Возвращайся домой

Было странно наблюдать за спящим Франкенштейном. И странно не слышать его. Его мысли всегда были громкими и отчетливыми, такими не похожими на привыкших скрывать свой разум Ноблесс. Он был словно костер в полном мраке, его яркие эмоции и стремительные мысли мгновенно заполнили весь дом. Я не мог не оставить его здесь. Потом стали приходить главы кланов, и будущие главы кланов, и просто те из Ноблесс, кто не побоялся моего общества. Они хотели, чтобы я избавился от человека. Они боялись того, что он держал в себе - Темного Копья. Он удерживал его одной только силой своего духа, одновременно не позволяя ему разрушать свою тюрьму - самого Франкенштейна. И у него хорошо получалось. Это было удивительно. Но потом что-то изменилось. В Франкенштейне появилось какое-то сомнение, крошечная трещинка, но Копье мгновенно вырвалось из нее, ведомое лишь желанием разрушать все, до чего сможет дотянуться. Я запечатал его, но невозможно было понять, насколько пострадал Франкенштейн. Поэтому я и сидел теперь возле его постели, волнуясь. Потому что эта трещинка, это сомнение появилось из-за меня. Лежащий передо мной человек был так бледен, что, казалось, сливался с белизной подушки, по которой рассыпались золотые локоны. Луч солнечного света упал из окна прямо на его лицо, но золотистые ресницы даже не дрогнули. Теплый летний ветер качал занавеску. Казалось, ничего не изменилось с тех пор, как в моем доме появился этот человек, но сейчас я чувствовал себя так, словно оглох. Мысли Франкенштейна были обычно очень ясными и стремительными, зачастую он думал о нескольких вещах одновременно. Он хорошо осознавал себя и всегда поступал так, как считал правильным. Можно было бы назвать его человеком принципов, но единственным его принципом было следование собственному внутреннему кодексу. Этот несгибаемый стержень давал ему силу жить без оглядки, желать и воплощать свои желания. А желал он с такой силой и страстью, каких хватило бы на несколько десятков Ноблесс. Он захотел остаться в моем доме и остался, хотя я никогда не удерживал его, пожелал стать моим слугой, и стал им, пожелал заключить со мной контракт, и отдал мне свою кровь... Но когда он только попал сюда, он готов был сражаться каждую секунду, он следил за мной и ждал, когда я нападу. Он не знал, что истинный Ноблесс на порядок сильнее остальных. А когда узнал, это ничего не изменило. Со злой радостью предвкушения драки он собирался победить либо продать свою жизнь подороже. Но день за днем ничего не происходило, если не считать стычек с негодующими главами кланов, каким-то странным образом переросшие в своеобразные тренировки к взаимному удовольствию обеих сторон. Франкенштейн взял под свое руководство немногочисленных приходящих в замок слуг, готовил и заваривал чай, а вечерами, когда становилось прохладно, разжигал камин, усаживался в кресло напротив, и сам выпивал чашку-другую. Иногда он рассказывал что-то о жизни вне Лукедонии, иногда молчал. Но я все равно его слушал - его мысли и чувства, все то, что Ноблесс считают дурным тоном показывать. Они прячут истинных себя за семью печатями, и всегда сохраняют лицо, как и положено аристократам. Поэтому, даже когда кто-то из них наведывается ко мне, я чувствую одиночество. Но с Франкенштейном я больше не был одинок. И привязывался к нему все сильнее. Он тоже постепенно начал находить свою прелесть в нашем совместном времяпровождении. Его деятельная натура в такие вечера успокаивалась, переставала терзать его жаждой познания, работы над исследованиями и всеми прочими страстями, бурлившими в этом удивительном человеке. Он изучал меня, я чувствовал, как его взгляд скользит по моему лицу, шее, кистям рук. Встречаясь со мной глазами, он никогда не опускал их, как поступали другие, ему хотелось смотреть и он не находил ничего постыдного в этом желании. И вскоре Франкейштейном завладело чувство, которого я не знал, но понял из его мыслей, что оно зовется нежность. Мы оба удивились. Потом Франкенштейн развеселился. Он лежал на кровати в комнате, которую сам выбрал себе, и хохотал. Задорный бархатистый звук разносился по нашему дому, и я не мог не улыбнуться тоже. Так, день за днем, новые чувства рождались в нем и росли, такие обычные, вероятно, для людей, и столь робкие и затаенные среди Ноблесс. И вовсе недопустимые для меня, кто должен оставаться беспристрастным, верный лишь долгу судьи. Но я узнал их, разделив с Франкенштейном. И они были прекрасны. Наверное, я впервые до конца осознал, почему Ноблесс с самого начала решили защищать людей. Эти слабые существа, чей век был таким коротким по сравнению с нами, в них жило нечто такое огромное, всепоглощающее, подчиняющее себе их жизни, и вынуждающее само мироздание прогибаться под их желание... Я прожил много сотен лет, но до сих пор не случалось такого, чтобы меня кто-то полюбил. По сравнению с Франкенштейном мои собственные эмоции казались чем-то рудиментарным, не до конца развитым, чудовищно усеченным. Наскальные рисунки рядом с живописью. Да и лицо мое никогда не было столь уж выразительным даже во времена, которые для Ноблесс считаются молодостью. И все же Франкенштейн как-то научился понимать меня. Он вылавливал какие-то изменения в моем выражении лица, всматривался в глаза и узнавал. Порой мы даже обходились по долгу без слов - я, читая его мысли, он, внимательно наблюдая за мной. Никто до сих пор не был мне так близок. И так дорог. Я не мог потерять его просто так. Я перебрался со своего наблюдательного пункта на кровать Франкенштейна. Поставил руки по бокам его головы, глядя в лицо. Я его Мастер, а значит я найду его где угодно, даже в пучине мрака, созданного Копьем, чтобы сражаться со своим тюремщиком. Наклонившись, я коснулся его лба своим, закрыл глаза. Крови не требовалось, кровь Франкенштейна и так принадлежала мне с тех пор, как мы заключили контракт. И я позвал ее, его кровь, его дух, саму его суть. - Франкенштейн! Он был так далеко, что я едва мог дотянуться. Уже целую вечность он сражался с Темным Копьем, но ни один из них не уступал другому. - Франкенштейн! Это длилось так долго, что он забыл весь остальной мир, забыл настоящее. Но я знаю, что он ни за что не смог бы забыть меня. Моя воля ворвалась в это замкнутое пространство-время, закольцованное само в себя, созданное Копьем только ради того, чтобы сокрушить своего тюремщика, порвала, разметала его на куски. Я подхватил Франкенштейна, закружил его вихрем моих воспоминаний о каждой минуте, проведенной вместе. Все сверкающие золотом песчинки памяти, которые я берег больше любых сокровищ. - Возвращайся домой, Франкенштейн. Я открыл глаза, и в тот же момент почувствовал, как в правом что-то треснуло, и его заволокло красным пятном. Накатила слабость, но я не стал ей противиться, просто опустился на кровать рядом с человеком, закрыл глаза. - Мастер? Его голос был немного хрипловатым после слишком долгого сна. Я открыл глаза и встретился взглядом с ярко-голубыми обеспокоенными глазами рядом. Франкенштейну хватило всего одного взгляда, чтобы оценить ситуацию - свою комнату, где мы находились, кровать, более солнечный день, чем тот, который он помнил последним, меня, без зазрения совести, вытянувшегося на его кровати, мое слегка побледневшее лицо, и мой же глаз, ставший полностью красным из-за заволокшего его кровавого бельма. "Чертово Копье вырвалось и пыталось поглотить меня, - вспомнил он. - Мастеру пришлось вернуть меня." Его охватили злость и досада на самого себя, но я покачал головой, останавливая его от этого саморазрушительного пути. - Все хорошо, Франкенштейн. Просто тебя не было слишком долго. - Простите меня, Мастер. Дайте я посмотрю. Его ладони обхватили мое лицо, бережно повернули, чтобы можно было лучше рассмотреть пострадавшее око. До сих пор мы почти не касались друг друга, и ощущение горячих и сухих рук прижатых к щекам было новым и очень приятным. Ясные голубые глаза были очень близко, и я почувствовал радость, видя в них привычную сосредоточенность ученого. Я осознавал, что наверное это глупо - соскучиться по нему за каких-то два дня. Что такое два дня для меня, прожившего сотни лет? Но почему-то и тот факт, что я скучал, доставлял мне радость. - Это пройдет, - я накрыл его ладони своими, не хотелось, чтобы он убирал их и лишал меня этого нового чудесного ощущения. - Я тоже виноват в том, что Копье захватило тебя. Франкенштейн удивленно поглядел на меня, явно не представляя, как его Мастер вообще может быть виноват в чем-либо. - Это из-за меня ты стал бояться. - Это не ваша вина, Мастер. Когда я захватил Темное Копье, я не боялся ничего, не было ничего, что Копье могло бы использовать, чтобы ослабить мою волю. Но теперь это изменилось. Теперь больше всего на свете я боюсь... Я сжал его руку, чтобы словами не спровоцировать его безумное оружие на новую попытку. - Ты не потеряешь меня, Франкенштейн, - он вздрогнул, глядя на меня во все глаза. - Я не оставлю тебя, и нет такой причины, по которой я разорвал бы наш контракт. Я всегда буду твоим Мастером. Наверное, это было по-детски, обещать что-то такое, ведь никому, даже истинному Ноблесс не дано знать, что ждет нас в будущем. Но я был уверен в себе и уверен в Франкенштейне, уверен достаточно, чтобы не сомневаться - мы будем держаться друг за друга до последнего. И горячая волна чувств, которые всколыхнулись в человеке после моих слов стоила того, чтобы они были сказаны. - Мастер, я... - Франкенштейн заколебался. Он, как и я, столкнулся с чем-то новым. О, нет, это чувство было ему знакомо. Оно приходило и уходило, оставляя после себя боль разных оттенков. Потом уходила и она, осыпаясь пеплом, обнажая пустоту. Все это было так давно, что он уже и забыл вкус этого чувства. Но узнал его сразу же. Только теперь оно было неизмеримо бОльшим, властно захватывающим все, чем был Франкенштейн, подчиняющим безо всякого принуждения все действия человека, все мысли, все порывы к единому центру. И этим центром был я. Он не решался теперь назвать это одним, таким простым словом. Словом, которое, он знал очень хорошо, люди обожают трепать по поводу и без, используют лживо и корыстно, пока оно не превратилось в истертую грязную монету, утратившую всякое подобие былого блеска. Ему кажется немыслимо использовать это слово применительно ко мне, потому что я - Мастер, и воплощаю теперь саму жизнь Франкенштейна, которую он с радостью посвятил во служение мне. - Я знаю, - просто сказал я, улыбнувшись. Франкенштейн мгновенно загорелся улыбкой в ответ. Он вообще охотно расточал улыбки всем подряд. Чаще ехидные. Но для меня у него была эта, особенная, которая сверкала сейчас ярче солнца. -Так и думал, что вы читаете мысли, - кивнул он сам себе. - Не только мысли, чувства тоже, - я положил руку на его грудь, над сердцем. Оно сильно и часто стучало в мою ладонь, и я с интересом прислушивался к нему. Почему-то все, что касалось Франкенштейна было таким насыщенным, ярким, даже преувеличенным до крайности. Со всеми людьми было ли так или же только с ним? Странно, но я никогда не давал себе труда даже попытаться приблизится к людям, предпочитая присматривать за Ноблесс. - Ты догадался? Он кивнул. - Я давно уже думал об этом. Все Ноблесс умеют контролировать сознание, хотя в конечном счете эту способность легко блокировать, - мысленно он самодовольно ухмыльнулся. - А как сильнейший из Ноблесс, Мастер и в этом должен был превосходить остальных. Я чуть нахмурился. - Тогда... - Нет, это нисколько не тревожит меня, Мастер. - Ты тоже читаешь мои мысли? - Нет, конечно, - он снова улыбнулся. - У вас все на лице написано. - Обычно все жалуются на обратное. - Они те еще идиоты, - согласился Франкенштейн. Его серьезный тон не мог не вызвать у меня улыбку. Поймал его немного робкую мысль, о том, как ему сегодня везет на мои улыбки. Ее тут же заглушила другая, что пора бы встать и сделать Мастеру приличного чая, а то наверняка без его, Франкенштейна контроля, слуги заваривали какую-то лабуду. И, кстати, нужно проверить этих слуг, а то ведь распоясались за время его отсутствия... Привычный гомон его мыслей и чувств окружил меня и я расслабленно прикрыл глаза, так чтобы через ресницы пробивались только солнечные блики, отраженные от золотых локонов. И впервые в жизни почувствовал, что счастлив.