Эпицентр

Пока Еремин готовил ужин, просмотрел и распечатал то, что прислал Лешка. С кухни тянуло чем-то весьма аппетитным и сильно отвлекало, заставляя работать желудок, а не мозг. Но… все-таки есть и хорошие стороны Сашкиного присутствия в жизни, хотя… эти сомнительные «хорошие стороны» он, Штейн, с радостью бы поменял на телефонный звонок в службу доставки ближайшего ресторана. Как и говорил Сорин, платежка была безличной – кодированный двадцатизначный счет в Женевском банке к шефу никак не соотнести, но если вспомнить, что Трунов осенью отдыхал в Лозанне, то почему нет? Вполне мог и открыть счет, купив фирмочку в оффшоре. А вот аналитическая справка выглядела интересно – цифры свежие, чуть отличающиеся от данных в документах к тендеру, но близки. Скорее всего, из предварительных расчетов взяты. Забавно… да нет, все укладывается в схему. И подпись такая же, как на гаражных подделках. И все равно, что-то явно глупое – неужели Трунов уверен, что сможет на Костика стрелки перевести? Никто не поверит, что шеф ни при чем, что вся схема без его участия проводилась. Думай, Костя… – Костя! Ты долго там? – крикнул Сашка из кухни и отвлек Костика, сбил с мысли, за кончик которой он ухватился. Бесит! Со своей заботой! – Сейчас, – раздраженно отозвался Штейн, а сам разложил в голове, как тогда, когда про бонз Рейха думал, то, что имел: тендер и контракт с Белицким, откаты, этот перевод денег, справку, встречу с Рашидовым… – Ну, Кость, время уже девять… давай, иди… жрать хочется, – Сашка, настойчивый, сволочь, сбивал, сбивал… Время… время! Вот! Поймал мысль за хвост, слава богу. Слишком все скомкано, слишком быстро, непродуманно до конца, торчит белыми нитками со всех сторон, будто Трунов спешит продать завод и свалить. Почему спешит? Рашидова снимают? Меняется структура в самых верхних эшелонах власти? Что-то он, Костик, упустил из виду – в этой игре есть и внешние факторы, влияющие и на решение шефа, и на решение Воронцова… Забил вопрос в поисковик – ничего, и так и эдак. Пусто. Но он, блядь, настырный – набрал: слухи о реформации пограничной службы, вынесло его на форум… Читал, вчитываясь между строк. Внимательно, вдумчиво – Сашка, к счастью, умолк, больше не отвлекал. Фак, он, Штейн, идиот! Не посмотрел чуть дальше собственного носа и чуть выше и вверх от завода. Вот же оно. Указ об упразднении пограничной службы и перевод ее в ведение ФСБэшников, от 11 марта 2003, а в силу вступит в июле… Еще не опубликован нигде, а знающие люди уже в курсе. Ну конечно! Значит, грядут перемены – поменяется не только карман, поменяются – кадры. Старые, проверенные годами, уйдут, кто в отставку, кто на повышение, а придут новые – чужие, голодные и злые. И этот год – последний, когда можно выжать по максимуму из бюджета, договориться с выгодой для всех заинтересованных сторон. На что рассчитывает Воронцов, это уже другой вопрос – вероятно, у него есть «свои среди чужих» – будущих голодных и злых, те, кто будут лоббировать интересы их холдинга. Тогда понятно и его небрежное отношение к анализу реального положения вещей на «Звезде», которое до сего момента Штейна смущало – ну не выглядел Илья Николаевич стопроцентным лохом, не глядя покупающим кота в мешке. Тогда зачем его, Константина Сергеевича Штейна, подставлять? А затем, Костя, что вылезет однозначно мошенничество с конкурсом, но шеф уже будет там и на том месте, где ему предъяв не кинешь, а вот ты останешься… красной тряпкой болтаться перед глазами будущих владельцев. А ты… не пешка даже, способ… всего лишь способ выиграть время, подстраховаться. Костя рассмеялся, искренне, от души – от того, что разгадка оказалась простой, от того, что шеф, сукин сын, умный, хитрый, но спешка как всегда всё испортила. А самое главное – легче стало, собственная подлость уже не выглядела безоговорочно черной. По крайней мере, по отношению к Воронцову – без сомнений, он догадывается, что переплачивает, только в какой степени? Штейн на его месте, зная подноготную, цену бы в половину скосил. Но Воронцов не знает. Как и про Лешкино участие в авантюре. По идее, откуда может вызнать? Если Сорин не окажется таким придурком, и сам не признается… А то он может… да. Надо бы ему написать, еще раз предупредить, попросить, чтоб и не думал каяться перед своим Ильей. Вот же фак! – Ты чего смеешься? – Сашка, не выдержав, зашел в кабинет, одним глазом на разложенные документы покосился. Но Костя, спокойно, без дерганья, бумажки в портфель сложил. Так, вроде он и не прячет ничего, не нужно у Еремина подозрения вызывать… – Над собой, я такой идиот иногда бываю, Сашка… Еремин с легкой иронией на Штейна посмотрел, мол, я должен удивиться? Потом пробежался взглядом по стенам, окну, столу, он сюда, кажется, первый раз при Костике заглянул. – Не надоело тебе еще чужие бабки считать? – прозвучал неожиданный вопрос, и Костя пару мгновений соображал, к чему Сашка спрашивает? – Мне за это бабки и платят, знаешь ли… – ответил неопределенно. Еремин махнул рукой, обводя по сторонам: – И нехилые, да, Кость? Штейн пожал плечами, все равно не понял – обстановочка тут так себе: стол компьютерный, простой стул офисный, большой книжный шкаф, шторы на окне и все. Кабинет – условное название – самая нежилая и необустроенная комната в его квартире, даже лампочка висит пока вместо люстры. Еще раз пожал плечами, не улавливая, куда Сашка клонит. – Нууу, кто на кого учился, Еремин, вот и все… – и подумал, что Сашка свои пиджачки «Кашарелевские» тоже, наверное, не на последние кровные покупает. – Ага, или кто под кого ложился… Пошли уже, курица остывает, – и вышел, сука, прочь. А Штейн как был с портфелем в руке, так остался, замерев на месте. Его даже не дернуло, как прежде. Насмешливо мелькнуло: «Тренировка, батенька, тренировка…» Фак! Отмер и решительно двинулся в кухню. Заебал Сашка своими намеками, фразами, то про подстилку, то про продажную тварь, то вот про это «ложился»… Он, Костя, для себя вывод сделал – Еремин редко что просто так говорит, фильтрует базар. Даже в минуты откровенности не бывает до конца искренним, кое-что утаивает, недосказывает. То ли дразнит, то ли интригует, цену себе набивает. Сука! На кухне – а на ужин тушенная в соусе курица, извечные спагетти, Сашка уже разложил по тарелкам– пахло острым и пряным. И сам Еремин всем своим видом демонстрировал заботу, внимание и… нежелание объяснять небрежно брошенные загадочные слова. Домашний, расслабленный, в смешном фартуке – на льняной ткани нарисован голый мужик с галстуком. Уютный мираж, в который вдруг нестерпимо захотелось поверить. Стереть себе память, нажав «делит», оставить – здесь и сейчас, а что было… того не было. Но… это ли не то, к чему стремится Сашка? Как захотелось, так и расхотелось. Хуй тебе, Саша! Просто игра и не более… Так что, поиграем. Помолчим, поедим… – Вискарь налить? – отставив тарелку с неосиленными макаронами, Костя, не задумываясь, потянулся к бутылке и напоролся на напряженный Ереминский взгляд. – Что, блядь, опять не так? – обязательно пожалеет потом, но не сдержался. Сашка тоже тарелку отставил, глаза – отсвечивают желтыми всполохами, и раздраженно отодвинул бутылку подальше от Штейна. – Может, хватит? Знаешь, не хочу, чтобы ты тут кровью блевать начал. Куришь как сапожник, бухаешь каждый вечер, не жрешь ничего, кофе литрами… – Опачки! – перебил Штейн, чувствуя, как внутри загорается отчаянный запал – вот-вот, и плюнет он на осторожность, забудет о правилах игры… – Еремин, ты что ли о здоровье моем печешься? – Почему тебя это удивляет? – Сашка чуть сбавил обороты, спросил примирительно, да и бутылку «Чиваса» обратно поставил. – Нуу… когда ты мне руки выкручивал… я, блядь, правую до сих пор не могу нормально вверх поднять, что-то я заботы особой не увидел, – Костика, невзирая на моментально ожившее предчувствие «Опасность!», понесло – не остановишь. – Я… – Еремин открыл рот, сука, и закрыл. Не знал, что сказать? Правильно, какие могут быть оправдания? Еще минуту назад – злой и раздраженный, а сейчас – растерянный и виноватый. Давай, Костя, пользуйся! Пока Сашка открытый и вменяемый, попробуй достучаться. – Саш, слушай, ты думаешь, у нас все нормально? Нет. Не нормально. Бессмысленно. Ты разрушаешь меня и себя, Саш. Отпусти меня… Ну зачем? Ты меня получил, получил, что хотел… Дальше ничего не будет, только хуже. Я не смирюсь и не прощу, пойми! По лицу Еремина проскользнула какая-то детская беспомощность: он чуть улыбнулся – ямочки на щеках преобразили его, и улыбка получилась светлая, мягкая, казалось – слова попали в цель, еще немного и все разрешится вот так – спокойно, на кухне, после сытного ужина. Бескровно… Просто нужно оформить смутные подозрения в увесистые доводы: – И у тебя же дочка есть, жена, семья… жизнь нормальная. Не ломай ее, Саш. Может стоит тебе домой вернуться, с женой помириться… Это же она звонит? – но, видимо, он, Штейн, промахнулся – неправильно угадал Сашкино слабое место… потому что, черт, опять и злость, и раздражение. И что-то неясное… Штейн никогда не смотрел в лица будущих самоубийц, но, наверное, они выглядят именно так – обреченно, безумно. Черт, фак! Напрасно… только раздразнил Ереминского зверя. Рефлекторно заболело плечо. По ходу, сегодня он выхватит – накажет его Сашка за эту попытку надавить, за тихий, но бунт. Но Еремин молчал – возникло ощущение, что он тоже что-то прикидывает, взвешивает – слова, доводы, Костины слабости. Молчание затянулось минут на пять, и Штейн позвоночником почувствовал – нужно отвлечь Сашку действием и самому отвлечься. Еще вчера он бы просто встал на колени и тупо отсосал. Но, блядь, это вчера. А сегодня не мог себя заставить. Поэтому, не дожидаясь, что же Еремин решит, поднялся и быстро со стола убрал. Открыл кран с горячей водой и начал тщательно намыливать посуду, хотя мог сгрузить ее в посудомоечную машину. – Костя, а помнишь, как мы познакомились? Прозвучало внезапно, вне всех возможных сценариев развития сюжета, и Костя ответил на автомате: – Конечно, помню. У Ромки Агапкина на свадьбе… – А я ведь тебя раньше видел, – Костя резко обернулся, на Еремина вопросительно взглянул. У того лицо каменное, а в глазах опять чертовы протуберанцы разгорелись. – Правда? Когда? – любопытно… и предчувствие – «подстилка», «тварь продажная» – ох, не зря Сашка оскорблял его, не метафорические это обороты речи. И самоирония: «Истина где-то рядом»… – Помнишь, в девяносто пятом оперА из РУБОПа зарезали, по сводке – кто-то из азеров. Нас тогда подняли ОМОНу в помощь, и облавы были по всему городу? Костя пожал плечами, стараясь выглядеть незаинтересованным, равнодушным. – Нет, я далек от всех этих дел, – отвернулся, продолжая намыливать тарелки, одну, другую, методично. – Ну, облаву в «Ичане» ты должен помнить, – голос у Сашки нежный, вкрадчивый. Опасность, опасность, опасность… Вот оно, началось! Расплата, но не физическая, а удар прошлым по настоящему. Черт, фак, блядь! – Смутно, Сань, – Костя спокоен – почему он должен волноваться? Не должен. Блядь, хорошо, что стоит к Еремину спиной. Чувствовал: рот слишком сжат, а в уголке губ – нервный тик, и нужно время, чтобы овладеть собой. – А я тебя хорошо помню. Знаешь ли, ты очень сильно там выделялся. Такой беленький, чистенький русский мальчик на празднике Рамазан, среди черных и лезгинки… «И летает голова то вверх, то вниз, это вам не лезгинка, а твист…» То был твист, Саша, ни черта не лезгинка. Или постельный рок-н-рол… – … Мы на пол всех уложили, а ты так не желал пачкаться, джинсы у тебя светлые были, и Витек тебя положил на пятаке у стола, на ковре. Пожалел. А мне так хотелось тебе, подстилке азеровской, по спине прикладом зарядить. У тебя рубашка задралась, кожа светлая на пояснице… Думал, сейчас перешибу. Спасибо Витьку, удержал. Собрался, страх и насмешка «Истина где-то рядом…» помогли: – Ты дебил, Еремин. Во-первых, я и правда смутно помню. Во-вторых, я в «Ичане» по делу был, одному азеру помог протоколы из судебного архива поднять, знакомая там работала. И он меня позвал, в благодарность, – врал Штейн самозабвенно, убедительно – фразы сами прыгали на язык. И заводное веселье вернулось вовремя: Еремину в глаза смотрел, даже очки снял. Смотри, Сашенька, я честен, как на исповеди. У самого в голове мелькали картинки-воспоминания: вот кто-то пробежал мимо столика, где они с Варданом сидели, вот ввалились менты, все здоровые, в камуфляже, с масками на лицах и АКСУшками наперевес, вот повалили всех – мужчин, женщин – на грязный, затоптанный пол. И как сам опускался на колени, как лежал, рассматривая восточный узор на ковре… – В благодарность напоить и накормить? – не поверил, сука. – Саш, ты гонишь. И меня знаешь, – замялся, добавляя достоверности словам – будто ему стыдно признаваться, – деньги он мне передал, я ж не забесплатно ему помогал. – Вардану? – Вроде, я уж и не помню, как его звали. Поверил? Скорее всего – нет, но взгляд стал не таким цепким, задумчивым. Штейн снова к раковине отвернулся, глупо надеясь на окончание разговора. А Еремин продолжил: – И ты, конечно, не слышал, что потом Вардана на наркоте повязали? Он стоял на трафике гашиша. Ребята из РУБОПа рассказывали, что накрыли его во Владивостоке с товаром, но сам трафик не получилось накрыть. Вардан не раскололся, взял все на себя, влепили ему по-полной. Кажется, червонец дали. Вроде подох он на зоне года два назад, то ли от туберкулеза, то ли от СПИДа… – Саш, да мне все равно. Мы и знакомы толком не были, раза четыре виделись. – Может и так, Костя… но когда мне ребята из РУБОПа эту историю рассказывали, я вдруг подумал – не там они искали. Следили же за Варданом, за друзьями-соплеменниками, за любовницей, за женой. А вот предположить, что есть не только любовница – вероятно вывеска просто, есть и любовник – домашний русский мальчик Костя, ума не хватило… – Конечно, Саш, не удивительно. Ты же по собственному опыту судишь, да? Куда уж ребятам из РУБОПа, – лучше бы промолчал, но тварь подзуживала, провоцировала… да какая тварь? Нет ее давно. Растворилась, рассосалась, не свалишь на нее ты, Костя, ничего. Сам. Ты. Один. И все решения и действия – твой выбор. – Может и так, – легко согласился Еремин – а почему не согласиться? Он все равно в выигрыше. – Я тогда сложил – тебя и Вардана, и где ты работал, и то, что с узбеком Алибеком знаком по сей день, интересная картинка нарисовалась. Любопытная. И актуальная – если ее операм, у которых твой узбек на мушке, поведать, они ведь и тобой заинтересуются… Даже не той старой историей, а новыми фактами. Как ты думаешь, не всплывет говнецо? Особенно, если учесть, как ты резво за Алика вступился, себя не пожалел. – Без понятия, о чем ты. Передергиваешь, Саш, и выводы неверные делаешь. – Ну-ну, Костя, ну-ну. Ты очень убедителен, но я в ментуре не первый день, чуйка у меня есть. Связан ты, Костя, дорогой, с наркотой. В какой мере, как, когда и с кем – это частности… – заткнулся. Как же заебал его голос, как пилой по нервам, даже рожу видеть не нужно – на ней торжество. – Но не переживай… я твой должник, не сдам. Наверное. – Я тебе правду сказал, а верить или нет… это твои заморочки. Оправдываться мне не за что, Еремин, – все еще стоял лицом к раковине, ровно, лишь мышцы на шее свело… Штейн снова намылил губку, тарелок-то всего три, и он уже их по четвертому кругу моет. Черт, на одной скол и трещина пошла. Кривая, черная, отвратительная… как татуировка на Ереминской спине. Нахуй ее, в ведро. Не донес до ведра, лопнула в мокрой руке – сжал что ли ее так? – и острый край пропорол кожу на подушечке указательного пальца. Капля крови сорвалась – будто попав в межвременье, Штейн наблюдал, как она собирается на ранке, как медленно стекает, как падает – на осколок тарелки, как раз на черный шов трещины… растворяясь в мыльной пене… Черт! – Фак! – вырвалось непроизвольно. За спиной тихо засмеялся Еремин. Сука! Торжествующе засмеялся. И звякнул бутылкой о стакан – наливает себе виски? Ну что ж, Саша, давай отметим твою победу… – И мне налей, – аккуратно собрал осколки, убрал тарелки в шкаф, вытер руки и, наконец, обернулся. Если Сашка и думал, что Костя начнет метаться, нервничать, доказывать, то ошибся – Штейн, спасибо легкой отрезвляющей боли и вечной иронии, непринужденно взял налитый до половины стакан и приподнял в салюте: – За наше веселое прошлое, Сашка! – и накатил до дна. Сашка в ответ лишь пригубил, в ярких волчьих глазах – восхищение вперемешку с ненавистью и желанием. Странный, пугающий микс. Что-то еще там горело, в его взгляде. Довольство? Думаешь, Саша, ты дрессировщик: але-оп, удар хлыста и я укрощен? Хотя… взял ты меня за яйца и держишь. Только я вырваться могу. Потому что… – Я, наверное, спать лягу пораньше. Завтра встреча важная, надо быть в форме, – удержит или нет? Сашка насмешливо улыбнулся, в его улыбке – давай, беги, все равно далеко не убежишь, он в этой партии – снисходительный победитель. – Так ложись, я телек посмотрю рядом. Не буду мешать? – заботливый, сволочь… Костя мотнул головой: «Нет». Лежал, слушая бубнящий голос комментатора на спортивном канале – Сашка лениво следил за матчем английской лиги, «Арсенал» и «Тоттенхэм». Будь это Олежка, Штейн бы увлекся, тот всегда мог его завести своими репликами, вдохновенным азартом, но Еремин – не Олежка, поэтому Костяк натянул на голову подушку, делая вид, что спит. И понятно – сон не шел, потому что… Почему-то был уверен – сейчас ляжет и начнет анализировать ситуацию, взвешивать, просчитывать, но разум дал осечку. Сделать «делит» и стереть память? Нет, ни за что! Она, память, хоть и сука, но в ней столько всего хранится – хорошего, плохого – того, что делает настоящим собой. Не холодной расчетливой тварью, а тем Костей Штейном, который в девятнадцать лет познакомился, с – да, в то время казалось старым – взрослым, ярким, щедрым на… на все щедрым Варданом. Костей Штейном, чуточку наивным и застенчивым, чуточку – очкариком и отличником, чуточку отвязным придурком. Он такой и был – закрытый и в то же время сознательно эпатажный в свои девятнадцать. Сашка… Сашка ошибался – в предпосылках, в мотивах, но не ошибался в главном – повязан Штейн был. Как так вышло? Костя вспомнил те давние дни, заполненные работой и учебой, и те ночи, сумасшедшие, острые, полные запахов и звуков. Сдержанный, внешне холодный Костя и необузданный, горячий Вардан. Уроженец Баку, сын дипломата-азербайджанца и оперной певицы-армянки, вылетевший с четвертого курса МГИМО за фарцовку. Везде чужой из-за этой смеси вражеской крови – его не принимали ни азеры, ни армяне, но это не мешало ему «идти по жизни, смеясь»… Разница – в пятнадцать лет, в воспитании, во взглядах – должна была стать пропастью между ними, но не стала. Все первое, самое настоящее, что случилось у Кости, случилось именно с ним. То, что впечаталось в характер, в привычки, в жизнь. Первый дорогой костюм купил ему Вардан, привез из Москвы и, смеясь, выкинул в мусорку старый, купленный на местной барахолке. Первый глоток дорогущего даже по тем временам «Блю Лейбл» Штейн сделал, валяясь на огромной кровати гостиничного номера, где они отмечали его двадцатилетие. И первый настоящий мужчина – не ровесники, не случайные левые парни, а первый и единственный мужчина, на коленях которого он удобно устраивался в очередном раздолбанном кресле очередной снятой квартиры. И первое понимание, что бабло – полезное зло. Никогда не задумывался: «Откуда?» Откуда появлялись тогда, в 92 году, новенькая Мицубиси GTO, безакцизные сигареты и пойло, а иногда полосатые китайские сумки, набитые вперемешку редкими для периода тотального дефицита шмотками и долларовыми купюрами, и куда исчезали потом? Не задумывался, потому что изначально Вардан четко ограничил круг вопросов, которые, он, Костя, мог бы задать, да и думать не хотелось. Не до дум было, совсем. Некогда и незачем. Пока однажды, в съемной полупустой хате, где кроме разбитого пыльного дивана, стояло еще кресло и старый с ожогами на полировке стол, не нашел на балконе три алюминиевых бидона. В таких отцу на завод, где Костик проходил практику, молоко привозили для вредников. Литров по тридцать каждый. Удивился, уж больно неуместно они смотрелись. Отжал защелки, заглянул и сразу понял, что в них – небольшие, грамм по триста, целлофановые кульки, обмотанные коричневым скотчем, а в кульках – буровато-зелёная дробленая травка. И все три бидона ими под жвак набиты. Испугался? Нет, абсолютно. Травку Костя покуривал иногда, хотя одно время они с Лешкой увлекались, пока Штейн жопу не поймал, переборщив с планом. Блевал дальше, чем видел, да и трясло потом дня два. То есть, не завязал окончательно, скорее – позволял себе по особым случаям в редкие моменты. В общем, и не испугался, и не осудил. Просто все встало на места – эти съемные хаты, отъезды частые, подозрительные разговоры. Костик уже на последнем курсе университета доучивался, осенью двадцать два должно было стукнуть, и идиотом себя не считал, но любопытство до этого не проявлял – то ли из-за осторожности, то ли из-за чувства самосохранения. Но в тот раз не стерпел. Варадан тогда пришел поздно, часов в десять, и сразу утянул на диван. И не отпускал часа два от себя, из себя – переворачивался он всегда с удивительной легкостью, отдавая Косте бразды правления. Потом лежали, молчали, потные, загнанные, как два мерина… Или жеребца, Вардан уж точно… Он вообще был похож на восточного князя, как их себе Костя представлял: в тридцать пять – и полностью седой, с темными лучистыми глазами, всегда чисто выбрит и пах сандалом. Породистый. Назвать его чуркой или абреком язык не поворачивался – рафинированный, образованный, столичный. Отдышался Костик и спросил, что за хрень на балконе? Нет, по носу щелчка не получил, но и объяснений не услышал, только обещание, что завтра этого дерьма не будет, и просьбу: «Кот, прошу, не лезь, ладно? Не хочу еще и за тебя бояться…» Он и не лез больше, а где-то месяца через три начали странности происходить. Вардан и раньше был осторожным – годы под угрозой 121 статьи не прошли даром, это Штейн с Лехой – наивные непуганые дети перестройки, повзрослевшие на волне призрачной свободы, а Вардан, хоть и стоял на дворе девяносто пятый, никогда не обманывался. И Штейну внушал: «Даже не думай, Кот, откроешься – можешь сразу списать себя в утиль, ничего не добьешься, навсегда останешься аутсайдером». Может и неправ был, но Костик запомнил… Но тогда Вардановская осторожность переросла в нечто параноидальное – дерганым стал, нервным, то назначал встречу и не появлялся, то внезапно срывал Костю с занятий или из дома, то спешил – на раз-два кончили и убегал, то по несколько дней на квартирах съемных отсиживался… Костик как раз начал работать у отца на заводе, еще по специальности – инженером-строителем. И Вардан сам его о помощи попросил, видимо, от безысходности – договориться с кем-нибудь из флотских, желательно с какого-нибудь транспортника, на котором возили иномарки подержанные, чтобы товар, аналогичный содержимому алюминиевых бидонов, во Владике приняли и в корабельной нычке привезли. За хорошие деньги, само собой. Аккуратно присмотреться, к кому с таким предложением подкатить можно – и Штейн, не раздумывая, согласился, и человечка нашел, старпома с транспортного судна, и переговоры вел. Вардана уже менты колпаком накрыли, а обязательства по доставке остались, и нарушать их никак нельзя. Или счетчик на деньги, или пуля в лоб, кровушка тогда лилась легко, играючи. Короче, договорился раз, договорился два, и пошло-поехало. Для Кости Штейна, с его авантюрными характером, все происходящее представлялось приключением – есть задача, надо решить. Не анализировал, не давал оценку действиям. Опасность будоражила, а деньги, что уж скрывать, манили – Вардан делился щедро, он и так-то скупым не был, а после первой удачи – тем более. И близки они стали как никогда, словно общее дело сплотило, спаяло их в крепкую сцепку. Потом, думая, прокатывая в голове, осознал – ему, Косте, тогда повезло – несмотря на разницу в возрасте, Вардан не ломал Костю, не продавливал – под себя, наоборот, подтягивал – до себя. И любил, наверное… Повезло… О том, что любовника взяли во Владике, Костя узнал не сразу, ждал спокойно – неделю, две… Отношения свои они качественно скрывали, и отношения, и Костину причастность. В курсе был только вардановский дальний родственник Маха, владелец того самого «Ичана», где Сашка в первый раз Штейна увидел. Вот Маха и сообщил через три недели, предупредил, чтобы не искал, и вообще – поменьше светился. Испугался ли Костик? Нет, просто возникло ощущение, будто он несся без тормозов по шоссе длиной в три года, и бац, с разгону влетел в бетонную стену. Не разбился насмерть, а впал в кому, в оцепенение. Которое продолжалось ровно до момента, пока Маха, до этого трижды Штейну деньги привозивший, внезапно не заявил, нагло усмехнувшись, что Костя – переходящее красное знамя, и Вардан его родственничку завещал в безраздельное пользование. Не поверил, даже не усомнился, что врет Маха, послал далеко и глубоко, тот еще два раза подкатывал и пропал. Потом выяснилось, что в бега ударился, быстро продав ресторанчик, земля под ним гореть начала – менты и ему на хвост присели. В общем, отделался Костя легко, но встряхнулся, очнулся и ударился в загул, пытаясь забыться и наверстать все то, что за три года с Варданом мимо прошло – кабаки, клубы, дискотеки. Бухал, трахался без разбора – кто, куда, кого, как с цепи сорвался. И с Ереминым знакомство состоялось где-то в конце этого длинного загула. Затормозил Костя, только когда деньги кончились. Будто вынырнул. Мозги заработали. Деньги-то кончились, а привычка к красивой жизни осталась. Ни глупцом не был, ни – как там Сашка предположил – «продажной подстилкой» – на других Штейн никогда не рассчитывал. Исключительно на себя. Вот и профессию новую освоил, и место работы быстренько сменил. Дальше началась совсем другая жизнь – работа, карьера, учеба. Другая история и другой Костя Штейн. Вардана он до прощальной поездки в заснеженный поселок не видел. За все годы лишь одно письмо получил – маляву, которую кто-то передал, бросив в почтовый ящик. Странное письмо – с просьбой о прощении, и о сожалении – что втянул, подвергал риску, и о гордости – что у Штейна хватило ума выйти из игры сразу и бесповоротно. Между строк в нем – беспросветная отчаянная тоска, от нее хотелось выть и плакать… Иногда Костя задумывался, а любил ли он? Влюблен точно был, а вот любил? Не мог себе ответить, но та связь сильно повлияла на него. На вкусы, на привычки, на характер.