Эпицентр

К половине десятого они не уложились – где-то съехали данные, какие-то счета не провели в программе, и сумма, которая должна была получиться в итоге, не срослась. До половины одиннадцатого сверяли и крыжили оборудование по наименованиям, еле-еле нашли ошибку. Степановна пообещала, что завтра все исправит, сверит еще раз и все, можно будет готовить сырой пакет. Самая сложная часть осталась за Ямским, от него требовались спецификации и паспорта на оборудование, но их можно приложить попозже. За Леркой сегодня Алик не приехал, и Костя загрузил в машину обеих дам. Вырулил с проходной уже часов в одиннадцать и сразу увидел Еремина – он стоял, облокотившись на железные перила у самого края понтона. Ждал его, Костю… Интересно, сколько? Штейн понадеялся, что у Сашки хватило мозгов не переться через проходную. Его бы, конечно, пустили, предъяви он ментовскую корочку, только охрана обязательно бы позвонила и в диспетчерскую, и, может, даже Трунову. О последствиях подобного даже думать не хотелось… Штейн затормозил около Сашки, тот сразу двинулся к передней двери, открыл ее и увидел Степановну – Лерка, как младшая по возрасту и по чину, сидела на заднем сидении. Костя махнул ему, мол, садись назад. Вместе с Ереминым в салон ворвался холод, и Костик видел в зеркало, что Сашка явно замерз – у него посинел нос, раскраснелись щеки. И еще, что он зол, очень зол. Его злость ощущалась физически. Он молчал, и это молчание висело в воздухе словно пресловутое затишье перед бурей… Слава богу, Лерка, усталая и полусонная, ничего не понимая, сказала: – Ой, привет! Это вы Константина Сергеевича с моего день рождения украли? – узнала Еремина, видела, как он буксировал Штейна на выход. – Да, Лер, познакомься – мой старый друг Александр. Сашке пришлось расцепить зубы и поздороваться. Штейн поймал в зеркале вопросительный Леркин взгляд, до нее дошло, что Еремин тут точно мимо не проходил, мимо просто некуда. И ждал именно Костю. Она окинула Еремина оценивающим взглядом, но ничего не сказала. Чувствовал Костя, что завтра последуют расспросы. Хорошо, что все эти пантомимы Ольгой Степановной остались незамеченными, она была погружена в какие-то свои раздумья и ей глубоко наплевать, кто и почему ждал финансового директора у заводской проходной. Штейн с облегчением и, в то же время, подспудным страхом, высадил главбухшу и Лерку на остановке. Еремин продолжал молчать, и Костя приготовился минимум к выяснению отношений, а максимум… Черт, фак, блядь! Резко свело плечо, заныло где-то в груди ебаное предчувствие. Срыв будет… Но если эту цену необходимо заплатить за последующую свободу, он потерпит. Хотя, стоит попытаться снять накал, как-то усмирить Ереминского зверя… Уже в квартире, раздевшись, Костя сразу отправился на кухню, поставил чайник, Еремин наблюдал за ним, привалившись к косяку, напряженно, будто о чем-то раздумывал. – Очень замерз? Может, пойдешь в душ, погреешься? – Костик говорил мягко, стараясь, чтобы голос звучал заботливо. Получалось плохо, и не удивило, что Сашка в эту мнимую заботу не поверил. – Ты почему мобильный не брал? Бляааа, ну да, не брал, из тактических соображений… – Саш, да я в другом кабинете был, не слышал и, если честно, заработался, забыл совсем, что ты к десяти подъехать должен. – Обо мне забыл? – Еремин усмехнулся. Костя пожал плечами, виновато взглянул. Какой ты там, Штейн? Слабый, трусливый и мягкий как пластилин. Помни об этом… Налил сладкого чаю, подумал и добавил две ложки коньяка, вручил кружку Сашке, почти насильно усадив за стол. Еремин не сопротивлялся, грел руки о горячую кружку. Казалось, что сам он отогревается, а его гнев остывает. Штейн обхватил ладонями Ереминское лицо, заставил посмотреть на себя. – Сашка, ты пойми, я же живу один, привык. Мне сложно перестроиться. Я трудоголик и эгоист. И дело не в тебе. Еремин должен поверить, прислушаться, потому что это было правдой, абсолютной и искренней. Он, Штейн, и об Олежке часто забывал, даже на пике любовной лихорадки мог увлечься работой и проигнорировать все договоренности, но у Олега были свои ключи… Блядь, блядь, только бы это не пришло в голову Еремину – попросить ключи… Фак, ты, Костя, кажется, переиграл самого себя… Но повезло, у Сашки пока эта мысль не возникла, он согрелся, подуспокоился. – Ты вообще зачем на завод поперся? – включая наивного простака, поинтересовался Штейн. – Думаешь, я вру? Так обо мне думаешь? – возмутиться не помешает. И обидеться: «Ах, ты мне не веришь, сволочь…» Внутри хихикнула тварь, наслаждаясь ситуацией. Сашка задумался, не ответил сразу, будто к себе прислушивался, потом как-то грустно улыбнулся и спросил: – А почему я должен тебе верить? Костя ласково погладил его по щеке, поцеловал в уголок рта. …Это просто игра… блестки обмана… Держите, держите меня… чтобы я… не лопнул от смеха… – вспомнилось вдруг. Обмануть обманщика, обокрасть вора, шантажировать шантажиста… куда ты катишься, Костя… – Ну, Еремин, не помню, чтобы я давал тебе повод себе не верить. Разве нет? Они, как два еврея, играют в пинг-понг вопросами. Забавно. Но ответ-вопрос «А разве да?», которого с иронией ждал Штейн, не последовал, Сашка отставил кружку, обхватил Костю, прижался куда-то к груди, будто слушая, как бьется сердце. Возникло чувство, что Еремин вот-вот расплачется. И жалость, глупая, неразумная, ужалила… Штейн, ты придурок! Жалей, жалей, посмотришь, как потом Еремин тебя пожалеет. Вдруг понял, осознал, почему все эти дни с Ереминым он подсознательно избегал любых разговоров, любых тем, которые выходили бы за рамки быта. Лишь бы не дать возникнуть сопереживанию. И потому, что разговоры вели к пониманию причин поступков, мотивов, а понимание закономерно вело к прощению. А он, Штейн, не хотел прощать… не хотел и все! Позже, вслушиваясь в ровное Сашкино дыхание, Штейн не мог уснуть, перебирая в памяти все сегодняшние слова, действия. Нетрудно предположить, что он отыграл несколько очков, но этот отыгрыш зыбок, ненадежен. Посмотрим, как Еремин будет вести себя завтра, как далеко распространится его доверие… Вечером, после душа, смотря в гостиной на диване какой-то тупой милицейский сериал – Костя только делая вид, а Сашка вполне увлеченно, комментируя с насмешкой глупые ходы сценаристов – Штейн задумчиво водил пальцем по шраму на Еременском бедре, тому самому, от армейского ножа. И возникла мысль о ремнях – о том, которым он, Штейн, перетягивал Сашкину рану, и о том, которым были стянуты его собственные руки…. Они были похожи как клоны. Есть ли в этом какой-то особый смысл? Интересно… Но не спрашивать же. Возникла детская мысль: «Я сидел с ним на том сраном полу, рану зажимал, тряс, дергал, чтобы сознание не потерял, а он, ублюдок, связал меня ремнем, и тупо выебал. Несправедливо!" Стало как-то грустно до чертиков. И по-человечески обидно, вот так, отбросив все половые, гормональные, гомо- или гетеросексуальные заебы, психозы, неврозы и прочую ерунду, просто обидно. Но Сашка неправильно расценил эти поглаживания, принял за приглашение, за ласку, потянул его в кровать. Секс… был другой, немного, но вполне достаточно, чтобы понять, он, Штейн, хотел или нет, но целиком вовлечен в темную, извращенную игру. Саша Еремин наконец отпустил себя, позволил Штейну вести и Костя, исследуя мощное, мускулистое тело губами, самыми кончиками пальцев, насчитал еще штук пять шрамов – на предплечье, на груди, над ключицей, на пояснице… Еремин вздрагивал, реагировал шумными вдохами-выдохами, когда Костя чуть царапал ногтями крупный, кривой шрам на пояснице, прикусывал зубами шрам-выемку над ключицей. Шептал: - Костя… Костя… - и Штейн, пользуясь тем, что Сашка оглушен, потерян в этих прикосновениях, оседлал, сам насадился на член, чуть кривясь от легкой боли. Сашку вело, он пытался перевернуть, скинуть Костю, но смирился, сдался, лишь подкидывал бедра вверх и хрипло стонал… Фак… ну хоть так, какая-то иллюзия контроля. Все-таки опыта у Штейна не просто больше, а больше на две просранные любви и на множество краткосрочных увлечений… Опыт опытом, а мышцы на бедрах сводило нехило, позочка-то давно позабытая, да и не мальчик уже, однако… Но прилагать много усилий не пришлось, Сашка еще несколько раз дернулся и выгнулся дугой, сжимая до боли Костины ладони… Штейн закрыл глаза, накатила внезапная злость. Ему, блядь, не хватало этих пяти-десяти минут, он подходил к краю, но Еремин обламывал, кончая слишком быстро. Козел! Хотелось сказать: «Ебарь из тебя, как из говна пуля!» Не сказал, психанул и сделал, что сделал – пока Еремин дышал, откинувшись на подушки и закрыв глаза, обхватил его голову и ткнулся головкой в приоткрытые губы, даже успел сделать пару неглубоких, резких толчков, прежде чем Сашка очухался и понял, что происходит. Скинул Костю, придавил весом, сведя руки за головой, в глазах еще оргазменная поволока, но зрачки мгновенно сузились от бешенства. Костя напрягся, инстинктивно ожидая удара, но заставил себя не отводить глаз, чуть улыбнулся и потерся членом о Сашкино бедро. Призывно облизнул губы, не сопротивляясь и не дергаясь. До того, видимо, дошло, что Костя еще не получил разрядки, и это, по меньшей мере, нечестно. Отпустил руки, склонился ниже… Этот минет уже был похож на полноценный, зубами Еремин почти не цеплял, даже горло расслаблял, прижимал таз, не давая, как того безумно хотелось, вбиваться в глотку. Но Штейн все же вцепился в короткий ежик волос, а Еремин позволил, не откинул руки. Прогресс… Костя кончил с протяжным стоном в Сашкин кулак, в этот раз тот успел среагировать и вовремя выпустил член изо рта. Черт, фак, блядь… И это была победа, пусть небольшая, но победа. Только у этой победы был какой-то прогорклый привкус. После душа, где Еремин нежно целовал веки и ладони, отравляясь на лоджии двадцать пятой, безошибочно подсчитанной, сигаретой , почувствовал, что тот порывается что-то сказать, что-то важное и личное – всматривается в лицо, заглядывает в глаза, будто ищет ответы на лишь ему известные вопросы. Уйти от разговора, закрыться? От окна за спиной шел холод, пробирался под лопатки, не спасал ни теплый халат, ни горячий, как печка Сашка, который сидел тут же, рядом, на широком подоконнике. Уйти? Нет, как бы ни хотелось, но если Еремину нужно выговориться, Костя его послушает. Потому что нужны факты, нужна информация. Нельзя забывать, что это даже не игра, это еще одна война, а скорее – параллельный фронт. Сашка сидел в трусах и черной футболке, болтал одной ногой, вторую засунув под бедро – эдакая поза полулотоса, и Штейн постоянно упирался взглядом в тонкий светлый шрам у самого паха. На него непроизвольно тянуло посмотреть. Этот шрам – как печать, как клеймо. Внезапно проскочила какая-то мистическая, бредовая мысль – он, Костя, тогда, в девяносто седьмом, заклеймил Еремина, оставил на нем метку. И все сегодняшние события являются последствиями той ночи. Может, тот должен был умереть? Еще там, на базе, на полу в луже крови? Господи, чушь… Костя провел пальцем по рубцу, раз, еще раз. Слова, сорвавшиеся с языка в этот конкретный момент, не были частью плана расколоть Сашку, пришли сами собой: – Саш, а помнишь Юльку? Она должна вот-вот родить ребенка… Еремин отреагировал – прикрыл Костину ладонь своей, с силой сжав пальцы. – Та дура, с которой я встречался? Помню. – Почему же дура? Хорошая она девчонка. – Ты с ней видишься до сих пор? – в Ереминском голосе сквозило удивление. И подозрение. Штейн не посчитал нужным что-то утаивать, в их с Юлькой встречах не было ничего кроме приятельства, искренней симпатии и… – Ага, иногда. Она мне тачки помогает регистрировать в ГАИ по старой дружбе. – Аааа, – это «а» Сашка протянул насмешливо. – Нужные люди. У тебя же везде нужные люди. Он явно процитировал слова Крайнова, сказанные в запале обиды в «Махаоне». Памятливый, сука! Зато перестал сжимать пальцы так крепко, что было почти больно. И Штейн вновь погладил шрам, инстинктивно, не думая. Еремин выдохнул. Черт, фак… этот жест, эта ласка по старому, аккуратному рубцу, как ключ к замку, как кнопка, включающая скрытые, сдерживаемые эмоции. – Знаешь, она мне сказала, что ты в меня был влюблен. Бамц, замок открылся, кнопка щёлкнула в положение «Вкл». Костины пальцы опять стиснуты, как в тисках. – Говорю же – дура! Что она могла знать?! Влюблен… да я тебя ненавидел, как первый раз увидел – эти твои блядские джинсы, морду наглую высокомерную… – Костя попытался вспомнить, что на нем было надето на свадьбе сокурсника, где они познакомились. Черт, не помнил в упор, но вроде не в джинсах был. И причем тут джинсы… Фак! – Сытый маменькин сынок, продажная подстилка… – продолжал Еремин, уже до хруста стискивая Костины пальцы, но Штейн не пытался вырваться, потому что не чувствовал боли. Сердце бухнуло и зависло в молчании на пару секунд, а потом зачастило. Слюна стала вязкой, и он механически прикурил сигарету. Двадцать шестую, блядь. Да нет, показалось. И голос молчит. Где вопли об опасности? Тишина… – Зачем тогда со мной общался, звонил? – нужно было промолчать, дать выговориться, но Штейн не удержался, спросил. – Думаешь, я хотел? Нет… это все Витька. «А тот парень, Стрельцовский дружок, будет? Позови, позвони». Задолбал. Ну я и звал, хотя понятия не имел, на кой ты ему сдался… Да и Стрельцов с Остапенко, придурки, в тебе души не чаяли. «Костя Штейн то, Костя Штейн сё…» И ты со своей ухмылочкой любого перепиздеть горазд был, бабками сорил. Ненавидел тебя. А когда вас тогда увидел… Блядь, Витька – пидор… Я с ним в одном отряде года четыре отслужил, столько всего прошли вместе, столько говнища сожрали. Растерялся я, Костя. Ненавидел пидорасов… ненавижу… Слишком много «ненавижу» в Ереминском монологе, слишком много чего-то темного, болезненного. Хотелось заткнуть уши, послать, выматериться. Но Штейн проглотил и маты, и закономерный вопрос: «А ты-то кто?» – Ты и он, ебаные пидарасы. Ненавидел обоих, но тебя больше. Потому что… – Еремин еще сильнее сжал ладонь, но в этом действе не ощущалось желание причинить боль. Скорее, держался за Костину руку, как за якорь – отпустит и сорвется к черту, унесет его в океан и разобьет об скалы. –…потому, что та картинка все время стояла перед глазами: твоя спина, прогнутая поясница… никак не мог от нее избавиться. Деру какую-нибудь сучку, – Костя внутренне поморщился. Если «педики и пидары» в Сашкиной речи хоть и коробили, но их ещё можно было как-то понять и принять, то сучка в отношении женщины – резануло, передёрнуло... Фак, кажется, диагноз еще страшнее, чем предполагал Лешка и догадывался Штейн. Ненавидит педиков, и бабы – не люди… Кто остаётся тогда для Саши Ерёмина? Никого не остаётся. Дернул рукой, вырываясь, но Сашка не заметил, его гнало вперед желание… выговориться? Или быть понятым? – И вроде все классно, а глаза закрою и вижу себя на месте Витьки. Потом еще хуже стало, член встает, а кончить нихуя не могу, а как тебя представлю под собой, сразу выносит. Как вирус, как зараза какая-то. Ты во всем виноват, ты меня заразил. И не избавиться от тебя – куда ни пойду, ты везде. Вид делаешь, что не было ничего, что я ничего не видел. Наглый, самоуверенный. Убить тебя хотелось… Жутко как-то, но ирония все равно в голове прошелестела фразой: «Убить и съесть. Или съесть, а потом убить». В данном случае, вернее не съесть, а трахнуть, что Сашка и подтвердил: – Когда вернулся из той каши на Кавказе в девяносто шестом, когда пацаны наши погибли, как-то легче стало. То горе как будто все перекрыло, смыло… Решил, что кончилось, переболел, очистился. С Юлькой стали встречаться. Тебя не видел, и видеть не хотел. А потом… на этой ебаной базе, черт понес к бассейну, думал, уже плескаются там все, а там ты один, и нет никого больше. Снег валит, пар, а я все четко вижу – ты на перилах висишь, плавки у тебя были спортивные, и кожа светится… Нихуя не прошло, Костя. Как сдержал себя, не знаю. И чего хотелось больше, утопить тебя там, избавиться раз и навсегда, или выебать - тоже не знал. Ненавидел себя за то, что такой слабый, за то, что такой же, как и ты, как… – Еремин замолчал и неожиданно, нелогично вдруг поднес Костину уже онемевшую руку к губам и поцеловал ладонь. Штейн уже знал, что будет дальше, нетрудно предугадать. История вроде близилась к эпилогу, только осталось чувство, что не до конца откровенен Сашка, пазлы в голове не складывались, чего-то не хватало. Но додумать эту мысль не успел, Сашка вновь заговорил: – Когда Юльку-блядь увидел в комнате с каким-то малолеткой, крышу сорвало, бешеный стал. И ты прошел мимо, глаза прищурил, кивнул небрежно, как будто я - пустое место. Я и психанул, как с ума сошел. Дальше помню плохо, помню тебя рядом в кровище, что ты говоришь, как полотенце сжимаешь. Знаешь… тогда вдруг понял, что если сдохну, то так и не почувствую, не услышу, не узнаю, каково это – быть с тобой... А ненависть… себя я ненавидеть стал еще сильнее. Лежал под капельницей в больничке, тебя ждал, а ты пришел только через день, спокойный, холодный. Все равно я решился – сейчас или никогда. А ты послал меня, вычеркнул, телефоны не брал, прятался. Но ты же меня спас, помог, такое не забывается, я тебе бы никогда ничего плохого не сделал… Да уж. Фак, черт, блядь, лучше бы он, Штейн, всего этого не слышал. Вот ведь истина: у каждого своя правда. События тех дней для Штейна были чем-то совсем иным – светлым, легким, чуть шальным воспоминанием. Не навозной кучей, где перемешались страх, ненависть, похоть, болезненное неприятие себя, как у Сашки. И еще… ну не мог Костя поверить, что так внезапно возникло у Еремина желание трахнуть парня, не бывает так, чтобы звоночки и раньше не звенели. Не верил и все! Лукавил Сашка. А кого обманывал, Костю или самого себя - это уже другой вопрос. Но сегодня вечером Штейн больше не хотел ни слышать ответы, ни задавать вопросы. Этот монолог высосал все силы, все эмоции досуха. Ладно, прошлое – прошлому, волновало настоящее, и он спросил, заставляя, пересиливая себя: – А сейчас-то что, Сашка? Что это – любовь? Ненависть? Зачем я тебе? Сашка встал, и Костя услышал, как хрустнули суставы - они и впрямь практически не шевелились, сидя на подоконнике, и замерзли – кожа покрылась мурашками. От холода ли? Еремин посмотрел внимательно и недоуменно, взгляд совсем другой, не такой, как минуту назад, будто очнулся от гипноза. И ответил лишь на последний вопрос, поставив жирную точку: – Зачем? А затем, что ничего не прошло. Я честно пытался, женился на Верке, потом клин клином хотел выбить… но все они – не ты. И я тебя не отпущу. Ушел, включил в гостиной телевизор и тупо уставился в экран. А Штейн выпил пятьдесят грамм вискаря, лег в кровать, укутался в одеяло, как в кокон. Согревался. В голове сумбур и что-то похожее на панику. Когда Сашка зашел в спальню, притворился уснувшим, и вот теперь мучился бессонницей, слушая, как дышит рядом… друг? Точно нет. Враг? Захватчик… Мутно, мерзко и душно. От ненужного человека в собственной кровати, от этих оргазмов, от странной смеси жалости и гадливости, от своей и чужой слабости. Будто он тонул в той самой яме с нечистотами… или в смоле. Не отмыться, не стереть. И один выход – потерять там, на самом дне, себя. Иного пути нет. Проваливаясь под утро в тревожный сон, поймал пугающую картинку, словно негативом отсвеченную на веках – «Минус два», и обрывок мысли, что эта двойка – не Димка и не Трунов, а он, Константин Сергеевич Штейн, собственной персоной.