Игра стоит свеч

Февраль подходил к концу, а вместе с первыми днями весны заканчивалась и моя практика: последние ее часы отстукивали веселой капелью с повисших на козырьке больничных крыш сосулек: тик-так, кап-кап… Оглядываясь назад, я могла с уверенностью сказать, что время, проведенное здесь, не было потрачено впустую. Теперь у меня хотя бы имелись бесценные навыки уборки помещений, так что без работы в случае чего я точно не останусь: все возможные способы дезинфекции и утилизации изучены от и до. А если серьезно, то я была рада новым полезным знакомствам и возможностью заглянуть в этот мир по другую его сторону. Оказывается, поликлиника, а в особенности стационар, — это отдельное царство-государство со своим уставом, царем Горохом, придворными и подданными. Мирные жители, правда, надолго тут не задерживались: иной раз заступая на службу, я не знала, кого увижу за очередной дверью этого бесконечного коридора. Возможно, там окажется одинокий старик, нуждающийся в помощи. Или надменная леди, которая едва удостоит презрительным взглядом, вскользь брошенным поверх новенького айфона. А может быть, воинствующий мужчина, считающий врачей шарлатанами и потому запустивший болезнь до критичного состояния. Некоторых из них я знала по именам, с кем-то перекидывалась парой слов, но все они рано или поздно покидали эти стены, сливаясь в памяти в размытую вереницу голосов и лиц. Но за одной из этих дверей ждал меня особенный человек, король-королевич волшебной страны вечного льда, чей голос был слаще меда, а глаза чище горных озер, и я, наверное, могла бы смотреть в них целую вечность… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. В тот вечер, когда Егор пообещал поговорить с Мариной, я постыдно сбежала от него, и с тех пор появлялась в пятой палате только для того, чтобы сделать свою работу. Щукин странно поглядывал на меня, но молчал. Нет, мы, конечно, разговаривали, чаще всего о погоде, или о хоккее, старательно обходя личные темы. Наши чувства и эмоции, взяв резкий старт и разогнавшись до точки кипения, теперь как будто затаились, выжидая момент, когда можно будет свободно выплеснуться за пределы дозволенного. Мы оба знали, что это когда-нибудь наступит, а пока, вроде бы, не время, и вся эта ситуация выглядела донельзя абсурдно, грозя обернуться чем-нибудь непредсказуемым. *** Было десять часов утра; только что завершился обход, и пациенты терапии отдыхали в своих палатах, или шли на уколы. Я прибиралась на посту, и заодно за ним приглядывала, пока медсестра была занята в процедурке. — Доброе утро, Пахомова! — мимо меня, раздеваясь на ходу, прошел Павел Александрович и поправил новый красно-синий шарфик, на котором белыми буквами был выведен небезызвестный девиз. Я улыбнулась: эта вещь была мне слишком знакома, с некоторых пор она поселилась и в моем гардеробе. — Доброе, Павел Александрович! — улыбнулась я, вспоминая наш недавний разговор в ординаторской. После катавасии с фотосессией доктор позвал меня с собой и для острастки с напускной строгостью отчитал за самоуправство, после чего с интересом расспросил, что произошло в палате Щукина. Я честно все рассказала, потому что уже успела понять, что, собственно, для того весь этот разговор и затевался, а увидев, что Павел ярый фанат отечественного хоккея, без сомнений положила перед ним выданный Кисляком билет. «Медведи» проводили какой-то дружеский матч, который не влиял на их положение в турнирной таблице, но врач обрадовался подарку, будто ребенок на новогоднем утреннике, и с миром отпустил меня заниматься своими делами. С этих пор я утвердилась в мысли о том, что Кисляк не зря занимает место в первом звене — реакция у него хорошая, что, впрочем, не давало мне повода думать, что и человек он, может быть, неплохой. Ну если только чуть, самую капельку. — Привет! — смутно знакомый голос заставил меня отвлечься от дезинфекции термометров, и, подняв взгляд, я увидела перед собой еще одного хоккеиста «Медведей» — Кострова. — К Егору можно? — Можно, — кивнула я. — Пятая палата. — Понял, — сказал Саша. — Рад был встрече. — Я тоже, — улыбнулась я, возвращаясь к своему занятию. С Костровым мне говорить было не о чем, — знакомы мы были бегло, пересекались редко, и знала о нем я мало, хотя впечатление он производил приятное, и, похоже, товарищем был хорошим, поэтому я просто порадовалась, что он решил навестить Егора. Пока Щукин был здесь, к нему мало кто приходил. Только однажды забегал Димка, пару раз я сталкивалась в коридоре с Еленой Константиновной, которая при виде меня испытала большое облегчение. Наверное, ей было приятно, что кто-то знакомый присматривает за ее сыном в этих стенах. А вот кого я ни разу не видела, так это Марину. Или девушка Егора совсем не навещала его, или появлялась здесь не в мою смену. С Щукиным мы это, понятное дело, не обсуждали, хотя порой меня так и подмывало спросить, откуда у него в тумбочке шоколад и орешки с вареной сгущенкой, — оказывается, капитан «Медведей» был не меньшим сладкоежкой, чем я. Но я не спрашивала. А он не говорил. *** После тихого часа я заглянула в палату Ивана Ивановича, старожила нашего отделения, одинокого старика самых преклонных лет. Был он здесь еще до того, как я пришла на практику, и останется, наверное, после. Мне следовало отвезти его в физиотерапевтический кабинет на эхокардиографию. — Софиюшка, дочка, — проскрипел он, едва завидев меня. — Как хорошо, что ты зашла, скучно мне лежать одному-то… Соседа вот выписали, так и поговорить не с кем… — Пора вам, дед Вань, на процедуры, — улыбнулась я, ставя кресло-каталку вплотную к кровати. — Готовы? — Да готов, девонька, только как бы ты не надсадилась. — Ничего, дедушка, сил хватит. — Я подхватила старика подмышки и, рывком подняв его с кровати, пересадила в коляску, не чувствуя тяжести — был он весь каким-то тонким и высохшим, будто степной ковыль. Расправила на нем больничную сорочку. — Ну что, поехали? — Поехали, — он махнул морщинистой, усыпанной коричневыми старческими пятнами рукой, будто понукал невидимую лошадь. — Как дела твои, Софиюшка? — Ничего, дедушка, потихоньку, — сказала я, выходя вслед за каталкой в коридор и затворяя за собой дверь. Дед Иван любил поговорить, и сказителем был отменным. В его палате я проводила больше времени, чем в прочих, зная, как необходима ему компания. Он вспоминал о своей непростой жизни, покалеченной войной и службой в органах, говорил о родной деревне, от которой уже ничего не осталось, и о семье, которую пережил. У меня всякий раз вставал в горле горький ком, и тяжесть опускалась на сердце, но Иван Иванович, угадывая мои эмоции, умел закончить свой рассказ удивительно легко и беззаботно, со светлой грустью, а не беспроглядной тоской, и мне оставалось только удивляться житейской мудрости этого человека. — А что грустная такая? — Полуобернувшись, он пытливо вгляделся в мое лицо удивительно светлыми для своих лет глазами. — На сердце неспокойно? Я едва уловимо кивнула, подумав, что только деду Ивану и смогу поведать, что у меня на душе творится. Он уж точно не осудит. Да и вроде бы, ему, правда, интересно. — Не могу в своих чувствах разобраться. Вот, кажется, ясно все, а потом как будто пеленой все подернется, сомнения одолевают. И самое важное, главное все куда-то ускользает… Не знаю, понимал ли дед Иван, о чем я говорю, но как только я замолчала, сказал: — Если чувства есть — чего ж в них разбираться? Душевные терзания да бесконечные сомнения до добра не доводят. Тут действовать нужно. Тогда сразу все ясно и станет. Я вздохнула. Если бы все было так просто… — Не помню, Софиюшка, рассказывал ли я тебе про свою вторую жену? — вдруг оживился старик, пока я везла его в физкабинет. — Это такая история, знаешь… Целый сказ о потерянном времени. — Не рассказывали, дед Вань… — А вот расскажу, значит. Случилось это еще до войны, и был я тогда пацаном зеленым, в самой поре юности своей. А по соседству с нами поселилась одна семья, и дочка у них была — красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать… И стал Иван Иванович рассказывать, как полюбил он соседку всей душой, да признаться боялся, все думал, что не посмотрит она на такого простака, тем более что сын самого председателя к ней сватался. Иван тогда от обиды на судьбу взял да и женился на молоденькой продавщице, тут и детки у них пошли. А потом — война. — В сорок четвертом после ранения комиссовали меня, вернулся в колхоз. А соседка как глянула на меня, как за сердце схватилась, — так и понятно все стало… Какой же ты, говорит, дурак, сколько слез из-за тебя пролила… А замуж так и не вышла. — А жена ваша как же? И дети? — Что — жена?.. Я мужчина честный. Взял жену, детей, да подальше от соблазна… В Москву переехал, на службу поступил. Да не заладилось с супругой-то, себя ведь не обманешь. Развелись. А любимую свою я уже в пятьдесят третьем снова встретил, когда в госпитале военном лежал. Медсестрой она там работала. Душа в душу с ней прожили несколько лет… — Несколько?.. — Оспа ее унесла в пятьдесят девятом. Много жизней она тогда забрала, вот и ее не пощадила. Я тогда все думал: как бы все у нас сложилось, если бы еще тогда, до войны, имел смелость ей признаться… Я сморгнула выступившие на глазах слезинки, разворачивая кресло-каталку в сторону физкабинета. Вот уж истинно, сказка о потерянном времени. А как из сказки да песни слов не выкинешь, так и ошибки свои не исправишь, ушедшие годы не вернешь… Открывая дверь в кабинет, я уловила в коридоре какое-то движение и, обернувшись, успела заметить в дверном проеме пятой палаты идеально прямую девичью спину, небрежно собранные в пучок волосы, и тонкую руку, сжимающую прозрачный пакет, в котором полыхнули рдяно спелые яблоки. А вот и злая ведьма пожаловала… Переложив старика на кушетку, я осталась ждать его тут же. Появление Марины меня расстроило, но я старалась не подавать виду, тем более что рассказанная дедом Иваном история все еще не давала мне покоя. — И вы больше никогда потом не любили по-настоящему? — спросила я, пока медсестра подготавливала аппарат. — Ну отчего же? — иссохшие губы тронула улыбка. — Любил, даже женат снова был. — Я думала, что любовь только один раз в жизни бывает… — Это она в книжках один раз бывает, да в головах излишне романтичных барышень, — дед выразительно постучал по лбу костяшками пальцев. — А в жизни-то оно по-всякому случается… — А по-всякому — это как? — нахмурилась я, нехотя вспоминая о своем бывшем. Любила я Володю или нет? Может, то был всего лишь морок? Самообман? А что сейчас? — Бывает, что не один, — охотно пояснил дед Иван. — А бывает — и ни одного. Это ведь, девонька, оттого зависит, как ты на мир этот глядишь, открытым сердцем, или нет. Медсестра приложила палец к губам, требуя замолчать. Заскрипел эхокардиограф, выводя ленту с вычерченной кривой, по которой можно прочесть импульсы жизни. Жаль, что не существует специального аппарата, способного с точностью прочитать чувства, определить их истинность и выдать результат диаграммой в процентном соотношении. Да хоть по теории Стернберга. Хотя, может, и нет ее, любви этой, есть только собственные фантазии, помноженные на бунтующие гормоны? Обратный путь мы преодолевали молча. Дед Иван погрузился в воспоминания и, кажется, задремал. Я тоже задумалась. Старик был прав: в самокопаниях нет никакого смысла, необходимо действовать. Только вот тот, кому следует это делать, сидит на попе ровно (ну или не очень, уколы же все-таки) и ждет удобного момента. Непонятно только, когда этот момент настанет. Может, завтра, а быть может, никогда. Вот и я жду — у моря погоды. И все это уже конкретно достало. Дверь злополучной палаты отворилась, когда я уже миновала ее, и оттуда явно вышла Марина, потому что застучавшие по полу каблучки вдруг замерли в нескольких шагах, и мне даже не потребовалось оборачиваться, — я и так ощутила яростный взгляд, отравленной стрелой вонзившийся между лопаток. Через мгновение я уже скрылась в спасительной обители деда Ивана, надеясь, что ей не хватит наглости заявиться сюда следом за мной. Я нарочно задержалась, пересаживая старика обратно на кровать и заваривая по его просьбе чай, выслушала еще пару историй, на этот раз веселых, мысленно прикидывая, сколько же ему лет, и после пары неудачных попыток сдалась, пообещала, что зайду в следующую смену, и опасливо приоткрыв дверь, выглянула в коридор. Не то что бы я боялась встречаться с Мариной нос к носу: мы обе были далеки от того, чтобы вцепиться друг другу в волосы в людном месте, но эта встреча в любом случае не была бы приятной. Коридор, к моему огромному облегчению, был пуст. Я вышла из палаты и направилась в сторону подсобки. Марина появилась непонятно откуда, выскочила, будто чертик из табакерки, отрезая все пути к отступлению. — Пахомова. — Касаткина. Наши фамилии из уст друг друга прозвучали, как изощренные ругательства. Я рефлекторно поежилась, и еле уловимое движение не ускользнуло от внимательных глаз чирлидерши, — она подступила на шаг ближе, заставляя меня отшатнуться, и тем самым оказалась в лидирующей позиции. — Что ты здесь делаешь? — после нескольких секунд напряженного молчания не спросила, а скорее, потребовала ответа Марина. — Работаю, — спокойно пояснила я, а в следующую секунду едко усмехнулась и задала встречный вопрос: — А ты? — Навещала своего парня, — четко проговорила она, продолжая вглядываться в мое лицо, ища в любом проявлении моих эмоций подтверждения своим подозрениям. Меня это развеселило. — Серьезно? — с наигранным удивлением прошептала я, расплываясь в улыбке. — Ну ладно. И уже собралась уйти, но тут увидела, как под маской напускного надменного безразличия вместо плохо сдерживаемого гнева проступает вдруг неподдельное отчаяние. Касаткина могла казаться мне какой угодно, но я уж точно никогда не считала ее глупой, и сейчас она, конечно, не могла не догадываться, чем оборачивалось для нее все происходящее. И я поняла, всем своим нутром ощутила, что девушка, всегда уверенная в собственной неотразимости, сильная и напористая Марина по-настоящему, до дрожи в коленях, до ужаса, боится. — Пахомова, пожалуйста, оставь Егора в покое, а? — Жалобно попросила она, в порыве нечаянной откровенности хватая меня за руку. — У тебя и так все есть, а у меня, — ее голос дрогнул. — У меня только он. Я не смогла найти для нее слов, ошеломленная этим признанием. Нет, я не чувствовала себя виноватой перед Мариной, их отношения с Щукиным дали трещину еще до меня, но было во всем этом что-то дико неправильное, не укладывающееся в рамки моего прежнего восприятия. Не дождавшись ответа, Касаткина отступила, брезгливо отбросив мою ладонь, недовольная, расстроенная невольным проявлением своей слабости. Глаза ее снова стали колючими, а губы сложились в презрительную ухмылку. И, в полной мере возвратив самообладание, она прошипела: — Это же был твой шанс, дурочка. Потом не говори, что я тебя не предупреждала. *** После ухода Марины я брела к сестринскому посту, а в голове были сумбур и неразбериха. Мысли сменяли друг друга так быстро, что я могла только цепляться только за отдельные обрывки, но даже их думать мне не хотелось, и оставаться одной тоже, поэтому я и направлялась к Свете, как к единственному источнику спасения — ее бессмысленная трескотня наверняка поможет мне отвлечься. В коридоре царило оживление: поскрипывали двери, раздавались шаркающие шаги, — пациенты спешили в столовую на полдник. Егор тоже вышел за своей порцией киселя — на секунду наши взгляды пересеклись, но я сразу же отвернулась. — Твоего-то завтра выписывают, знаешь? — кивнув в спину уходящему Щукину, сообщила Света, сгружая на стол стопку медкарт. — Как — завтра? — вскинулась я. — В понедельник же. — Павел сказал, что нет смысла ему здесь в выходные оставаться, пусть лучше к следующему матчу готовится. Здоров твой хоккеист. Эй, ты не рада, что ли? — Конечно рада, — выдохнула я, чувствуя, как горячо защипало в глазах. Я так привыкла, что Егор рядом, и я могу видеть его почти каждый день. А теперь он вернется домой и кто знает, что будет дальше. Слова успели опередить мысли, преградив путь начавшим выстраиваться в ряд сомнениям: — Свет, можно я сегодня здесь останусь? — В пятой палате, полагаю? — Она хитро прищурилась. — Понима-а-ю… Он такой лапочка. Была бы я на пару лет моложе, сама бы с ним замутила. Взглянув на мое лицо, она осеклась, а потом развела руками: — Ты же знаешь, руководство такого не приветствует, и в случае чего… — Она приложила ладонь ребром к горлу. — А если так? — перед ней на стол легла рыжая купюра. Света хмыкнула и покачала головой. — София, давно хотела спросить, какой аромат ты используешь. Запах просто умопомрачительный. — Он очень дорогой, — возразила я, возвращая деньги в карман. — Ну как знаешь, — пожала она плечами и принялась расставлять карты на полке. — Только время нынче тоже недёшево. Особенно когда понимаешь, что оно упущено. — Подожди здесь, — сквозь зубы процедила я и, по-прежнему игнорируя попытки здравого смысла достучаться до моего сознания, ушла в подсобку, а вернувшись, протянула медсестре то, что она хотела. — Вот это другой разговор! — обрадовалась Света. — Теперь хоть вся ночь ваша, только дежурному не спалитесь. Я рассеянно кивнула, глядя на то, как элегантный черный «француз», подаренный мамой на день рождения, каждую каплю которого я берегла как зеницу ока, опускается на дно чужой сумки. *** Вечер прошел, как в тумане. Воспользовавшись моментом, когда Егор ужинал в столовой, я прибрала в его палате, а сдав смену, пряталась по углам, стараясь никому не попадаться на глаза. По ночам в стационаре дежурили штатные санитары, но в большинстве случаев они игнорировали свои обязанности, предпочитая здоровый сон в подсобке. После отбоя Света позволила мне скрыться в свободной палате в конце коридора. Сидя на старом, заштопанном в нескольких местах, полосатом матрасе, в темноте, освещаемой слабым светом фонаря, скрывавшимся за углом больницы, я провела остаток вечера, споря с самой собой. У меня был шанс побыть с Егором наедине, и глупо было им не воспользоваться, я же так давно этого хотела. Но это, оказывается, так не просто: взять и зайти к нему ночью, когда он, может быть, уже спит. И что я ему скажу? Может быть, он не обрадуется моему приходу, ведь у него сегодня была Марина. Вдруг он передумал? Но ведь тогда Касаткина не была бы столь напугана моим присутствием в стационаре. Но вот я приду… Чтобы — что? Что мы будем делать? О чем разговаривать? А вообще, когда он уйдет от Марины, что изменится? Мы будем открыто обниматься в коридорах Ледового? Проводить время у него дома? Я познакомлю его с родителями? Черт, да я даже не знаю, как выглядят нормальные отношения, потому что прежде у меня их не было. Я волновалась, будто перед самым сложным в моей жизни экзаменом, и в то же время меня охватывала дрожь нетерпения. Но было еще кое-что, что-то более глубокое и сложное, что не давало мне покоя, тугим узлом скручиваясь где-то в животе и давя своей тяжестью. У меня было чувство, что я совершаю предательство. Не по отношению к Егору, или Марине (о, тут меня захлестывал азарт!), а к себе самой. Я столько раз пыталась забыть его, давала себе обещания, что не буду о нем думать, что не подпущу ближе, пока он не расстанется с Мариной, Выходит, это все неправда, пустышка? И не обесцениваю ли я себя, собираясь пойти к нему сама, когда он еще не принял решение, ведь это будет означать мою полную капитуляцию? Страшно. А может быть, я много размышляю? Что, если просто прислушаться к своим желаниям, ощущениям? Я наклонилась на стену и прикрыла глаза, пытаясь представить Егора, его улыбку, осторожные касания, и внутри меня стало разгораться пламя, а на коже заплясали крошечные искорки. Чем дальше я уходила в свои фантазии, тем сильнее становился пожар, и внезапно пришло осознание, что его немедленно стоит потушить, иначе… ***

"Только помни о том, что твой взгляд, словно выстрел Под сводами древнего храма. Твой конь не споткнется, летя через камни, Летя сквозь запах жасмина. Это чувство сильнее любого медведя, И выше подъемного крана, А все остальное — пыль и болотная тина…" Сплин

Часы показывали половину первого, когда я, наконец, собралась с мыслями и поднялась с кровати. Подойдя поближе к окну, попыталась разглядеть себя в зеркало в рассеянном свете выбравшейся на небосвод луны, но не преуспела, только чуть поправила волосы и вышла в коридор. Без приключений преодолела расстояние до палаты Щукина, несколько раз чуть не повернув обратно, и замерла перед дверью. Сомнения вновь стали одолевать меня, и неизвестно, сколько бы я тут простояла, только внезапно до моих ушей донеслись звуки со стороны ординаторской и, не дожидаясь, пока оттуда выйдет врач, я как можно тише приоткрыла дверь и проскользнула внутрь. Егор спал, растянувшись поверх сбитого одеяла. Одну руку он положил под голову, вторая свободно свисала с кровати. Губы были слегка приоткрыты. Ничуть не потревоженный моим приходом, он тихонько сопел во сне, и выглядел таким трогательным, что я ощутила прилив нежности, которая затопила меня, превратив пожар внутри в ласковый танцующий огонек. Мне приходилось только удивляться, что делает со мной этот мальчишка, ведь я даже не могу внятно объяснить, что в нем так привлекает меня. Быть может, это просто не требует объяснения? Я осторожно присела на краешек кровати и тихо позвала: — Егор. Он перевернулся на бок, открыл глаза, потом сонно прижмурился и снова открыл. Приподнялся на локте. — София? Ты как тут?.. — Вот так, — я пожала плечами. — К тебе пришла. — Это хорошо. — Егор зевнул и, протянув руки, сгреб меня в охапку, укладывая рядом с собой так, что я оказалась спиной к нему, и заключая в крепкие объятия. И это действие показалось вдруг таким простым и обыденным, будто мы проделывали это уже миллион раз, и я боялась шелохнуться, чтобы не испортить момент. — Меня завтра выписывают, — сообщил Щукин, окончательно проснувшись. — Знаю. — Я хотел сказать вечером, но не смог тебя найти. — Я нарочно от тебя пряталась, — призналась я, касаясь его ладоней, скрещенных на моем животе. Наши пальцы переплелись, я ощутила, как изменился ритм сердцебиения Егора, — оно стало более частым и гулким. Он волновался. — Больше не прячься, ладно? — он потянул меня за плечо, заставляя повернуться к себе. Теперь наши лица оказались в считанных миллиметрах друг от друга. О чем я сейчас думала? Да вообще не думала. Все мысли куда-то испарились, ушли в небытие. Остались только ощущения, прикосновения: его теплое дыхание, щекочущее кожу, приятная тяжесть рук, запах мужского тела с едва заметной ноткой прохладной мяты, дрогнувшая под кончиками пальцев венка на его шее, тихий шорох снега за окном… Все это складывалось в одну волшебную мелодию нашей удивительной близости. — У меня дежавю, — шепотом признался Егор, тихонько поглаживая меня по спине. — Мне кажется, что это уже было, что мы засыпали и просыпались вместе. — Да ладно, — улыбнулась я. — Мы знакомы всего полгода. — Полгода? — Представь? — Я перевернулась на живот, приподнялась, подпирая щеки кулачками. — У кого-то это год Змеи, а у меня — год Щуки, блин… Егор рассмеялся, а потом серьезно сказал: — А что, если каждый твой год будет проходить под этим знаком? Я хотела спросить. Узнать, а как же Марина. Уточнить, когда он ей все расскажет. Напомнить, что мы, вообще-то, не пара, и неизвестно, станем ли ею. Но вместо этого… — Давай, — тихо сказала, уткнувшись ему в грудь. Он вздохнул, погладил меня по волосам, убирая упавшие на лоб пряди. Во мне все задрожало от напряжения, будто кто-то задел невидимые струны. Егор чуть отодвинулся к стене, ласково коснулся моего лица, приподнимая его, чтобы заглянуть в глаза, машинально облизнул пересохшие губы. — Только не целуй меня, — торопливо предупредила я, сбегая на край кровати. — Это почему еще? — Севшим голосом поинтересовался он, садясь по-турецки и всем корпусом разворачиваясь ко мне. — Почему-почему… Потому! — Я встала и отошла к окну. Скрещенными руками обхватила себя за плечи. — Потому что обычно после поцелуя все летит к чертям! Егор задумался. Не знаю, прошла минута или целая вечность — время внезапно потеряло свое значение, — прежде чем он ответил: — Это что, нам теперь вообще не целоваться? Не-ет, я не согласен. Послышался скрип кровати, тихие шаги, и ладони Егора легли мне на талию. — Не знаю, что ты там себе придумала, но я тебя больше никуда не отпущу. От робкого поцелуя в шею я вздрогнула, но не отстранилась. Осмелев, Егор легонько прихватил губами мочку моего уха и прочертил языком влажную дорожку до ключицы. Эти ощущения приятно отзывались во мне, я перестала зажиматься и расслабилась, отдавая инициативу в его руки, позволяя узнавать меня, исследовать изгибы моего тела. Мягко развернув меня к себе, ясноглазый капитан завладел моими губами, целуя осторожно и нежно, будто пробуя на вкус, и лишь когда я обняла его за шею, притянув ближе, он позволил себе опустить руки на мои бедра и увлек в сторону кровати. Усевшись на прогнувшуюся от нашей тяжести койку, он усадил меня сверху, и мы еще долго не могли оторваться друг от друга. Каждый новый поцелуй был жарче предыдущего. Мои щеки горели, пальцы путались в волосах Егора, его ладони оглаживали мои плечи, лопатки, скользили ниже, обхватывая за ягодицы и сильнее прижимая к себе. В какой-то момент его руки пробрались под мое поло, обжигая и без того разгоряченную кожу, и я ощутимо прикусила его нижнюю губу. — Ай. — Не торопись, — предупредила я, отстраняясь и сбрасывая его руки. — Прости. — Хочу быть уверенной, что я у тебя вот тут. — Я положила ладонь ему на грудь. Щукин улыбнулся. — И тут. И здесь. — Он прикоснулся к своему лбу. И я ему поверила, потому что мне очень хотелось, чтобы все было именно так, как он говорил. Мы провели вместе всю ночь. Лежали, обнявшись, разговаривали, шутили, и еще много-много целовались, не позволяя себе ничего лишнего, чтобы не растревожить, не разбить хрупкость и нежность этих минут. На рассвете я собралась уходить. Отделение начинало просыпаться в шесть утра, и мне хотелось покинуть его до того, как я встречусь с кем-то из персонала. Выйти было просто: через дверь, ведущую во внутренний двор, она была заперта на огромную железную задвижку, которая легко поддавалась изнутри. — Сегодня я уже буду дома, — сказал Егор, провожая меня до двери и не отпуская мою руку. — Позвоню тебе, когда доберусь. Может, встретимся вечером? — Хорошо, — я обняла его и еще раз мимолетно поцеловала в губы. — Увидимся. Покидая больницу, я чувствовала себя абсолютно — впервые — счастливой. Счастье заполняло меня всю, дарило ощущение крыльев за спиной. Я столько раз слышала эту метафору, но только сегодня поняла, что это значит, почувствовала невероятную свободу и полноту жизни. Город просыпался, и я вместе с ним: краски казались ярче, звуки — мелодичнее, сырой воздух уходящей зимы — упоительным и свежим. Я и подумать не могла, что возможно — так, и была благодарна Егору за то, что он служил этому причиной.