки куда-то отлучился? Мэл вроде бы видела сквозь ссохшиеся ресницы, как снайпер отходил, прихватив винтовку, с которой, очевидно, не расставался никогда. А вот что было потом? Потом явился отец, он шёл по бесконечному белому коридору, скользя ладонями по знакомым стенам, светящимся изнутри. Харт-старший улыбался застывшей мёртвой улыбкой, склонив голову так, будто шея у него была свёрнута, но он всё брёл и брёл, чертя пальцами на гладкой первозданной белизне кровавые полосы. Иногда останавливался, приглашающе кивал Мэл, мол, пойдём, я покажу тебе всё, что будет твоим. Мэл хорошо помнила, как коридор наконец закончился, упёрся в сомкнутые дверные створки, на которых фосфорически зеленела маркировка «Сектор В». За мутными окошками на самом верху дверей тревожно пульсировал красный отблеск аварийки. Отец сделал ещё один приглашающий жест, заторможенный, но широкий, так и не пошевелив кривой шеей и скользнув вокруг бессмысленными глазами утопленника. — Это всё твоё, моя принцесса, — бесцветный голос Харта слился с шипением створок. Лабораторию алым туманом заполняли гарь, пар и липкая химическая вонь от противопожарной смеси. Мэл подумала, что сейчас как раз положено закашляться, но кашля не было. Запах едва касался сознания, точно большая часть его умерла вместе с мозгом и рецепторами. Впереди монотонно, как механизм, шагал отец, раздвигая дымные полотнища своим худощавым телом, затянутым в комбинезон пилота. — Ты теперь здесь хозяйка, Мэллори. — Впереди рассеялся последний занавес оттенка крови. За ним и была кровь, много крови на осколках стекла и обломках пластика, с щекочущим ноздри мясным запахом. «Резервуар», — вспомнила Мэл часть аппарата, в которой накапливался выкачанный из подопытного источник энергии. Кошмарное устройство, зеница ока для лаборантов, плод идеи о том, что даже человеческое тело может служить чем-то вроде батареи. Длительного аккумулятора, если найти способ медленно расщеплять в нём саму жизнь. «Где-то тут должен быть стенд», — Мэл попыталась заглянуть через плечо отцу, что покачивался рядом, как марионетка на ослабленных нитях. Потом сделала шаг в нужную, как она думала, сторону. Под подошвами захрустели стёкла, так громко, что стало понятно — до этого момента вокруг царило беззвучие. Абсолютная тишина, ни электрического фона, ни далёкого гула реактора, ни ровного гудения системы кондиционирования. Ничего. Стенда на месте не нашлось — ни чистого, вымытого спецрастворами, ни покрытого кровью и следами жизнедеятельности очередного «объекта». Не было и обломков, на стендовой площадке просто возвышалось нечто другое. Грубый железный ящик, разукрашенный следами огня и пятнами ржавчины. — Добро пожаловать, Мэллори! — Мэл вздрогнула, когда голос отца изменился, и обернулась. Алый свет на секунду обрисовал худой силуэт, и стало понятно, что лётный комбинезон исчез. Зато появился костюм, старинный и знакомый, а ещё цепочка, часы и печатка с их червонно-золотым отблеском. Хойт Волкер в отличие от Харта-старшего на сломанную марионетку не походил. Держался вполне прямо, скрученной шеей не кривил, а в длинных пальцах зажимал дымящуюся сигару. Ещё улыбался, едва заметной застывшей улыбкой, вперив в Мэл неподвижные значки, в которых играли огоньки аварийки, но не было места хоть какому-то выражению. — Ты отлично себя проявила, как настоящий профессионал. Докажи свой профессионализм снова. — Хойт плавно указал на ящик. — Ты ведь слышишь, чего я хочу, правда? О, Мэл слышала, трудно было не услышать. Кивнула медленно, так, будто мышцами управлял кто-то другой, и тут же, опустив глаза, нашла рядом с собой низенький лабораторный столик на колёсиках. Там одиноко лежала немыслимая древность — коробка спичек, и чёрт его знает, как спустя мгновение она очутилась в ладони. Момент, когда внутри ящика заполыхало, почему-то выпал из вереницы бессмысленных картинок. Только красный туман вдруг стал живым, наполнился движением и пульсацией света. Огонь колотился о железные стенки, вырываясь из щелей и окошка длинными языками в кайме угольного дыма. Дым почему-то исчезал, не заполнял лабораторию, хотя Мэл давно уже для себя решила, что система воздушных фильтров тут не работает. А вот понять, что именно не так ещё, сумела только через пару долгих минут. Она ничего не чувствовала, хотя горящее в ящике тело должно было разрываться от бешеных нервных сигналов, вопящих о том, что его пожирают живьём. Огонь вгрызался в кожу и мышцы, заставляя плоть лопаться от жара, испаряя остатки жидкости, взамен оставляя искорёженную черноту. Жертва билась о железо, прогибала тонкие стенки, сотрясала петли дверцы и всю конструкцию. Без звука. Без боли. Без ощущений. Без жалости, вообще без эмоций, без слёз, забивающих глотку. Только мистер Хойт усмехался с холодным, презрительным удовлетворением, и собственная усмешка, как зеркальное отражение, кривила губы Мэл. Скоро всё улеглось, ящик перестал шататься, а дверца вдруг распахнулась. Сама собой, как по команде, с гулким стуком выпустив наружу то, что всего несколько минут назад было живым человеком. Тело обгорело сильнее, чем можно было подумать, но мясо всё ещё сочилось сукровицей через разрывы на латках кожи, исходило жёлтыми язвами и волдырями. Казалось, если воткнуть в это мясо пальцы и покопаться в нём, с лёгкостью можно вынуть любую часть скелета. Вот хотя бы большую берцовую кость, а потом выбросить её собакам — ведь это же собака ворчит где-то «за кадром»? А череп отделить от хрупкой шеи и вывесить на забор, прямо на солнце, вот так как есть, с обнажившейся глазницей и скулой, да с островками рыжих волос, странно знакомых. — О, я знаю, это был твой друг, — улыбаясь, произнёс Хойт голосом отца. Голубые глаза «босса» на миг покрылись мутной утопленничьей плёнкой. — Мне очень жаль, что он умер, но так было надо. Ты снова отлично справилась, нужно ещё… — Нужно ещё, ещё… — завибрировал эхом туман, рассыпался, выпуская из себя ещё одно тело, бессильно роняя его сначала на колени, потом ничком, головой прямо к ногам Мэл. Лица было не разглядеть, но это и не обязательно. Такие же тёмно-каштановые волосы были у матери, чужой женщины, которая жила и работала где-то далеко, не вспоминая о детях. — Твой брат всё равно уже мёртв, — у застывшего в двух шагах перевёртыша на сей раз был голос отца. Узкое лицо Хойта постоянно плыло и менялось, морщины то углублялись, то разглаживались, а в блёклых голубых глазах маньяка-пиромана проблёскивала серая сталь. — Давно мёртв, тебе нужно только всё завершить. Звякнув колёсиками, в бедро требовательно, как живой, ткнулся столик. Мэл опустила взгляд — спичечная коробка исчезла, вместо неё на полупрозрачном пластике одиноко лежал боевой нож с узким листовидным клинком. Тело у ног тем временем пошевелилось, упёрлось ладонями в захламлённый, скользкий от крови пол. — Мэл, я… — донеслось снизу мягким, шелестящим голосом Лэнса. Кажется, брат хотел попросить прощения. За то, что уехал, отправился за отцом по первому его зову, бросил одну в госпитальном боксе, беспомощную, как дерево, попавшее в жернова. За то, что умер, сгинул навсегда в чёрной воде подо льдом, без ответа и без могилы. За то, что не вернулся, нарушил обещание. Сцепив пальцы на рукоятке, Мэл поморщилась. Тёплый пластик оказался липким, будто оружие совсем недавно использовали по назначению, дырявили им кожу и мышцы, резали внутренние органы. В памяти промелькнул образ: кто-то стоял на коленях в солнечном свете, подставив податливый беззащитный затылок под короткий точный удар. Мэл ощутила, как кривятся её губы, и опустилась на корточки. Свободной рукой вцепилась в волосы на макушке брата, чтобы приподнять его голову. Покрепче сжала нож. — Да, вот так мне нравится, — голос Хойта звучал уже прямо в голове, тяжело ухая о кости черепа. — Давай, сделай это. Очень медленно Мэл подняла руку. И тут её наконец настигла боль, которая, казалось, ждала удобного момента. Собиралась с силами, чтобы прорвать наконец плотную оболочку бесчувствия. Мэл охнула и согнулась от горячего укола где-то под грудиной. Сначала одиночного, будто пробного. Потом ещё и ещё, точно кто-то кромсал изнутри сердце и лёгкие тонкими острыми когтями, ломился в рёбра, пробивался на свободу. Алое марево перед глазами косилось, вертелось и меркло, как неисправная голограмма, а из глотки с каждым новым уколом вырывался вскрик. Беззвучный? Или Мэл просто оглохла, а может, сорвала горло, захлебнувшись кровавым кашлем? Боль на какое-то время отступила или просто затаилась. Началось какое-то заторможенное, продолжительное падение. Сначала прямо на спину Лэнсу, а потом плотное тело брата расступилось чёрным туманом. Мэл решила было, что ещё и ослепла от финального удара, когда нашла себя на твёрдом полу. Сквозь полуприкрытые веки пробивался свет. Вполне обычный, солнечный. Нервы слабо вибрировали, заставляя мышцы дрожать от слабости, а в голове мельтешило: так не должно быть! Должно быть как-то по-другому, с пальмами, упруго клонящимися под давлением предвечернего ветра, шуршащей травой, что проросла сквозь ржавый остов машины, брошенный едва ли не напротив распахнутого въезда. С другой стороны должно блестеть море, небольшим лазурно-дымчатым лоскутом, потому что обзор закрывают огромные валуны, похожие на сдохшее на берегу водяное чудище. Ещё должен быть маяк… но чёрта с два. Снова накатила боль, чуть терпимее, чем в прошлый раз. Знакомую просторную комнату сквозь стёкла больших окон сплошь заливает солнечный свет. Он должен весело рассыпаться бликами, играть на любой поверхности, способной его отражать, вот хотя бы на одинокой фоторамке, стоящей на комоде, или на чёрной окантовке большого экрана, прилепленного к стене. Но лучи бесцельно кружатся, чуть касаются лаконичной обстановки и, кажется, разносят кругом черноту, как паршу и плесень. В каждый луч будто вплетены траурные нити, их сотни, тысячи, они давят к полу немыслимой тяжестью. В комнате ни одной лишней вещи — ни штор, ни картин, ни статуэток. Всё на местах, даже пыль. Тоже придавленная тяжестью. И только в кресле, что идеально ровно стоит перед экраном, разложен походный оружейный кофр — снаружи ни дать ни взять обычный чемодан на колёсиках. Внутри, в мягких резиновых углублениях, аккуратно покоятся части винтовки — ствол с глушителем, ствольная коробка с ложей и прицелом, затвор, магазин, сошки. — Может быть, кто-то теперь обратит внимание! — вещает с экрана довольно молодой субъект, очкастый, с жидкой белобрысой порослью на черепе. Разглагольствуя, субъект непрерывно моргает бесцветными ресницами, а экран всё мигает и мерцает, когда в нижнем правом углу сменяются детские фотографии. При каждой смене раздаётся щелчок. Конечно, только в мозгу, но он в точности похож на тот хлопок, что издаёт ручная граната, когда у неё выдёргивают чеку и отпускают предохранительную скобу. — Наш дом перестал быть уютным и безопасным! И я показал вам! — распаляется субъект, от которого полицейские в форме отпихивают чересчур ретивых представителей СМИ с микрофонами. Его прикрывают и от толпы, где скорее всего есть родные погибших во время нападения на летний лагерь. — Я показал, что будет, если наш дом наводнят чужаки! Смотрите, как легко будут умирать наши дети! Белёсый обычно входит в раж на каждом своём интервью. Экран не скрадывает даже брызжущую изо рта субъекта слюну, толпа всё наседает сзади на журналистов, а полицейские всё работают живым щитом, пока их подопечный не усаживается в тюремный автомобиль. С комфортом. «Щёлк» — раздаётся в мозгу снова. В правом нижнем углу над бегущей строкой появляется новое лицо. Фото десятилетнего Йохана Лунда на экране выглядит смазанным и чужим, будто это в какого-то другого ребёнка в упор угодил заряд крупной дроби из помпового ружья. Уже после того, как на входе в один из домиков рванула ручная граната, которую прикрепил к двери субъект с жидкой порослью на черепе. «Щёлк». Боль навалилась снова, тяжёлой душной волной, точно Мэл окунули в воду, почти доведённую до кипения. Перед глазами заплясали искры и белые точки, пропал вдруг воздух. Потом вернулся вместе с полузадушенным сипением, и тогда картинка сменилась. «Щёлк», — становится на место магазин. Мгновенья назад с такими же щелчками отдельные части стали единым целым — снайперской винтовкой с глушителем. Ещё некоторое время назад был подъём на крышу по пожарной лестнице, скрипучей и шаткой на холодном ветру. Металл тоскливо скрипел, застывали под перчатками пальцы, а нервы натягивались и проседали от боли, как обледеневшие провода. Чёртова боль, от неё теперь даже не отвлечься, белёсый гоблин с экрана забрал последнюю отдушину, которая отгоняла болезнь. Перед глазами вьются белые пятна и всё ещё прыгает красная кирпичная кладка, хотя стена уже давно позади. Болезнь даёт о себе знать вечным нытьём нервов и иногда — приступами. В голове одна мысль: хоть бы не скрутило сейчас, когда положение для стрельбы уже скорректировано с учётом ветра. Только не сейчас, не зря же эта крыша за двести метров до здания суда была заранее найдена и скрупулёзно исследована. Некоторое время он пытается отогреть задубевшие пальцы. Время вообще странная штука, оно тянется и тянется под тоскливый вой блуждающих по крыше ледяных порывов, а потом вдруг сжимается. За окнами зала заседаний, положение которого тоже заранее разведано, проплывает знакомая белобрысая башка с блестящими проплешинами. Сейчас этот очкастый прыщ дойдёт до места для дачи показаний и снова начнёт разглагольствовать о том, что исполнил великую миссию во имя родной земли. Прямо с кафедры, как проповедник. — Каждый псих в этом грёбаном мире считает себя избранным, — замёрзшие губы едва шевелятся в шёпоте. «Йохан» — «бог дал». А этот прыщ забрал и теперь лыбится, купаясь в лучах уделённого его персоне внимания. Бледная ухмылка прекрасно смотрится в прицельной сетке, но только мгновение. Чувства притуплены, толчок приклада слабо отдаётся в плечо. Стекло рушится из оконного проёма на места зрителей, и до «проповедника», что расплескал мозг едва не на пару метров от кафедры, уже никому нет дела. Какое дело живым до мертвеца? Мэл слабо припоминала, как ощутила тот же толчок прикладом и очнулась. Почти, потому что тело жевала боль — чужая, сквозь рефлекторно опущенные щиты. Всё-таки эта штука, это проклятие умело защищать организм носителя без участия сознания. Кажется, некоторое время она тупо смотрела вперёд, в дверной проём барака напротив, смаргивая непрошенные слёзы. Всего несколько капелек, склеивших ресницы, размывали человеческий силуэт — чёрную фигуру в пыльных солнечных лучах, что застыла без движения у зеркала, с бритвой в сведённой судорогой руке. Судорога повторилась — Мэл хорошо помнила мучительный даже сквозь блок прострел, от которого выгнулся позвоночник, а душная дрёма окончательно сбежала. Видела также, как дёрнулся на своём месте Алвин, будто его прошиб электрический разряд. Потом был какой-то пробел, неверные шаги, мелкие камешки, впившиеся в босые стопы. Ещё шаг — скрипнул дощатый пол барака. — Позволь… — Мэл накрыла ладонью пальцы, до побеления сомкнутые на ручке опасной бритвы. Секундный туман перед глазами растаял, и взгляд упёрся прямиком в отражение в зеркале. У мальчишки с фотографий в пустой нежилой квартире и на экране судебной хроники были в точности такие же синие глаза. Отцовские. «Йохан, дан богом. Как же ты вытерпел полгода, прежде чем уничтожил мразь, что убила твоего сына, а, Алвин Лунд?» Алвин снова дёрнулся, выгнулся, силясь взять под контроль собственные мышцы, но ручку бритвы сжал ещё сильнее. Лицо великана-шведа всё больше серело, синюшные губы вытянулись в ровную линию, а в голове метались мысли, которые вызывали невольную усмешку. Горькую, с поднявшимся по пищеводу куском желчи с чётким кровяным привкусом. — Мне не нужно лезвие… чтобы кого-то прикончить, — отрывисто, сквозь зубы, выдавила из себя Мэл, отметая неуместную обиду. — Давай уберём эту штуку на стол. Он не кивнул, просто потому что не мог, только крупные глаза его в отражении ещё больше подёрнулись мутью. Вдохнул, будто собирая силы для чего-то невероятно трудного, потом разжал пальцы. Сделав нарочито медленный шаг, Мэл положила лезвие прямо перед ним, у зеркала. — Теперь постарайся расслабиться. Кажется, она бормотала что-то ещё, слова застревали в горле комком, пригоршней сухих колючек. Что делала и почему — сама не знала, только прижималась грудью и животом к широкой мужской спине, дрожащей, как в непрерывном ознобе. Знала только, чего хочет добиться и целенаправленно загоняла себя в серый полумрак сосредоточенности. Глубже и глубже, уровень за уровнем, пока не потускнела, а потом совсем не исчезла убогая обстановка пиратской постройки. Весь этот старый хлам, древние столы, лампы, шаткие стулья. Пыль, влажная, комками и клочьями. Ящики, сплошь из-под оружия или ручных гранат. Гранат… гранаты были у Алвина в кошмаре. Они взрывались, когда мальчишки открывали дверь изнутри, снова и снова. Вздрагивала тонкая проволока, звенела струной, следовал громкий хлопок, текли секунды до взрыва. Любой военный знает, как работает механизм, но таких механизмов не должно быть в шаге от детей. Когда ничего не сделать, можно только тупо уставиться в экран, откуда под мелькание побитых осколками тел звучит название лагеря, будто бы незнакомое. А потом тип с бесцветной рожей выстрел за выстрелом дёргает затвор дробовика — вот почти такого же, как у бредущего мимо пирата. Чёрт знает как, но это работало. Боль, не телесная, а та, что пробуждалась от видений, казалась почти родной. Своей собственной. Что-то подобное Мэл уже ощущала, когда подматривала сны Вааса, но сейчас всё было по-другому. Быстро сгустилась темнота. Быстро расцвела рубиновыми вспышками импульсов, что непрерывно скользили по нервам. В теле Алвина импульсы не скользили — бешено метались. Мэл замерла в нерешительности. Она могла разогнать алые вспышки до скорости, при которой выгорают клетки мозга, но тут надо наоборот. Наоборот — это сдержать. Сдержать — это вцепиться изо всех сил, и… что дальше? Мэл вдруг показалось, что «проводки» двоятся, но тут же пришло понимание: она так видит собственные руки на чужих плечах. А вот импульсы и правда сливались, дикая энергия разгулявшейся болезни отзывалась в мышцах покалыванием сотен калёных игл. Сколько её, этой энергии. Лишней, почти осязаемой — хоть черпай её ладонью. Идея ещё отзывалась в черепе уханьем пульса, а Мэл уже подалась вперёд, намереваясь её исполнить. Зачерпнуть, стянуть энергию — на себя, в себя. Куда девать излишки — об этом после. Потом, лишь бы сильные плечи под ладонями не вздрагивали от спазмов, а перед внутренним взором растаяли картинки из древних и далёких новостей. Никаких детских тел, израненных кусками металла. Никаких винтовок. Впрочем, винтовка тут всё же была, стояла в двух шагах у того же стола — крупнокалиберная махина «ростом» с Мэл. Лучи клонящегося к закату солнца сквозили в щели постройки, в красноватых волокнах света кружили пылинки. Из прямоугольника небольшого зеркала за Мэл следили прояснившиеся синие глаза. Так внимательно, что она отвела взгляд и буркнула: — Тебе сейчас лучше сидеть спокойно. Если хочешь, могу помочь со стрижкой. Или брезгуешь… помощью ведьмы? — С чего такая… забота? — фыркнул Алвин то ли саркастически, то ли подозрительно. Впрочем, кажется, он больше прислушивался к своему телу, пытаясь отыскать отголоски приступа, и не находя их. Мэл снова диким усилием подавила обиду — что ж, вопрос вполне резонный. — Мне не нравится твоя боль. Не хочу повторения. — А того наемника-предателя не пощадила. Я тебя видел, ни один мускул не дрогнул. — Он скривил рот в гримасе, будто стараясь надеть маску, холодную, равнодушную. На лбу его серебряным бисером блестел пот, но слабость не повлияла на внимательность. Он всё так же следил за Мэл, вынуждая её смотреть зрачки в зрачки. Будто хотел верить, но не мог — слишком много условий, препятствий. Да что там, в конце концов, она и вправду ведьма, которая к тому же снова нашла хозяина для своего проклятия. Снова выполнила приказ, снова убила, — отец всегда говорил: в этом её природа. Легко было удовлетвориться таким объяснением, и только в синих глазах напротив без телепатии читалось ожидание ответа. — Ему как раз было не больно. Почти. Ни сейчас. Ни раньше, когда он работал на Дальнем Востоке, — выдавила Мэл как-то излишне зло. Сжала в кулаки пальцы, всё ещё лежащие на мужских плечах, нарочно вызвала в памяти то, что уловила у того наёмника. Темноту, слепящий луч фонарика, всхлипы молодой женщины, требующей вернуть ей ребёнка. Потом самого ребёнка, тщедушную девчушку, которую держали отдельно, чтобы давить на мать. И голос, тот самый, которым предатель обзывал Мэл потаскухой, — бархатный, смеющийся. — Знаешь, картинки в чужих головах — это такая штука… Иногда можно наткнуться на целое кино… с девочкой лет десяти. В заложниках. — Мразь грёбаная. — Саркастическая улыбка сползла с лица Алвина, уступив место кривому оскалу. Снайпер будто окаменел, и Мэл знала, почему, не пытаясь коснуться его сознания. Только снова разжала кулаки и застыла, не решаясь погладить одетые в чёрное плечи, помня о том, что «жалость и нежность никому не нужны». И даже вздрогнула, когда ей протянули бритву. Аккуратно сложенную, чтобы даже случайно не порезаться. — К тому же он всё равно был труп. Или новая забава для Вааса.