We are dead men

      Но «Призраку» было суждено потерять ещё двух человек. Ларсен безошибочно определил, что Лич дошёл до грани и даже лёгкий толчок потрясёт его.       Джордж только передал управление Луису и сошёл с кормы, когда с бака послышались звуки ударов. Конечно, это был капитан — в последнее время он часто срывал злость на матросах.       Когда юноша добрался до бака, он увидел Джонсона, вяло защищающегося от кулаков Волка. Но было очевидно, что ещё пара ударов — и Ларсен свалит шведа с ног. Тогда мужчина уже не сможет подняться самостоятельно.       Лич не тратил времени: капитан вдруг почувствовал как кто-то, проскользнув под занесённой рукой, зажал его плечи локтевыми сгибами, блокируя удар. Ларсен не растерялся, но ирландцу нужно было лишь отвлечь внимание капитана от Джонсона, чего он и добился. Волк резко откинул голову назад, ударив затылком в лицо юноши. Матрос отшатнулся, выпустив мужчину из захвата и прикрыв ладонью истекающий кровью нос.       Сегодня капитан не был настроен на долгую расправу: забыв о Джонсоне, мужчина схватил юношу за грудки и притянул к себе. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, и насмешка во взгляде Ларсена по силе была прямо пропорциональна ненависти во взоре Лича.       Согнутая нога с силой ударила в живот. Джордж согнулся в руках капитана и стал судорожно глотать воздух ртом, широко раскрыв глаза. Мужчина же, продолжая поддерживать ирландца, снова и снова бил коленом, словно играя в мяч, пока юноша окончательно не обмяк, находясь на грани потери сознания. Тогда Волк разжал руки и Лич рухнул на палубу, задыхаясь от боли в животе.       Капитан не остановил шведа, опустившегося рядом с юношей. Оба матроса встали, хотя Джонсону пришлось держать на плечах чуть ли не весь вес своего спутника — Джордж повис на нём живым балластом.       — Скоро это прекратится, — Лич поднял голову и заворчал что-то себе под нос, словно в бреду, но закашлялся, едва не захлебнувшись собственной кровью.       Вместе со шведом он уже спускался в кубрик, когда до них снова долетели слова Ларсена, заставившие шведа повернуть голову в его сторону:       — И раньше, чем это случится, Лич, твой любезный друг сам прыгнет за борт.       Джонсон лишь молча отвернулся и скрылся внизу, уводя с собой пострадавшего.       Оказавшись на кровати шведа, Джордж сразу же попытался сесть, несмотря на боль.       — Почему он так сказал? — юноша внимательно посмотрел на мужчину, но не увидел в его глазах ничего, кроме глубокого безразличия ко всему.       — Джонсон, — позвал ирландец, которому стало не по себе от того, что друг смотрел ему в глаза, но явно не видел его.       Швед силился сфокусировать внимание на ирландце, но его сознание сопротивлялось, предпочитая оставаться в мире, толстой стеной отгороженном от реальности. Но в этом, настоящем, мире был человек, который сейчас смотрел на него со страхом. Человек, на глаза которого наворачивались слёзы бессилия. Юноша, сильней и честней которого он ещё не встречал. Юноша, который, несмотря на свою силу, был разбит и напуган, словно маленький ребёнок.       Джонсон склонился к Джорджу и осторожно обнял его, боясь причинить ещё большую боль. Лич лишь судорожно вздохнул, уткнувшись лицом в ставшее уже почти родным плечо.       Мужчина не шептал успокаивающих фраз, не пытался ободрить юношу. Эти слова были бы лживы, а они оба не терпели обман.       Думали ли они о побеге? Определённо. Верили ли в успех? Ни на секунду. Но иногда отчаяние сильней здравого смысла. Да и смерть от моря была бы более милосердной и не столь унизительной, чем от рук Волка Ларсена.       Поняв, что не может сдержать душивших его рыданий, ирландец отвернулся, оттолкнув от себя шведа. Последний коснулся его плеча, но, почувствовав мелкую судорогу, сводившую тело юноши, несколько растерялся.       — Иди, — на удивление спокойным голосом проговорил Лич, не поворачиваясь, — я скоро поднимусь.       Джонсон обладал весьма ценным свойством — он понимал и уходил, когда его просили, не задавая вопросов и не обижаясь. Он задержался только для того, чтобы подать Джорджу смоченный в холодной воде бинт.       — Спасибо, — с каждой минутой юноше всё сложнее было сдерживать себя и уже на этой простой фразе его голос сорвался.       Оставшись наедине с самим собой, ирландец дал выход своим эмоциям: утробное рычание, вырвавшееся было из его груди, сменилось рыданием столь громким, что он впился зубами в собственное запястье, чтобы никто из работавших наверху его не услышал.       Ему хотелось кричать, разбивать руки в кровь, бегать — что угодно, лишь бы уменьшить ту боль, что выжигала изнутри сильней любого удара. И Джордж продолжал кусать свои руки и скулить от переизбытка чувств.       Джонсон же был спокоен. Так мог бы подумать любой, не приглядевшись внимательно к сгорбившемуся у борта матросу. Швед, перевесившись через ограждение, пристально вглядывался в пенящиеся у шхуны волны. На оклик Хэмфри он лишь улыбнулся, но с такой гнетущей тоской, что помощник капитана поспешил отвести взгляд и спуститься вниз, в кубрик.       Матрос не знал, о чём мужчина говорил с Личем и не жаждал узнать. Его голову занимали другие мысли, а накатывающиеся одна за другой морские волны будто нашёптывали ему что-то, обещая дать долгожданный покой. Швед и рад бы был поддаться этому порыву, но он чувствовал на себе ответственность за Джорджа и просто не мог оставить его в одиночестве.       Снова поговорить они смогли только перед ужином. Уже находясь у кубрика, Джонсон почувствовал, что кто-то схватил его за рукав куртки.       — Собери вещи, — мужчина повернулся к юноше, желая убедиться в том, что правильно понял его.       Ирландец лишь нетерпеливо кивнул, облизывая потрескавшиеся губы. Освещённые огнями корабля, волны бросали на фигуру Лича переливающиеся отблески, из-за чего его лицо казалось ещё более болезненным.       — Я сложил еду и воду в шлюпку, — ещё тише добавил он.       Джонсон высвободился из хватки Джорджа и спустился вниз. Это было чистым безумием: до Японии сотни миль, которые им предстояло преодолеть на шлюпке, с помощью одного лишь паруса и вёсел. К тому же, лёгкое волнение на море легко могло перерасти в шторм. На такой шаг могли решиться только отчаявшиеся и самоубийцы. И Джонсон не был уверен, кем были они с Личем.       Джордж на ужине так и не появился. Это никого не удивило: сегодня он стоял на вахте, а капитан так постарался, что матрос ещё несколько дней вряд ли смог бы нормально есть, не корчась от боли после каждого глотка.       Лич и правда чувствовал себя паршиво: припухший нос саднил, каждый, даже самый лёгкий, поворот отдавался болью в животе. Лицо юноши приобрело зеленоватый оттенок от непрекращающейся тошноты.       — У вас будет время до утра, — тихо произнёс Хэмфри, опасаясь, что кто-нибудь ещё его услышит.       Ирландец кивнул в ответ. Он был не в лучшей форме для такого путешествия, но именно сегодня был самый удобный момент: Волк с приступом мигрени заперся в своей каюте и до утра всем заправлял его помощник.       — И всё-таки, — напомнил Лич, прощаясь с Ван-Вейденом, — навестите моего отца, если сможете.       Взяв управление штурвалом, Хэмфри ещё раз пообещал сделать это. Он видел как две фигуры скидывали оставшиеся вещи в шлюпку, как одна из них, повыше, заставила другую надеть более подходящую одежду. В конце концов, обе спустились за борт и с тихим всплеском шлюпка отплыла от шхуны.       Они гребли по очереди, но ближе к утру Лич стал выбиваться из сил и ему пришлось передать вёсла Джонсону. Погода ухудшалась, но шлюпку пока что почти не заливало водой, так что Лич смог прикорнуть на своей стороне.       Швед не жаловался, хотя и сам чертовски устал. И хотя ветер дул с востока, он всё меньше верил в успех этого предприятия, но не боялся: море, даже бушующее, было ему приятней людей.       Несмотря на время года, море было холодным и Лич, свернувшийся на дне шлюпки, очень скоро стал шмыгать носом. Джонсон не размышлял долго: сняв свою куртку, он, осторожно приподняв юношу, положил её на дно. Джордж открыл глаза, спросонья не понимая, что делает швед.       — Можешь ещё поспать, — улыбнулся мужчина, снова взяв в руки вёсла.       Ирландец инстинктивно завернулся в ещё хранящую тепло куртку. Джонсон остался в одном свитере и ему часто приходилось бросать управление шлюпкой, чтобы растереть ладони, которые немели от холода и ветра. Но, даже когда Джордж проснулся, он заставил юношу надеть свою куртку, сославшись на его слабость.       Швед не мог заснуть — холод сковывал всё тело так, что, казалось, стоит задремать — и уже не проснёшься. Спустя почти час он смирился и просто лежал с закрытыми глазами, растирая руки. Лич несколько раз пытался вернуть куртку, но каждый раз получал резкий, почти грубый отказ.       — Как думаешь, у нас получится? — спросил Джордж на следующий день, когда оба достали немного сухарей из украденных запасов.       Джонсон ответил не сразу. Он посмотрел сперва на небо, затем на вздымающиеся волны и, в конце концов, на шлюпку, которая выглядела не более чем игрушкой в руках великана.       — Нет, — наконец подвёл он итог, — если нас не подберёт какое-нибудь судно.       Лич огляделся, словно ожидая увидеть проходящий мимо корабль, но вокруг них не было ничего, кроме бескрайнего моря.       Джонсон снова взялся за вёсла, а Лич, погруженный в мрачные раздумья, смотрел на него, даже не замечая, что движения матроса стали более неуклюжими и отрывистыми.       Время тянулось медленно, но ещё медленней они приближались к цели. За два дня они прошли сто три мили, работая почти без перерывов. Оба выбивались из сил, но заставляли себя грести, понимая, что от этого зависит их жизнь.       За третий день Лич и Джонсон прошли уже сорок миль, потому что выдержка шведа начала сдавать. Он уже не мог так же крепко браться за вёсла и направлять лодку в волнующемся море.       Беглецы почти не говорили — когда один работал, другой спал. Швед был этому только рад: он заметил, что его кисти побледнели и уже меньше чувствуют вёсла. Кое-где кожа слегка вздулась, образовав маленькие светлые пузырьки. Не надо было иметь глубокие познания в медицине, чтобы понять, что происходит. У Лича, однако, признаки обморожения почти не проявились — он лишь слегка побледнел.       Судьба в очередной раз сыграла с ними злую шутку: единственным судном, оказавшимся поблизости, был «Призрак», пустившийся в погоню за сбежавшими матросами. Но Ларсен просто забавлялся — это стало понятно спустя почти час игры в кошки-мышки.       Джонсон уже почти выбился из сил, когда шхуна вдруг круто развернулась и, подгоняемая ветром, понеслась прямо на шлюпку. Лич, повинуясь бессознательному порыву, столкнул застывшего шведа в воду и прыгнул сам, когда нос «Призрака» уже почти достиг хрупкой лодки. Оказавшись в холодной воде, Джонсон мгновенно вышел из ступора и едва успел отплыть на безопасное расстояние, когда шлюпка с громким треском распалась на части, а шхуна, не сбавляя хода, промчалась мимо, оставляя их на смерть в открытом море.       Схватившись за доску покрупнее, Джонсон оглядел место крушения: повсюду плавали щепки, мешки с провизией и банки с пресной водой. Среди всего этого хаоса вдруг показалась светлая голова Джорджа. Юноша тоже зацепился за обломок и теперь пытался добраться до шведа, несмотря на волны, которые отбрасывали его в сторону от мужчины.       Жизнь в ирландце продолжала кипеть, несмотря на все испытания, выпавшие на его долю. Это кипение заставляло его каждый раз выплывать на поверхность и упорно продвигаться к Джонсону. Оно же заразило, хотя и в гораздо меньшей степени, и самого шведа, до которого Лич смог добраться лишь через час.       В таком положении было крайне затруднительно говорить, да им и нечего было сказать друг другу. Они не знали, на что уповали и почему так цеплялись за эти жалкие обломки. Жизнь, бурлившая в Личе, заставляла его бороться до конца. Ответственность, которую чувствовал Джонсон, не позволяла ему добровольно оставить юношу.       И эти два человека, выброшенные в открытое холодное море, без еды и воды, только сильней привязались друг к другу. Они держались рядом и помогали по мере сил, когда один вдруг ослабевал и разжимал пальцы, сжимавшие спасительную доску.       Но каждый раз, когда Джордж встречался взглядом с Джонсоном, взгляд последнего становился всё менее осмысленным. Лич и сам ощущал какой-то туман в голове, но он усилием воли всегда заставлял себя прогонять эту дурманющую пустоту.       Матросам удалось продержаться два дня. Море к тому времени уже успокоилось, но отсутствие еды и пресной воды давало о себе знать. Юноша пробовал пить солёную воду, но этим лишь усиливал свою жажду. Под утро третьего дня он забылся в полуобморочном сне, но через несколько часов вдруг открыл глаза, словно кем-то разбуженный. Джонсон был рядом, но никак не отреагировал на это резкое пробуждение, как и на звук, его вызвавший.       Поначалу Лич принял раздавшийся плеск за приближение акул, внимания которых они каким-то чудом до сих пор не привлекли. Но, оглядевшись, он увидел не острый плавник, свидетельствующий о приближении смерти, а пароход.       Джордж попытался привлечь внимание находившихся на судне людей, начав махать руками, но едва смог поднять их выше уровня воды. Жажда, голод и слабость сковали его тело и иссушили голос, обрекая его жизнь и жизнь Джонсона на волю случая.       И чудо случилось: юноша заметил, что пароход стал неуклюже поворачиваться в их сторону. Ирландец не думал, что это может быть Смерть Ларсен. Да и ему не было до этого дела. Главное — спастись. Спастись самому и спасти Джонсона, который всё ещё не высказывал никакого энтузиазма.       Когда пароход подошёл достаточно близко, с него спустили шлюпку, в которую залезли два матроса. Но, хотя лодка шла довольно быстро, Личу эти минуты показались вечностью. И вот, спустя четверть часа шлюпка была уже рядом с ними. Оба мужчины, сложив вёсла, принялись втаскивать беглецов на борт. И если Лич, огромным усилием воли смог облегчить им задачу, перевалившись на борт, то Джонсон и не шелохнулся, безвольно повиснув на руках своих спасителей.       Провозившись порядочное время, мужчины развернули шлюпку к пароходу, где обоих «утопленников» разместили в пустующей каюте и передали на попечение судовому врачу. Доктор был невысоким рыжеволосым мужчиной, лицо которого было бы ничем не примечательно, если бы не широкая добродушная улыбка, то и дело возникавшая на его губах. Он мог бы показаться легкомысленным для тех, кто не имел возможности посмотреть на него в деле: к своим обязанностям мужчина относился чрезвычайно серьёзно и никто не мог бы упрекнуть его в непрофессионализме.       Первым делом врач, имя которого было Шон, но которого вся команда упорно звала «Джон», напоил Лича и поручил его матросам, принявшимся усердно растирать окоченевшее тело ирландца. С Джонсоном было сложнее: швед, даже пребывая в сознании, никак не реагировал на окружающий мир. И если напоить его не составило особого труда, то накормить, даже едой, растолчённой до состояния пюре, его так и не смогли.       У доктора и приставленных к нему матросов выдалась тяжёлая ночь: Джордж то терял сознание и замолкал, то тихо, но непрерывно стонал, что как ножом резало и без того натянутые нервы мужчин. Их радовало только то, что второй утопленник молчал, но именно это и беспокоило Шона Хэйса. Он был почти уверен, что светловолосый юноша выкарабкается, но боялся, что его спутнику уже ничего не поможет.       Матросы сменяли друг друга, но Хэйс мог позволить себе только кратковременный сон. И лишь через неделю, когда он убедился, что жизнь Лича вне опасности, врач разрешил себе как следует выспаться.       Джордж был ещё слаб и не вставал с постели, но начал проявлять интерес к происходящему вокруг, что не могло не порадовать Шона. Что это за пароход? «Безмятежный». Куда он идёт? Во Фриско — пополнить провизию и сменить команду. Чем они занимаются? «Безмятежный» — торговое судно. Почему они выбрали это направление? Во время шторма они сбились с курса.       О, Лич заваливал его беспрерывным потоком вопросов, и, если бы Шон вовремя не прерывал их, ссылаясь на слабость своего пациента, юноша бы продолжал задавать всё новые и новые. Но только одного из них боялся доктор: «Как себя чувствует Джонсон?» Хэйс замечал, что юноша, просыпаясь, всегда первым делом отыскивал взглядом своего спутника. Джордж мог долго всматриваться в бледное синеватое лицо, и, хотя его собственное лицо оставалось спокойным, во взгляде сквозили огромная любовь и беспокойство.       Но на восьмой день, Лич, открыв глаза, увидел, что соседняя кровать пустует. Он не был врачом, но понимал, что Джонсону было куда хуже, чем ему, а потому швед не мог покинуть каюту самостоятельно.       Вокруг не было никого, кто мог бы ему объяснить, что произошло, и поэтому, пренебрёгши своим собственным самочувствием, Джордж встал с кровати, а точнее, упал на пол, почувствовав головокружение и боль в ослабевших мышцах. Но через несколько минут юноша всё-таки поднялся — сначала опершись на предплечья, затем сев на корточки и, в конце концов, встав на ноги, опираясь на спинку кровати.       На палубе собралась, кажется, вся команда, численность которой, конечно, была больше, чем на «Призраке». Люди встали в полукруг, так что их спины закрывали от Лича то, на что они смотрели. Капитан (как потом понял Джордж) что-то тихо и монотонно бормотал, стоя в центре этого собрания. Опираясь на стены, ирландец подошёл ближе и посмотрел через плечо невысокого матроса. На палубе лежало аккуратно зашитое в брезент тело.       — Кто-то умер? — спросил юноша у Шона, стоявшего чуть поодаль от всех.       Доктор посмотрел на него с растерянностью и сочувствием. По лицу Лича было понятно, что он обо всём догадался, но хотел, чтобы Хэйс сам подтвердил его опасения.       — Ваш друг. Мне… мне очень жаль, — несмотря на всю свою искренность, Шон не привык и не умел подбирать слова утешения, — он долго боролся. Но в его состоянии…       Мужчина оборвал себя, понимая, что для Джорджа это всё — не имеющие значения частности.       Ирландец прошёл вперёд, между расступившимися матросами, и сел на корточки рядом с телом. Пока звучало окончание молитвы, юноша проводил пальцами по грубой ткани, ощущая под ней очертания до боли знакомого лица. И, когда прозвучала последняя строка («И тело да будет предано морю»), с которой когда-то начались все его неприятности, шёпот Лича слился с голосами команды:       — Аминь.       Дни проходили своим чередом, но Хэйсу больше не удавалось вытянуть из Лича и слова. Юноша замкнулся в себе. Он не плакал и даже не выглядел расстроенным: им овладела апатия, которая уже долгое время не отпускала его друга. Но Джонсона излечила смерть. Что поможет Джорджу? Шон не знал, но надеялся, что возраст Лича и суета Сан-Франциско сделают своё дело.       На берегу, когда плавание подошло к концу, Джордж сухо поблагодарил и попрощался с доктором и капитаном. Мужчины не могли упрекнуть его за неблагодарность: оба отлично знали, каково это — потерять близкого.       Был уже поздний вечер и улицы пустовали. Лишь изредка мимо одинокого матроса проходили люди, не обращавшие на покачивавшегося на ходу странника никакого внимания. Телеграфная гора, все закоулки которой он изучил ещё в детстве, вдруг показалась ему чужой. Лич ещё не знал, что будет делать, но знал, что не хочет оставаться здесь. Юноше был прекрасно известен типичный сценарий, по которому развивалась жизнь обитателей горы. Такая судьба его не прельщала.       В небольшом доме, находившемся чуть в стороне от остальных, ещё не спали. На стук вышел старик, державший в руке башмак, который он должен был починить к завтрашнему дню. С минуту сапожник ошеломлённо смотрел на юношу, пока тот не произнёс бесцветным голосом:       — Я вернулся… отец.