Часть 12
27 марта 2013 г. в 22:25
Сейчас.
Мне страшно. Страх, привычный, проросший в меня, сегодня утром будто полили из лейки с удобрениями, и он распустился во всем теле цепкими побегами ядовитого плюща. Этот плющ оплетает, стягивает, не дает вдохнуть. Отравляет паникой и ревностью. Конечно, я стараюсь выглядеть невозмутимо, улыбаться, притворяться понимающим и спокойным. Ненавижу себя… за то, что боюсь. Смотрю на него, смотрю долго, наблюдаю, как он курит, как отпивает кофе, как задумчиво вглядывается в «никуда», и умом понимаю – это он должен бояться, это он должен переживать. Я моложе, а он стареет, я вижу следы возраста, которые проявляются рывками. Еще вчера не было, а сегодня вижу седину на виске и морщины на лбу, вижу, как он тяжелеет, самую малость, но вижу… Но ему наплевать, он не думает об этом. Мне кажется, ему наплевать и на меня, он принимает меня как должное, как что-то само самой разумеющееся, бесплатное приложение к его персоне – Константину Сергеевичу Штейну. Я знаю, что ошибаюсь, знаю… но ничего не могу с собой поделать…
Вчера я совершил целых две ошибки, и когда утром увидел его, сидящего на террасе в плетеном кресле, погруженного в себя, страх стал каким-то отчаянным – он думает о вчерашнем, обо мне, чаша терпения переполнилась, и это конец… Если он решит, что я ему больше не нужен, то ничто и никто не изменит его решения. Нет, конечно, он не выпнет меня на улицу, все будет очень щедро, даже благородно – деньги, квартира, фирма. Не бросит меня в бизнесе, но… зачем мне это все? Без него просто нет меня. И это ужасно. Ужасно, что я понимаю. Если бы как раньше – не понимал, было бы проще.
Он приехал вечером, часов в девять, я слышал шум двигателя, слышал, как поднимаются ворота гаража, но не вышел навстречу. Был занят – готовил ему креветки в тайском соусе. Сказать, что я их не люблю – мало. Не перевариваю даже запах. Но его не было неделю, и я хотел сделать все красиво. Накрыл на стол, поставил бутылку Шардоне Джоконды, урожай 2011, растопил камин, хотя на улице плюс двадцать два. Камин в центре гостиной, открытый, кубический, стеклянный, в стиле, наверное, модерн, не знаю. В его вкусе… и в моем, вероятно, тоже… Не знаю, что есть мой вкус, и где в этом доме я… Иногда мне кажется, что меня просто не существует.
Не вышел навстречу… и правильно, излишняя навязчивость его раздражает. И выражать щенячий восторг после восьми лет совместной жизни, по меньшей мере, глупо. Хотя… если посчитать линейно все время, что мы были вместе, не наберется и пяти. Но все равно мне хотелось, очень, бросить лопатки и вилки, броситься ему на шею, вдохнуть знакомый запах пота и табака, тонкий – одеколона. Я соскучился. Я ревную… на эту встречу в Мюнхен он мог бы взять меня, я хорошо говорю по-немецки, а его аргументы, что у меня срочный подряд и глупо терять заказчика, показались пустой отговоркой. Я ревную, и когда он входит усталый, присаживается на высокий стул, рукава закатаны, ворот расстегнут, рубашка мятая и несвежая – пятьсот пятьдесят километров за рулем, это вам не шутки – я обнимаю его, крепко прижимаюсь. Он целует меня в висок, в щеку… и я чувствую резкий запах чужого одеколона. Отстраняюсь и вижу на шее красноватый след. Я ревную… и ревность заставляет совершить первую ошибку – вместо радостного приветствия, вместо уместных слов, зло кидаю: – Ну что, наебся, сволочь?
Ненавижу себя. В отличие от него, я ведь даже матерюсь редко, но не могу совладать с душной ревностью и страхом. Он обхватывает мое лицо ладонями, они прохладные и нежные, удивительные… Смотрит как-то грустно и разочарованно, спокойно отстраняется и со словами: «Скорее, выебся», уходит наверх.
Вот и поздоровались… Мне хочется побиться головой о стойку, или закричать, или смести все со стола. Я – идиот. Тупой истерик, баба, ревнивая глупая самка. Сдерживаюсь, говорю себе: «Саша, успокойся, он спустится, вы поужинаете, и все будет нормально. А запах он объяснит, даже не сомневайся, кто-то же с ним ехал, может, Клаус, а может, Роже, от кого еще так мерзко воняет? Ты и сам все уже объяснил, успокойся». И я успокаиваюсь, довожу до конца начатое – лью чили в соус, лью водку в креветки, они красиво полыхают огнем, так и должно быть… Накрываю на стол и жду, когда же он спустится…
Креветки остыли, а мне вновь становится страшно. Я бы выпил, но я не пью, вообще и давно. А вот пара косячков с травкой, легкой, негрузящей, есть в запасе. Самое оно. Раскуриваю один, тот, что поменьше, и думаю, как долго он будет терпеть эти приступы ревности, как долго он будет терпеть меня…
Вспоминаю, когда я стал бояться потерять его? Когда понял, что я ему не ровня? Что я никто и звать меня никак? Ведь первые три года не боялся, не думал об этом, просто купался в собственных чувствах, эмоциях. Плавился в его объятиях, растворялся в нем. Растворялся… незаметно, медленно и почти безболезненно. Через один год поменялись привычки, через два – слова, из которых складывались мои мысли, через три – сами мысли… Через восемь… Нет, я уверен, что-то от меня еще осталось, то, что кричит и бьется в сознании иногда от наслаждения, радости, счастья, но все чаще и чаще – от страха…
Ну ладно, мне было девятнадцать, потом двадцать, потом двадцать один – глупый наивный дворовой щенок, заполучивший себе породистого пса. Это сравнение, наверное, не подходит, хотя он, со своими светлыми прозрачными глазами, иногда казался мне… забыл, как называется эта порода, тут она популярна… хаски… да, он казался мне хаской, умной, сдержанной, но не зли ее – укусит, и не сомневайся.
Меня вшторило немного, самую малость, мысли куда-то покатились, дальше, выше… в тогда, когда я в первый раз испытал страх, что он живет по принципу «мы в ответе за тех, кого приручили» и не более, что любви нет и не было. Вот я так изъясняюсь, вроде плавно, и надеюсь, что грамотно, но… это не я, это он. А когда мы встретились, я, что уж скрывать, и двух слов внятно связать не мог. Не тупой, не дурак, но абсолютно необразованный, меня выковали подворотня и общага при ПТУ, рано повзрослевший, тюрьма – она любого или ломает, или закаляет. Что у меня было? Только мои руки, да и то, одна калечная, два пальца до сих пор не сгибаются. Помню, когда страх готов был меня задушить, раздавить, я сделал умную вещь – поговорил с единственным человеком, с которым мог тогда поговорить…
Мы были на шашлыках за городом, светило теплое летнее солнце, Костя стоял у мангала в рваных джинсах и старой футболке. Я любовался его неторопливыми движениями, его прямой спиной, его волшебными руками. Любовался и опять боялся… когда внезапно поймал внимательный, глубокий, всегда пугающий взгляд Зингера. А, да, тогда уже Анатоль Анатольича Белякова, представительного бизнесмена и заслуженного пенсионера. Что дернуло меня – не знаю. Но я вдруг сказал, что боюсь, всегда боюсь, и этот страх разрушает, душит. Вывалил на старика все, что накопилось, говорил и становилось легче, будто слова были гноем на старой ране, и я его выдавил, очищая ее. Он слушал внимательно, не перебивая, а потом усмехнулся, его голос, скрипучий, какой-то ржавый, до сих пор стоит в ушах:
– Послушай, Святоша… – он так и называл меня все время моим тюремным прозвищем, помню, я поморщился, отвык уже… – послушай, пацан, не глупи. Он и ты – вы же повязаны, так или иначе, а то, что на крови – редко рвется, поверь мне. И если он с тобой, а ты его знаешь, значит, ты ему нужен. И у тебя есть то, чего нет у него…
Я удивился, переспросил, чего это нет у него, что есть у меня? Он хмыкнул, покачал головой, улыбка у него была жуткая – губы будто обескровленное сырое мясо.
– Молодость… и сердце. И послушай совета: боишься потерять, стать ненужным – стань еще нужней. Подумай, это просто, вот что он не умеет?
Я тогда глупо ответил первое, что пришло на ум: – Готовить…
– Воот, а ты?
– Ну так себе… не очень.
– Так научись. И посмотри, что ему в других людях нравится, чем он восхищается. Изменись. И… никогда не показывай ему свой страх, – он замолчал, посмотрел на Костю, и мне казалось, что он видит совсем не того человека, которого вижу я. Я ждал продолжения, и он закончил, словно поставил точку: – Иначе он сожрет тебя, Святоша, прожует и выплюнет.
Да уж, простые советы… Но я прислушался, намотал на ус. Вот тогда и купил кулинарную книгу. Уржаться можно, как вспомню свои первые шедевры. И да, я пошел учиться, поступил с трудом и по поддельному аттестату, спасибо Анатоль Анатольичу, в Костину альма-матер – в Технологический университет на архитектурно-строительный факультет. В этом году только и закончил, но, что скрывать, два последних года я просто купил. И диплом купил, по-другому не получилось бы… Но первые четыре курса честно отпахал, и если технические предметы давались легко – физика, и сопромат, и черчение – легко, а вот гуманитарные… кошмар… Костя обзывал меня бестолочью и неучем, но все равно писал эти дурацкие курсовые и контрольные, ему это было как два пальца об асфальт. И гордился мной, я знаю, что гордился. А потом вновь – затяжные командировки, разговоры по телефону на бегу мимоходом, короткие встречи и снова расставания. И стало мало, недостаточно внимания. Опять сомнения захлестнули душу… Но Зингер находился рядом, всего несколько его фраз – и я вновь становился нормальным, переставал психовать. Наверное, я единственный на свете, кто плакал, стоя у могилы старого авторитета – мы с Костей его и похоронили полгода назад, тут, на деревенском аккуратном кладбище, в двух километрах от нашего дома…
Те слова о сердце вспоминал часто… но еще чаще вспоминал другую фразу Зингера, которую тогда не понял или, что вернее, не захотел понять – о том, что мы повязаны на крови. И я прятал страх, прятал искусно. Как-то однажды, примерно через год после того разговора с Зингером, Костя только вернулся из очередной поездки-полета не помню уже куда, валялся в гостиной на полу, отпивая маленькими глотками вискарь и лениво куря, утомленный, сытый. И я решился, ну, да, мозг размяк после жадного, торопливого секса, спросил: «Почему я все еще здесь? Зачем я тебе?». Тупые вопросы, но на большее у меня не хватило бы ни сил, ни смелости. Помню, как отсчитывал удары сердца и ждал, что он скажет, а он молчал, продолжая неумело пускать кривые полукольца дыма. Наверное, его ответ должен был меня если не успокоить, то многое объяснить… «Сань… почему, зачем… ты ж как флеш-роял, как подарок судьбы. Разве от такого отказываются?» А что я хотел? Признания в вечной любви? Нет, в его словах весь он, и рассчитывать на что-то другое глупо.
Его нет ровно полчаса… И я жду самого худшего, но он опять ломает все правила, все ожидания. Почему он всегда поступает правильно, именно так, как нужно? Сам говорит, что интуиция. А мне он кажется волшебником или телепатом. Он спускается вниз с безумным, цветов Манчестер Юнайтед, полотенцем на бедрах, босиком, волосы влажные после душа. Что я думал о возрасте и тяжести? Я – мудак, и он сводит меня с ума, постоянно, до сих пор… Улыбается насмешливо, ехидно, чуть кривовато, отчего в уголке рта проявляется оспинка, и я возбуждаюсь, вот просто от улыбки… и еще, наверно, от травки… не знаю. Я соскучился, и я идиот, сомнений нет. Наливает себе вина, а потом выхватывает у меня чинарик – он, оказывается, потух, пока я предавался воспоминаниям. Раскуривает его вновь и откидывает полотенце, демонстрируя торчащий вверх член. Я застываю, потому что не могу решить, что сделать – или сразу отсосать, или сначала броситься на шею, обхватить ногами, потереться…. Хотя броситься на шею – это я погорячился, вешу я немало, побольше Кости, и выше сантиметров на пятнадцать. Все равно, бросаюсь, обнимаю, хочу поцеловать, но он не дается, отворачивается, смеется и глубоко затягивается, а потом сам, ухватив за затылок, притягивает к себе, целует и в поцелуе выдыхает дым в рот. Я схожу с ума и меня ведет, хочу доказать – он мой, только мой… Почему он всегда поступает правильно, а я вечно косячу? Я – идиот, и я совершаю вторую ошибку...
Может, мне стоит решиться и уйти самому? Наконец начать жить своей жизнью. Слишком я устал бояться…
Сейчас.
Ты все еще не можешь уловить суть этих воспоминаний. Та часть из них, которая касается завода и Трунова, в принципе, уже давно не дергает в тебе никаких струн. Все прошло, ты победил, пусть победа стоила… многого, и в то же время ты понимаешь, что так или иначе конфликт бы произошел. От тебя мало что зависело, лишь выбрать степень подлости. Ты выбрал крайнюю. Точка. А вот воспоминания о тех нескольких неделях с Ереминым до сих пор отдают горечью на языке, отзываются тошнотой в желудке. Ах да, ты перекурил и перепил кофе. И не выспался.
Внезапный стук по кафельному полу и звон разбившегося стекла тревожно врезаются в сознание… Отчетливо слышишь, как на кухне чертыхается Саня. Вчера… фак… у него опять был ебучий приступ ревности. Обычно ты не обращаешь на эти приступы внимания, но вчера задело, зацепило. Потому что именно в эту неделю в Мюнхене ты почти соблазнился, вспыхнуло давно погасшее, опасное, ненужное желание почувствовать чужую властную силу. Габриэль Артаго, тридцатипятилетний, обаятельный, умный, и его внимание льстило, что уж скрывать. Это не развязные, без комплексов, европейские мальчики, это не лощеные переводчики и не приманки потенциальных партнеров в виде молодых свежих задниц, которые не вызывают у тебя абсолютно никакого интереса. Сильный жесткий хищник с плавным, нежным именем, какая-то примесь испанской крови делала его неотразимым. И как бы не был велик соблазн, как бы не было лакомо и колко, а уж своих собственных ошибок ты никогда не повторяешь. Дело даже не в верности, это херня, дело в осторожности. Слишком уж вы похожи, слишком оба увязли в азартных играх за престиж и деньги. Но у тебя, в отличие от Артаго, есть место, где ты – «вне игры», и есть человек, который вне всех игр. Очень глупо гневить судьбу, когда вот оно, счастье, тут, с тобой, твоё, пусть и незаслуженное… Отшил, аккуратно, деликатно, но довольно жестко. И Санина ревность в этот раз царапнула.
Ты задумчиво уставился в монитор, внизу экрана мигают значки – почта, звонки, сообщения… Но сегодня ты отдыхаешь, все дела подождут до завтра. И стоит либо поднять жопу и заняться чем-нибудь бессмысленным, домашним, либо включить мозги и вычленить из сумбура воспоминаний причинно-следственные связи – почему этот сон так тревожит тебя? В чем причина тревоги? Или в ком? Что-то было вчера… Ты закрываешь глаза, прокручивая события вечера. Ты приехал, поставил машину в гараж… А потом были Санина ревность и твоя злость, которая, впрочем, быстро остыла. В конце концов, ты давал ему немало поводов, и у него есть причины не доверять тебе. Ты – не ангел. Хотя в последние два года все изменилось, ты изменился, наверное, возраст и усталость, а может быть и лень, но тебя уже совсем не привлекает ни к чему не обязывающий перепихон. Да и раньше он был скорее редкой случайностью, чем закономерностью. Но был. Саня… он константа в твоей жизни. И сам постоянен, как прямая линия. Когда-то тебя это смешило, потом удивляло, а потом ты привык, принял как данность и его верность, и его преданность. Хотя, по большому счету, твоя вера в него абсолютно иррациональна, не поддается объяснению, она живет где-то под пластами разума, опыта, цинизма… и льда. Ты до сих пор помнишь то детское сравнение с Каем. Острый осколок льдины так и остался где-то на сердце, в сердце. Он почти невесом и прозрачен. Прозрачен, как ограненный алмаз, и в его гранях гротескно высвечивается все то, что было когда-то упрятано в глубине души – жестокость, цинизм, бессердечие.
А Саня… как бы глупо это не звучало – он твоя Герда, только с ним ты оттаиваешь, только он не дает тебе потерять себя окончательно. Он – твоя ось или… Ты мог бы подобрать кучу эпитетов и сравнений, но про себя, шепотом и никогда вслух. Словно не озвученная, не вынесенная за пределы черепной коробки, твоя вера в него навсегда останется надежно спрятанной, укрытой от посторонних. И останется до конца с тобой. Просто тебе сложно объяснить… что ты боишься – все слишком хорошо, это счастье такое хрупкое и острое одновременно, и чем меньше ты показываешь, как его ценишь, тем больше вероятность – завтра не случится какая-нибудь хуйня, которая все разрушит, и у вас будет еще год, или два, или три.
Ты идешь в гостиную, солнце нагрело деревянный пол и ступням почти нестерпимо горячо, видишь Саню одетым в джинсы и рубашку, сумка на плече, на голове – очки. Знаешь, что сегодня он никуда не собирался.
– Ты куда? – не можешь скрыть удивления. И еще – тебе снова тревожно.
– Съезжу на стройку, должны были в пятницу подвезти черепицу, посмотрю как выгрузили, – он отвечает спокойно, но в глаза не смотрит – роется в кармане, будто что-то ищет.
Ты знаешь его и отлично чувствуешь фальшивость его спокойствия и фальшь его слов. Это объяснение – повод, не причина. Ты внезапно испытываешь страх, какой-то животный, ползущий холодом по коже. Что-то случилось, что-то, о чем ты не знаешь, на что не можешь повлиять. И спрашивать бессмысленно. Мысли несутся в голове, но не хаотично, а четко-структурировано. Спицей поддевают нитки в запутанном клубке тревоги, страха, прошлого, настоящего, будущего. И вот ты уже видишь вывязанный ряд, где уплетено в логичной последовательности – ревность, злость, Санина вчерашняя торопливость и грубость, которую ты просто не понял, списал на «соскучился», сон, завод, воспоминание о Еремине, полуиспанец в Мюнхене. И вдруг четко осознаешь – ты его теряешь…