Эпицентр

До квартиры он добрался где-то в начале четвертого. И время, начиная с утра и до звонка в Лешкину дверь, пролетело незаметно. Несмотря на «черную пятницу», как, иронизируя над собой, окрестил вчерашний вечер Костя, спал он крепко, без сновидений и проснулся поздно. Проснулся, валялся на кровати, а вставать не хотелось. Зная себя, предполагал, что начнет обмусоливать произошедшее, пытаясь предугадать следующее действие Трунова, мысленно прокручивать – как себя вести на заводе, как реагировать? Как будто ничего не случилось, игнорировать взгляды, шепот, ухмылочки? Или, наоборот, как догадался Ямской, – звериться и давить властью тех, кто осмелится на откровенное пренебрежение? Или люди лучше, или он хуже? Но ошибся – то есть, обо все этом стоило бы подумать, но почему-то не выходило. Программа засбоила, и Костя со странным облегчением сосредоточился на насущных мелочах: сварить кофе, позавтракать, собраться в бассейн, сложить чистое белье и отдать Наташке, чтобы погладила. Пил кофе у окна, обозревая двор, и пришло на ум, что Еремин ни разу не поинтересовался, кто у Штейна в четырехкомнатных хоромах убирается. Уж не думал ли, что сам Костя? Он, Сашка, вообще не проявлял интереса ко многим вещам – что Штейн смотрит, что читает, например. Естественные вопросы ни разу не задал. Вероятно, боялся, что ответы разрушат фантомный образ Штейна из его идиотских фантазий. А с соседями у Штейна был симбиоз чистой воды – Костя изредка терпел пьяные выходки Андрюхи: тот приходил с рейса и, неделями не просыхая, нет-нет да долбился по ночам в Костину дверь, сначала крича: «Эй, Костян, крыса ты конторская, пошли побухаем!», потом засыпая под самым порогом, и утром Штейну приходилось его оттаскивать, чтобы пройти можно было. Пару раз Костя пёр его на себе с нижнего этажа, матеря, но жалко придурка, и Наташку жалко. Протрезвев, сосед испытывал острый стыд, и, заглаживая свои косяки, совал Штейну в качестве извинений то икру, то крабов, то гребешка – то, что с рейса приволок для себя и на продажу. И Костя не отказывался, не дурак от свежего королевского краба отказываться. С Наташкой же Костя договорился, как только ремонт сделал, она тогда первый раз у него деньги заняла – муженек в море, зарплату его Наташка по доверенности в конторе получала, а там, как часто в морских фирмах, жен любили помурыжить, потрепать нервы. Вот и пришла: без денег невмоготу стало. Штейн занял, а когда отдавала – так получилось, что Костю к себе в квартиру за порог пустила. Квартира – вылизанная, чистенькая, все по местам, по полочкам, и он на минутном вдохновении сказал: – Наташ, слушай, а давай не отдавай, давай ты у меня убираться будешь…. Раз в неделю. И договорились, раз в неделю, по пятницам, Костя заносил ключи Наташке, и, приходя, находил свои хоромы убранными – посуда и полы помыты, пропылесошено, пыль вытерта. Белый ковер вычищен. И главное – Наташка не ленилась, все стекло-хрусталь собирала с полок на кухне, и в машинке – не руками же – отмывала до блеска, до зеркальности. А зеркала, кстати, руками, старательно… Симбиоз, пусть оплачиваемый в размере одной тысячи рублей в неделю, для Штейна – пустяки, для Наташки – жизнь, пусть психовал Костя, когда Андрюха в дверь ломился, зато кайфовал, когда свежие крабы на сковородочке с яйцами скворчали… Наташка – баба любопытная, и подозревал Штейн, что в квартире не обошлось без обыска, но… кабинет Костя запирал, там и убирать нечего, а остальное – еще когда они с Олегом жили, соседка, скорее всего, о сути их отношений догадалась, так что выдающие его мелочи Костя не прятал. На симбиоз Наташкино знание никак не повлияло, а с мужем она разумно не делилась выводами. За что Штейн ее безмерно уважал. В общем, отнес ей белье – постельное Костя по-сибаритски любил выглаженное, без складок и заломов, и поехал в бассейн. Пока до стоянки шел, вчерашнюю бомжиху вспомнил, и напрягся: а вдруг Валя теперь его будет, как лучшего друга встречать? Даже представил себе эту картинку – вот она бросается здороваться, но… успокоил себя, вряд ли узнает при свете дня, и слава богу. В субботу на дорогах закономерно оживленно, и до бассейна на другой конец города Костя ехал минут сорок. Музыка в салоне не играла, курить он себе запрещал, вот и пялился по обочинам. Фак! А город-то изменился! Так гоняешь туда-сюда, за рулем, уютно отгородившись личным пространством, автомобилем, – а Костя пешком не ходил примерно лет семь, и не видишь ни черта. Новые торговые центры, игровые залы и клубы на месте запущенных пустырей и старых скверов повырастали, словно грибы после дождя. Еще вчера, казалось, не было, а сейчас – стоят, завлекают обывателей броской рекламой, зеркальными витражами окон и неоном вывесок. Днем, конечно, вывески оставались просто разноцветными буквами, но вечером… Почему раньше не замечал? Вероятно, потому, что он, Штейн, постоянно мчался куда-то – то по делам, то по воле настроения, не оглядываясь по сторонам, вперед к цели. А теперь заметил и осознал – деньги-денежки, вот, о чем кричали все эти новые постройки – легкие, шалые денежки. Народ заметно разбогател, а тратить бабло в городишке особо не на что, и кто-то не в меру ушлый и предприимчивый, умело направил поток неистраченных доходов на собственное обогащение – каждый второй грибок-здание – или игровой клуб, или развлекательный центр, или клубешник. А имя ушлого и предприимчивого в голове отгадкой прозвучало – новый старый товарищ Зингер… Все же прикурив, Костя усмехнулся, в душе восхитившись – спешит Зингер куш сорвать, закон-то о запрете висит дамокловым мечом над любителями азартных игр. А родной край в число разрешенных зон не включен, и времени на все про все три-четыре года осталось, пока закон в действие не ввели. И надо, включив насос на полную мощь, выкачать из народа по-максимуму. Что ж… люди сами лохи… кому-то беда, кому-то – удача и полные карманы. На разминке снова встретил Серегу – он вернулся вчера, был где-то в Сибири на соревнованиях, и, сидя на соседнем тренажере, с захлёбом рассказывал Костику о поездке. Штейн слушал одним ухом, а сам размышлял о том, как бы изменились их приятельские, ни к чему не обязывающие отношения, если бы Серега узнал, что Костя голубой? Понял, что этого знать не хочет. И лишать себя привычного социума – не хочет. Терять знакомых и нужных людей, приятельство с которыми он всю жизнь сознательно поддерживал – глупо и бессмысленно. А вчерашние мысли о свободе и отсутствии обязательств – опасные, ведущие к проигрышу. Страха больше нет, а разум и выгода остались. Страха больше нет… и Штейн, нарезая бассейн за бассейном, отсчитывая дистанцию, внезапно сбился на другой счет – минусовый. Преданность – минус раз, доверие – минус два, честность – минус три, гордость – минус четыре. Что-то еще он потерял, что-то более мелкое, пока не осознанное в сумбуре событий этого марта, но самое главное – он потерял страх. Тот самый сдерживающий страх, что делал его уязвимым, слабым… и, как ни парадоксально, сильным. А и Б сидели на трубе, А упала, Б пропала, кто остался… Кто остался? Или точнее – кем он стал? Да нахуй, к ебеням такие мысли! Цель – дистанция в три километра на данный момент, а потом другая цель – Трунов, потом – Еремин, и так от цели к цели, короткими перебежками, а все остальное – нахуй! Так что до Лешкиной квартиры он добрался в полном равнодушии к людям, ждущим его за дверью. Даже не проблема, рутинная задача, требующая быстрого разрешения. Поэтому к неожиданности бригадира Жени, явно настроенного на подвох, работу Штейн принял без придирок. Вчерашнее желание попрессовать Наполеона выглядело по-мальчишески несерьезным, да и пропало окончательно, едва Костя переступил порог. Ремонт у Сорина вышел простой, но симпатичный – светлые комнаты, приятные обои, красивая легкая штукатурка. Штейн, наверно, даже осматривать бы не стал, заплатил бы и «до свидания», пусть потом Лешка сам с ними разбирается, если что не так окажется, но поймал вопросительный взгляд Шурика – щенячий, просящий: «Похвали меня!» Костя еле сдержался, чтобы головой не мотнуть от узнавания – так и он смотрел когда-то на любимого шефа – ожидающе, осторожно и старайся-не старайся скрыть, а восторженно. Насмешливо улыбнулся, и начал с ванной: все работало – джакузи и душевая, вода сливалась, краны крутились. Наполеон объяснял принцип переключения кнопочек на электронной панели, Штейн кивал, особо не вслушиваясь. Зал, спальня матери, спальня Лешки с видом на озеро – сюда не заходили, лак полностью не подсох. Паркет Шурик покрыл темной пропиткой, и пол выглядел дорого и ново. Двери закрывались, окна открывались… Бригадир не кривился, не косился, был вежлив, правильно – какие пидорасы, когда нужно бабки за работу получить?.. Если он хоть намеком высказал бы отношение к Косте, Штейн, может, и попридирался бы, а так зачем? Что ему эти людишки? Мусор под ногами, и тратить на них время и нервы обломно. В общем, дольше всего Шурик демонстрировал кухню – кухня и кухня, ничего выдающегося, ярко-оранжевые фасады и белая столешня, миленько, в Соринском вкусе. Пацан показал, что мастера с «Айсберга» ошиблись с размерами, и пришлось сдвигать холодильник, а за ним образовалось пустое пространство в семь сантиметров – ни туда, ни сюда, и он, Шурик, заставил сборщиков поставить съемную заглушку, чтобы грязь не забивалась. Ну, молодец, Костя похвалил. И за то, что нахуй сборщиков послал, тоже похвалил. Бумажки Штейн просматривал по диагонали, чеки не сбивал, хотя калькулятор под руку ему предусмотрительно подсунули. Дошел до «итого», где отдельно были выделены расходы на материалы, транспортные, сумма за основную работу, шесть тысяч за какие-то дополнительные – выяснять, что за дополнительные, было откровенно лень. Все удовольствие предсказуемо обошлось Лешке, а пока Штейну, в триста сорок штук, или чуть больше десяти косых баксов. – А сколько у вас в бригаде народа? – все же любопытство не порок, а врожденная черта… – Пятеро и два мастера приходящих, – за Женю быстро ответил Шурик. – Понятно… – Косте-то понятно, а остальные ничего не поняли. Смотрели вопросительно. Просто Штейн из интереса решил прикинуть, сколько бригада за ремонт заработала на рыло. Получилось плюс минус по пятнадцать тысяч. Прикинул и задумался – месяц пахать без выходных, в условиях жестких сроков, и получить сущую ерунду? Забавно, Штейн и впрямь от жизни оторвался, да он за пятнашку деревянных и ручку не поднимет, не говоря уже о пахоте в поте лица. Вот она, несправедливость… хотя, кто на кого учился… Иронично сам себе напомнил Ереминскую фразочку: или кто под кого ложился. Даже бляди больше зарабатывают, факт. Прочитал расписку за аванс – значит, Лешка им подкинул денег перед отлетом, и Косте оставалось доплатить остаток и за транспортные, и еще за неведомые прочие работы. Изначально он решил перестраховаться – о тюремных наколках помнил – и передать деньги при свидетелях, то есть, в банке – поехать с Женей или Шуриком, или обоими, снять со счета, отдать, там же, взяв очередную расписку, и распрощаться. Но… не чувствовал опасности, да и сумма не чрезвычайная, стольник у него был с собой, во внутреннем кармане куртки. Спокойно достал пачку, вытянул из упаковки пять купюр, и, положив на край белой кухонной столешницы, с интересом ждал… как поступит бригадир Женя? Возьмет сам, не боясь заразиться от пидораса, или доверит эту честь Шурику? Несколько мгновений Наполеон сомневался – борьба явно читалась на его невыразительной морде. Но, выдохнув, схватил пачку, и, сорвав резинку, принялся пересчитывать купюры короткими сосисками-пальцами, неловко, но быстро, мелькая синими уродливыми цифрами, набитыми на фалангах. Штейн презрительно и зло усмехнулся. Вот тебе и ненависть… Разумно, Женя, деньги грязными не бывают. Наполеон сбился и принялся заново, а Костя переглянулся с Шуриком – во взгляде пацана сквозило нечто непонятное – казалось, он тоже рассчитывал, что бригадир не отступится от принципов, и теперь ему стыдно за суетливость друга или кто он там ему… Не презрение, сожаление… И что-то еще, что-то более личное, тайное, жаркое, от чего у пацана покраснели скулы и глаза стали темными, почти черными. Пару секунд – тик-так – Костя удерживал взгляд, а потом отвернулся к окну и прикурил. Ожидание, вот что было личным и тайным – ожидание слова, намека, обещания – история в этой точке не завершится. Он, Костя, не останется снобом-заказчиком, а Шурик – мальчиком-наемным работником, мелькнувшим эпизодом и лишь опалившим жаром чувств и молодости. Жаром, который пройдет, и чувствами, которые забудутся. Вновь услышав за спиной шелест рублей – Наполеон в третий раз пересчитывает? – Костя выпустил струйкой дым и пожал плечами, будто отвечая самому себе на вопрос: «Какое дело ему до надежд и желаний пацана?» И, к удивлению, ничем, кроме неуверенного пожатия плеч ответить себе не смог: тотальное равнодушие дало трещину, но других эмоций не возникло. Предчувствие неотвратимости сейчас казалось смешным и высосанным из пальца, а та, которую он считал неотъемлемой частью себя – интуиция, нервом стучащая, шепчущая, кричащая, мешающая и помогающая, мертво молчала. Умерла вместе со страхом. Аминь. – Здесь на пять тысяч больше… – до Жени-бригадира все же дошло, что он не ошибся и при первом пересчете, Штейну же собственная выходка вдруг перестала нравиться – не торговаться за каждую копейку, а широким жестом докинуть сверху, и тем унизить сильнее, такой была идея. Наполеон все равно бы не понял, а Шурик… глупо, и совсем незаслуженно. Выкинув окурок, помедлил, придумывая причину. Придумал, обернулся. Пацан сидел на столешнице – старые стулья-табуретки исчезли вместе с мусором и запахом робы – и, сложив на груди руки, пинал пяткой в размятом кроссовке оранжевую дверцу, смотря куда угодно, но не на Штейна. Костя улыбнулся Наполеону почти дружески, пытаясь не дать яду капнуть с языка сарказмом… Уместно сказать про сроки, про свалившийся на мужиков и совсем не входящий в их обязанности контроль за установкой дверей-окон… Но! Этот Женя все-таки омерзителен! Как только пацан с ним в одной квартире обитал? Уродливый, из него лезла суетливость и жадность – он неосознанно сжимал пачку в руке: вот-вот засунет деньги в карман и убежит, не дождавшись ответа… Яд не сдержался: – Это вам, Евгений, персонально. Премия за честность, – Шурик хмыкнул, а бригадир побледнел и перестал притворяться… ненависть полыхнула под стеклами чудовищных очков, он открывал и закрывал рот, но огрызнуться не хватило смелости, отказаться – пресловутой честности. Смолчал, и перестал существовать – даже не мусор, амеба… Что ж, самое время для титров, и Костя размашисто написал на последнем листе договора нужные слова об исполнении обязательств и окончательном расчете, подписал – лихо закрученная подпись сойдет за финальный «The end». Передал Шурику, а кто из них будет ставить автограф – неинтересно. Вновь отвернулся. Все-таки замечательно, что город стоит на холмах и сопках, редко когда окна одного дома упираются в окна другого, и всегда есть куда посмотреть – вот из этого, кухонного, виднелись золотые шпили новой церкви, спрятавшейся за старым, по-советски помпезным кинотеатром. В церкви Штейн ни разу не был, а в кинотеатр… по детству ходил на утренние сеансы, в юности – на дискотеки и в видеосалон, а теперь в нем клуб киокушинкай-карате. Смутно помнил – вроде Бякин Матроскин к клубу имеет отношение, то ли инструктор, то ли бывший спортсмен. Не игровой зал, и то хорошо… хотя, хрен может и другой, а рука, скорее всего, та же… Забавно. За спиной о чем-то шептались, потом раздался голос Шурика и тонкий скрежет железо о железо. – Ключи… вот тут я положу, Алексей дал два, оба возвращаю, – ага, наверно, со связки ключ снял. Костя кивнул, оба так оба, все равно надо при встрече сказать Лешке, чтобы замки поменял на всякий случай. Дождался хлопка входной двери, надо бы пойти и запереть ее. Или уйти. Но запал внезапно кончился, и сил нет ни на то, ни на другое. Тихо, пусто. Пустынно… Значит, пацан ушел… и правильно сделал. Слишком не вовремя, не к моменту. Разочарование, бессмысленное и нелогичное, холодом затопило вены, и Штейн сполз на пол, прижавшись спиной к горячей батарее. Скоро отопление отключат, весна ж… Накатило. Должно было накатить, и накатило. У Лешки на кухне, в радостном блеске оранжевой мебели, в отсветах закатного солнца на полированных ручках. Слава богу, нет никого, никто не увидит приступ слабости – сидя на полу, Костя уперся лбом в согнутые колени. Черт, что за блядская натура! Разумом все решил, все приоритеты расставил, успел и спасибо себе сказать – за то, что оказался бесчувственной машиной, лишенной страха, и в будущем легко пройдет испытание заводом – Труновым, Любочкой, той же Ольгой Степановной, или юристом-змеюкой скользкой. А нет – бац! – вопреки разуму, сердце сжалось от тоскливой боли, от безысходности – будто кто-то умер, кто-то близкий и родной, и пустота такая… хоть плачь. А может и стоит… да не умеет… Черт! И Саню упустил из-за дурацкого снобизма и позерства. Проще, Штейн, надо быть проще… Вздрогнул от неожиданности, заметив перед собой кроссовки с красными шнурками – ни звука открывшейся двери, ни Саниных шагов, Костя в штопоре эмоций не услышал. – Что случилось? Ты почему..? – Саня не договорил, опустился рядом на колени, от него повеяло – потом, улицей, мятной жвачкой. Слишком близко. Еще и наклонился, и если Штейн поднимет голову, то пацан без труда прочтет на лице – радость, что вернулся, отчаяние, глупую боль и глупую надежду – все будет хорошо. Саня вернулся, и вместе с ним вернулся – раньше надоевший до оскомины, а замолк, и Костя заблудился в тишине, – рефрен: «все будет хорошо». Улыбнулся и почувствовал легкое, невесомое касание к затылку, к макушке – пацан гладил его, причем против шерсти, взъерошивая. Осторожно, но настойчиво. Константин Сергеевич Штейн, по идее, должен эту порчу прически прекратить, руку откинуть, отбрить иронией или шуткой, да и его это прерогатива в игре – делать первый шаг, приручая и приманивая, но хоть смейся – ласковый жест сломал правила и проломил защиту. А тебе, Костя, оказывается, многого не требуется, погладили – и ты поплыл, как наивный сопляк. И кто погладил? Наивный сопляк. Да неважно кто и как, пусть погладит… еще чуть-чуть… – Ты же вроде ушел? – успокоился, и получилось поднять взгляд, не напугав Саню мешаниной дурацких чувств. Саня руку убрал, присел рядом, бедро к бедру – выбора-то нет, или пол, или стол, а подоконники поставили слишком узкие, задница не вмещается. – Так я тебе вещи не отдал. Еле-еле Женьку сплавил, набрехать пришлось, что тебе соврал, а сам не успел подключить плиту. – А ты успел? – ничего не значащий разговор – отличный способ уйти от ответа на первый вопрос: что случилось? – Все работает, я объяснял. Костя согласно кивнул, но не помнил. – Ты не слушал, да? – догадался Саня. – Да. Нет… не слушал. – Я понял… сразу, что тебе не до нас. Зря ты так с Женькой… а может и правильно. Только он теперь тебя по-настоящему ненавидит. Ждал, что ты, как все… придираться начнешь, жмотиться, а все наоборот вышло. – Саня усмехнулся, его ладонь якобы случайно упала Косте на колено, горячая, чуть подрагивающая, тяжелая – волнение ощущалось даже через плотную ткань спортивных брюк. Косте лень отвечать, пустые слова, слова, слова… за которыми прячутся истинные намерения – Штейн остался, Саня вернулся, а вещи – лишь повод. История пошла на новый виток. По направлению к хеппи энду – все будет хорошо… в это бездумно хотелось верить. – Зато твой Женя теперь конкретно меня ненавидит, а не гипотетическую личность нетрадиционной ориентации. – А, да. Но все равно… Женька, он нормальный, ты не думай… – Саня завозился и, приподняв зад, из кармана джинсов достал смятые купюры. – На вот, забери, не нужно. Протянул Штейну деньги, по всей видимости, те самые пять тысяч, накинутые Костей сверху. – Нахуй твоего Женьку, и деньги мне не суй, – Костя отбросил протянутую руку. Блядь, тоже мне, гордые нашлись. – И куда я их? – пацан смотрел нервно и… весело. Штейну ясно – предлагать, чтобы себе оставил, не стоит, не возьмет, и он не заберет – не для того давал. К черту споры, компромисс нашелся быстро: – Мужикам вашим отдай, лишними не будут, отпраздновать хватит. Саня, долго не рядясь, кивнул, понимая, что предложение Штейна – нормальный выход из ситуации. Могли ведь сейчас начать рубли друг другу пихать, как придурки. Посидели, помолчали. То, что накатило, уже откатило, лишь послевкусием остались горечь на языке и усталость. И пустота вновь обернулась невесомостью. Внезапно поймал себя на желании совершить что-то безрассудное, шальное – раскачаться, отпустить себя, выйти из привычной роли пафосного сноба. На ум к месту из анналов молодости пришла поговорка: «Три лучших средства от стресса – питиё, мордобитиё и порево». Хмыкнул – пожалуй, второй пункт Штейн готов исключить… – Тебе долго собираться? – дал пацану порулить и достаточно, а то слишком мальчик хваткий, пусть и невинный, но определенно решительный. Отодвинулся и легко поднялся, протянув Сане руку – вставай! Тот ухватился – ладонь шершавая, жесткая, – Костя дернул слишком резво и есть, тесный контакт! Саня впечатался в Штейна, больно заехав подбородком куда-то под глаз, в скулу. Замерли, пацану неловко, а на Штейна напал смех – вот тебе и мордобитиё, Костя, похоже, синяк будет. – Сильно? – испугавшись, Саня потянулся к покрасневшей щеке и не дотронулся – не успел, услышав смех, сам заулыбался – улыбка яркой подсветкой делала его моложе, легкомысленнее. Надо бы спросить, сколько ему лет… – Все в порядке, – успокоил Костя, потерев скулу, и скомандовал, пора брать инициативу в свои руки: – Ты, давай, быстро собирайся, прокатимся. …Прокатишься со мной… звучало уже… дежавю. Черт, похоже, и Саня мгновенно вспомнил тот вечер, и Костины приказы, и его согласие, и то, что случилось потом в машине – вскинув голову, посмотрел куда-то в стену, покраснел. И сорвался с места. – Да у меня все собрано, свои вещи я еще утром вывез, остались только твои … – он это говорил на ходу, таща из Лешкиной спальни сумку со спальником и матрасом. А Штейн, когда ремонт принимал, ее и не заметил. На пацане джинсы, кроссовки, теплая толстовка и спортивная куртка, одет вполне прилично. Для сопляка. Костя уже в машине прикидывал куда податься – пацан не спрашивал, ему, видимо, все равно, лишь бы со Штейном. И по этой готовности отправиться, куда бы Костя не позвал, понятно – для него все решено, завези его в кусты и выеби, и он не станет противиться. В другом эта готовность если бы не раздражала, то вызывала пренебрежение: откровенная доступность никогда Штейна особо не привлекала. В Сане же грела и льстила: помня внезапные откровения о тюрьме и желаниях, Костик был уверен на сто процентов – готовность и доступность лишь для него, эксклюзив. Пока молча рулил к центральной дороге, размышляя, где бы поесть-попить, Саня так же молча перебирал диски. Вытащив из бардачка десяток боксов, в ему одному понятной системе раскладывал их на две стопки. В одну пошли: оставленные Димкой Металлика, Чижи, Ляпис, в другую – Костины Би2 и Пикник, Сплины, на Киндом Каме явно засомневался, или не в курсе, что за группа, или… – Это… эти… солист у них с противным скрипучим голосом? – Костя кивнул и про себя удивился – старье же такое, далекий привет из прошлого, молодежь не должна их помнить, по идее. Саня задумчиво на Штейна взглянул – и положил диск во вторую стопку, а вот Лешкин «Рамштайн» отправился в первую. Манипуляции эти Штейна позабавили… Первую Саня убрал обратно в бардачок, а на второй – завис. Перетасовал, как колоду и вытянул старый сборник Сплинов. Косясь на Штейна, вставил диск…и угадал, точно попав в настрой – не шаманские пляски про север и запад, не философский Пикник, не с Крайновым и счастливым «вчера» ассоциирующиеся песни Левы и Шуры, а ядерная энергия и злой кураж – то, что нужно… Те же знакомые люди Все те же портреты на фоне А мне хочется новых прелюдий Хочется новых симфоний Хочется выпить по 200 С любым случайным прохожим… Да нет, не угадал, а точно знал – слышно, подпевает полушепотом. И про «выпить» в тему…