Игра стоит свеч

"И полетели ножи И стаи упреков. И заблудились во лжи И в собственных чувствах. Он тебя таки убьет, Но — в самом финале…" Земфира

Щука Егор до последнего не верил, что Димка его ударит. Накануне Малой вернулся с выездных и, узнав о случившемся, пришел в бешенство. Старший его прежде никогда таким не видел, даже в драках из-за «Химика» Дима принимал позицию защиты, прикрываясь от кулаков брата; сейчас же он вдавливал Егора в стену с такой силой, словно хотел проломить им бетон, и, как заведенный, повторял одно и то же: — Что произошло? Что ты ей сказал? Что ж, имел на то полное право. Щукин и сам хотел бы узнать, что, черт возьми, вообще, произошло, и как за несколько месяцев он превратился из уравновешенного, уверенного в себе парня, в обманутого и преданного обеими девушками идиота, а главное, и сам стал для них предателем. Все спуталось в такой узел, что расплести его оказалось просто невозможно, пришлось просто разрубить. Разрезать по живому. А ведь еще совсем недавно все было иначе. 1. В больнице было так легко давать обещания. Стационар вообще казался отдельным маленьким государством со своими законами, и даже время там текло иначе — медленно и тягуче, вбиваясь в виски каждой своей секундой. Чтобы не чувствовать его, Егор только ел, спал, снова спал и ел, иногда читал, коротая часы до прихода Софии, которую всегда ждал с волнением, растекавшимся по всему телу приятным теплом, концентрировавшимся в кончиках пальцев, которые покалывало от невидимого электричества. Он привык к этой девушке, к ее присутствию в своей жизни; она была словно глоток свежего воздуха в их душных, застывших отношениях с Мариной, которые продолжались, будто по инерции, и с каждым днем приносили все меньше удовлетворения. О Софи же он не переставал думать с того самого дня, как впервые поцеловал ее. Он честно пытался задушить в себе возникший интерес, но ничего не получалось. Она была целым новым миром, незнакомой планетой, которую хотелось узнать. Кроме того, случай все время сталкивал их: в торговом центре, в Ледовом дворце, даже в Димкиных рассказах то и дело проскальзывало ее имя. Против своей воли Егор ощущал жгучую ревность– сначала к Антипову, затем к Младшему, — она бурлила, клокотала в нем, разгоняя по жилам кровь, заставляя совершать необдуманные поступки, и, в конце концов, все обернулось тем, что он пригласил Софи на свидание. Тогда он еще надеялся (хоть и не представлял, как) играть на два поля, но Пахомова четко обозначила свою позицию. Марина же тем временем совсем отдалилась, была сосредоточена на себе, а то и пропадала где-то, но Егору было сложно разорвать последние нити, связующие их, просто потому что он не хотел делать ей больно. Но в больнице было легко давать обещания. Во время его болезни София раскрылась совершенно по-другому. Здесь, в стационаре, была ее стихия, и если внешне она еще противилась, сетуя, что попала не в то отделение, то Егор видел, с каким удовольствием она выполняла свои обязанности. И форма сидела на ней, как влитая, и ни в чем прежде она не была еще так хороша, как в этом хирургическом костюме, выделявшемся на фоне прочих белых халатов. Он не мог оторвать взгляд, наблюдая за ней в то время, когда она убиралась, отмечал все ее движения, жадно впитывал звуки ее звонкого голоса, порой не отдавая себе отчет в том, что делает это. А еще он заметил, с какой искренней, неподдельной заботой она относилась к нему, как ей нравилось проводить время у него в палате, просто сидеть рядом и спрашивать, как он себя чувствует и что принести ему завтра. И с каждым ее приходом мир вокруг озарялся светом. Им и вправду удалось сблизиться, и теперь он в полной мере понимал, что она на самом деле чувствует. Он был уверен в ней: ошибки быть не могло. И тогда он твердо решил порвать с Мариной сразу по возвращении домой. К тому же, в больнице было так легко давать обещания. 2. В день выписки за Егором пришел Димка, помог забрать то, что накопилось у брата за время госпитализации (Щукин и не подозревал, сколько вещей ему могло понадобиться за этих две недели), и они вместе покинули больничные стены. После ухода Софи он успел лишь чуть-чуть подремать, но спать не хотелось. Хотелось бежать вприпрыжку, улыбаясь всем вокруг и насвистывая незатейливую мелодию. Младший косился подозрительно, но ни о чем не спрашивал — догадывался, наверное, о причине легкого помешательства брата. А Егор давно уже не чувствовал себя так хорошо и свободно, как в это утро. Едва переступив порог дома, он почувствовал что-то неладное. Из кухни доносились женские голоса. Один был мамин, а второй принадлежал Касаткиной. Коридор родной квартиры сразу сжался до размеров конуры, стало тесно и душно. Оказывается, мама с Мариной решили сделать ему сюрприз. Девушка вышла из кухни, вытирая руки маленьким полотенцем, а за ней вился удивительный аромат, от которого у Егора требовательно заурчало в животе. — Привет! — Марина легко коснулась губами еще щеки. — Мы по тебе скучали. Иди, мой руки, и за стол. Егор был обескуражен. Он бросил быстрый взгляд на Диму, но тот только развел руками — он тоже ничего об этом не знал. В полной растерянности хоккеист отправился в ванную, а оттуда — на кухню. Там, за ломившимся от его любимых блюд столом, ждала его мама и все-еще-его-девушка, и все это выглядело так удивительно по-семейному, что у Егора, как бы он этому не сопротивлялся, возникло ощущение тепла и уюта. Марина ни словом, ни взглядом не выдала своего недовольства, хотя Щукин был уверен почти на все сто, что она догадывается о его отношениях с Софией. Касаткина заботливо хлопотала возле него, подкладывая ему на тарелку то салат, то жаркое, подливала в его стакан вкуснейший вишневый компот. Егор не ожидал от нее подобных жестов, — обычно все было наоборот, — и был изумлен не меньше младшего брата, который бросал на Касаткину настороженные взгляды. Егор знал: Димон, как никто, хочет, чтобы у старшего все сложилось с Софией, которую он успел полюбить, как родную сестру, и это тоже было по-своему удивительно, ведь замкнутый интроверт Димка, порой, как казалось Егору, живший в каком-то своем мире, почти никого не подпускал близко. Как бы то ни было, но в тот вечер, наблюдая за Мариной, такой милой и искренне счастливой, он не посмел сказать ей тех самых слов, которые вот уже несколько дней прокручивал в своей голове. Просто не смог. *** С Софией он встретился на следующий день. Поймал ее, выходящую из больницы, после очередной смены, неожиданно повалил в сугроб, пытаясь сорвать поцелуй с ее смеющихся губ. — Щук! — она отфыркивалась от попадавшего в лицо снега, махала руками, стараясь сбросить с себя парня, но затихла, когда он все же завладел губами, а в следующий момент сорвала с него шапку и отправила ее в свободный полет, заставив Егора расхохотаться и прервать столь увлекательное занятие. Головной убор нашелся на тропинке. Отряхнув его, как следует, Щукин взял Софию за руку, и они пошли к ее машине. Там они целовались уже дольше, со вкусом, и кто мог бы знать, сколько бы это продлилось, если бы Софи, отстранившись, не спросила: — Ты поговорил с Мариной? Щукин сник и, шумно выдохнув, покачал головой. Софи замкнулась, отвернувшись от него, долго смотрела в окно на больничный двор, потом, без особой надежды в голосе, проговорила: — А когда? — Я обязательно с ней поговорю! — горячо заверил он. — Думаю, на этой неделе мы с ней пересечемся в Ледовом, они ведь репетируют перед матчем… — Конечно, он ни словом не обмолвился о вчерашнем ужине, надеясь, что у Димона тоже хватит ума не проговориться. — Хорошо, — кивнула девушка, и Егор уловил грусть в ее глазах. Но уже через мгновение она приободрилась и весело спросила: — Ну что, куда едем? — Куда хочешь! — С облегчением отозвался он. В тот вечер они просто катались по засыпающему городу, слушали музыку и наслаждались общением друг с другом. Егор никогда не знал себя более нужным, необходимым, как кислород, — только с ней он впервые ощутил это состояние, и ему хотелось оставаться в нем всегда. 3. Шанса поговорить с Мариной все не было. Она то загадочно пропадала куда-то, так что Егор не мог до нее даже дозвониться, то была рядом, окутывая теплом и нежностью. Она вела себя странно: не ревновала, ни о чем его не спрашивала, порой просто молча шла рядом по коридору Ледового, невзначай касаясь его руки, или неожиданно приезжала вечером, привозила какой-нибудь фильм и мороженое, и они устраивали посиделки на кухне за ноутбуком, как бывало в те времена, когда в жизни Егора еще не появилась София. Все это сбивало Щукина с толку. Он не мог заставить себя посмотреть на Марину прямо и сказать, что им надо расстаться. Нет, он смотрел на нее украдкой. На знакомый прищур глаз, на непокорные завитушки, выбившиеся из прически, на хрупкие точеные плечи, которые ему прежде так нравилось ощущать под своими ладонями. Он вспоминал те моменты, которые сближали их, — почему-то сейчас, когда он был готов произнести те самые слова, в памяти оставалось только самое хорошее, — и с губ не срывалось ни звука. Чувствовал ли он к ней что-нибудь? Безусловно. Чувствовал себя придурком, вляпавшимся намертво. Без шанса выбраться. 4. Егор никогда не любил март. Когда все вокруг радовались приходу весны и скорому теплу, он, походя, пинал носком кроссовка кучи унылого почерневшего снега на обочинах, морщился от неприятной снежно-водянистой мороси и ненавидел расползавшееся под ногами нечто. А еще Щукин совершенно не знал, что ему делать с замаячившим на горизонте международным женским днем, и с кем из девушек его провести. Утром поздравить Марину, а вечером — Софи? Или наоборот? Купить одинаковые букеты или разные? Марина любила красные розы — роскошные, дерзкие, как она сама, а вот Софии он прежде не дарил цветов, и не знал, какие предпочитает она. Сам он в них нифига не разбирался, и переживал, что неправильным выбором может огорчить девушку. Промучившись какое-то время, он пригласил Марину в кафе, а Софии отправил с доставкой очаровательный букет в форме сердца из белых роз, потому что… Просто потому что. Ему нравилось думать, что посиделки с Мариной в кафе — это некий аванс перед грядущим расставанием. Ему хотелось так думать. Но в тот день, глядя на весело щебечущую Касаткину, он размышлял о том, что чувствует Софи, обманутая в своих ожиданиях. В его обещаниях. Она написала ему лишь короткое «спасибо», и он был уверен, что за ним скрывались тонны горечи и обиды. Он почти начал себя ненавидеть. Его добивали неуместные подколы Кисляка и молчаливое осуждение в глазах Антипова. Егора беспокоила их осведомленность о его личных делах, и он никак не мог понять, почему им не все равно. Это бесило. Следующие несколько дней он провел с Софи. Им удавалось урвать лишь несколько часов из плотного расписания обоих: у Пахомовой — учеба и работа, у него физфак и бесконечные тренировки — она все понимала и ничего не требовала, только грустно улыбаясь на его очередное «завтра». Он видел, как угасала надежда в ее глазах, и старался, правда, старался, поддерживать этот огонь, пока он не потух окончательно, и пока ему это удавалось. 5. После тренировки в Ледовом было тихо. «Медведи» разошлись, передав лед фигуристам — подружка Пономарева готовилась с каким-то крутым соревнованиям со своим жеманным партнером, — Егор в подробности не вдавался. Он ждал Марину, которая вот-вот должна была появиться из женской раздевалки после отработки очередного номера. В этот раз он готовился. Он сочинил целую речь, длинную и горячую, аккуратно продумал каждое слово, так, чтобы не обидеть Марину, чтобы дать понять — в этом нет ее вины, все перемены произошли в нем одном. Егор стоял, привалившись к стене коридора, бесконечное число раз проматывал в голове все эти слова, слушая, как бешено колотится собственное сердце. Это было так непросто — взять и оборвать связывающую их нить, оборвать ее навсегда. Непривычно. Но он никогда не думал, еще до встречи с Софи не строил никаких планов для их отношений с Мариной. Они просто встречались, им было классно вместе, но он не пытался размышлять о том, что будет дальше. Они еще так молоды, они в поиске себя, своего места в этом мире, и того, кто будет с ними рядом. Они с Мариной попробовали — и провалились. Он знал, что это так, потому что, будь у них все иначе, он бы не посмотрел в сторону другой девушки. Но гребанное чувство вины все наваливалось на него, душило и рвало на части. На две, почти равные. И чтобы снова стать целым, цельным, нужно было сделать выбор. И он собирался сделать его сейчас. Когда из раздевалки вылетела стайка девчонок, Егор отодвинулся в сторону, ища глазами Марину, но она не появлялась. Вот уже и Плотникова прошла мимо, многозначительно покосившись на него, и Дашка убежала далеко вперед, но Касаткиной среди подруг не оказалось. Он подождал еще — Марина не вышла. Но он точно знал, что она здесь, он видел ее перед тренировкой. Не могла же она испариться, в самом деле? Нет, только не сейчас, когда он все для себя решил, только не сейчас. Он решительно направился в сторону раздевалки и, как только взялся за ручку двери, она открылась сама. В проеме стояла Марина, все еще в черлидерской форме, с распущенными волосами, и невинно смотрела на него снизу вверх. Он даже разозлился. Какого черта она все еще не собрана? Ему нужно с ней поговорить, непременно, сию же минуту, потому что пока он будет ее ждать, уверенность может покинуть его. Он хотел сделать это на улице, но теперь, видимо, придется прямо здесь. В месте, с которым у него было связано столько воспоминаний. Вот черт… Он шагнул вперед, заставляя ее отступить вглубь раздевалки, и закрыл за собой дверь. Уголки Марининых губ дернулись вверх, но он не стал давать ей ложной надежды, рвано выдохнув: — Марин, нам нужно поговорить. В мгновение все изменилось. Девушка напряглась, выпрямилась, и кроткое выражение на ее лице сменилось на вызов. Она была, как пружина, как взведенный курок револьвера, готового выстрелить прямо ему в лоб целой очередью обвинений. К этому он тоже готовился. — Да, мне тоже нужно тебе кое-что сказать, — она улыбнулась, и эта улыбка вдруг показалась ему нервной. — Но давай отложим разговор. Сейчас у меня на тебя другие планы. И, прежде чем он успел что-то понять, она рванула подол спортивного платья, стягивая его через голову. Егор почувствовал, как его рот наполнился вязкой слюной. Он гулко сглотнул, чуть шире распахивая глаза. Этого он не ожидал. Марина тоже готовилась, — он теперь понимал это. На ней было его любимое белье — тонкие кружева цвета ночного неба, контрастировавшие с оставшимися на ней белыми гольфами — изумительное сочетание, подумал Егор, облизывая ее взглядом. У них не было близости уже долгие месяцы. Наверное, с той новогодней вечеринки, когда их отношения стали ломаться, как тонкий лед, который Щука растапливал мыслями о Софии. Это была та точка, от которой Егор взял направление в другую сторону, Марина же пошла в свою — избегала его, говорила о каких-то проблемах со здоровьем, — он не вдавался в подробности, зациклившись на другом. А потом было не до этого… В больнице он почти не думал о Марине — в его фантазиях поселилась девушка в медицинской форме, — воображение рисовало яркие сцены, воплощения которых хотелось наяву, но она запретила ему даже говорить об этом, пока он не станет её. И теперь желание, подавляемое все это время, проснулось, опалило его, сжигая весь кислород в легких, и он почувствовал нестерпимый голод. В Марине ничего не изменилось. Ее фигура была по-прежнему идеальной, будто выточенной инструментом умелого мастера. Острые ключицы, плоский живот, упругая грудь, идеально входившая в его ладонь — он помнил эти ощущения. Помнил, каким податливым под его руками было ее тело, какой гладкой была ее молочная кожа. Помнил ее рваное дыхание, помнил все. Боже. Это был запрещенный прием. Она привстала на носочки, потянувшись к нему, обнимая его кольцом рук. Голос сорвался на предательски хриплый полушепот, когда он вытолкнул из себя совершенно неуместное: — Что ты делаешь? — Восстанавливаю справедливость. — Выдохом прямо в губы. И он сдался, потому что… Просто потому что. Раздеваясь на ходу, они переместились в душевую кабину, где уже были не раз. В воспоминаниях Егора вспыхивали картинки их первого раза, и многих-многих других, пока он прижимал Марину к прохладному кафелю, не имея больше сил ждать, несся на высоких скоростях, брал и брал без остановки ту, что ему принадлежала, закрывая ей ладонью рот, чтобы ее стоны не услышали припозднившиеся тренеры, и жмурился от удовольствия, когда она прикусывала ему пальцы. Кажется, было очень горячо. Кажется, все случилось слишком быстро. Кажется… — Егор, — прошептала Марина, обнимая его, когда все закончилось, и они нежились под струями теплой воды, перед тем, как одеться. Он склонил к ней голову, всматриваясь в ее лицо все еще затуманенным взглядом. — Я тебя люблю. Это прозвучало, как выстрел. Как контрольный в голову. Они никогда прежде не произносили этих слов. Не торопились, пытаясь разобраться, какие чувства их связывают. Она вот разобралась. Касаткина не стала ждать его ответа. Девушка выскользнула из-под душа, и ушла в раздевалку. Он остался стоять, выключив воду, прислушиваясь к звукам, ждал, когда она соберется. И только когда нарочито громко хлопнула дверь, он подобрал брошенные неподалеку боксеры и, надев их, покинул душевые, присел на скамейку, склонив голову, вцепившись пальцами в мокрые волосы, и отчаянно застонал. У него снова ничего не получилось. Он пришел сюда, чтобы вырваться на свободу, но оказался заперт в ловушке. Кажется, насовсем. 6. Софии в глаза было стыдно смотреть. С каждой встречей — все тяжелее и тяжелее. Она, чувствуя его настроение, ни о чем не спрашивала, только напряженно вглядывалась в его лицо. А он совершенно перестал понимать, что правильно, а что нет. Очевидным было лишь одно: он подлец, с какой стороны не посмотри. Обе девушки могли высказать ему тысячу претензий, и обе же молчали, взвалив всю ответственность за их отношения на него одного. Это нервировало, и он все тянул и тянул с решением, загоняя себя все дальше в угол. Где-то в глубине души ему хотелось, чтобы кто-то решил за него, чтобы все произошло легко и как-то само собой. Наверное, он так сильно этого хотел, что однажды так и случилось. То, что задвинуло мучительный выбор на задний план. Вот только это было отнюдь не легко и совсем не просто. *** — Ты знал, что Марина была беременна? Мать металась по кухне из стороны в сторону и все говорила, говорила… О том, что никогда не лезла в личную жизнь сыновей, не задавала вопросов, надеясь на их здравый смысл, и не ожидала, что подобное может произойти. О том, что сейчас море информации о том, что надо предохраняться, и они с Мариной должны были подумать об этом заранее. Много о чем говорила. А у Егора в голове все стучало и стучало набатом: Марина. Была. Беременна. Была. Из маминого рассказа он понял лишь то, что ее подруга, работавшая в гинекологии, видела карту Марины с записями о проведенном хирургическом вмешательстве. Это случилось в январе. В январе. Именно тогда он в полной мере осознал свои чувства к Софи. Именно тогда Марина начала говорить о «проблемах со здоровьем». На самом деле она была беременна. Была. Внутри него что-то разбилось вдребезги. Вместо сердца образовалась огромная черная дыра. И она все росла, росла, затягивая его целиком в бездну. В непроглядную темноту, где ему было самое место. — Как ты мог не знать? Что у вас, вообще, за отношения-то такие?! — в сердцах воскликнула мама, и Егор не выдержал. Рванул с места, успев накинуть только куртку, и помчался к ней. У него к Марине был миллион вопросов, и еще два — к себе. Почему она ничего ему не сказала? Как такое вообще могло случиться — не беременность, а ее молчание по этому поводу? Почему он был так слеп, что ничего не заметил, не понял? Она должна была. Должна была ему сказать. Егор никогда прежде не думал о детях. То есть, он знал, конечно, что рано или поздно ему предстоит стать отцом, но до этого, ни много ни мало, еще целая жизнь. А теперь эти мысли прочно засели в его сознании, сверлили его черепную коробку, и он ощущал это физически: голову будто стянуло кольцом из колючей проволоки, беспощадно впивавшейся в лоб, в виски, и затылок. Если бы он узнал раньше, то смог бы все исправить. Они бы справились. Черт знает как, но они бы справились с этим вместе. Через час он уже был у подъезда Касаткиной. Отправил короткое сообщение, что нужно срочно встретиться, и, пока ждал ее, отчаянно пытался дышать, продышаться сырым, промозглым воздухом, наполнить им сгоравшие легкие. Она вышла из подъезда, в своей сиреневой курточке и смешной красной шапке, и Егор затаил дыхание. Он не знал, как ему теперь на нее смотреть. Как к ней относиться после всего этого. — Привет! — Она выглядела удивленной. — Ты почему здесь, почему раздетый? — Ты ничего не хочешь мне сказать? — Он не мог думать, о чем говорить, голова раскалывалась. Слова вылетали сами по себе. — Нет. — То есть, даже не догадываешься? — Нет, не догадываюсь. — Марина начинала заводиться, раздражаться, становилась такой привычной… — Нормально. Весь город знает, а ты даже не догадываешься? — Злость и боль накатывали волнами, бились о ребра, били под дых. — Егор, что случилось? Ты меня пугаешь. — Она приблизилась, взялась за его куртку, пытаясь ее застегнуть, и от этого ее простого проявления заботы он отшатнулся, как прокаженный. — Я тебя пугаю? — сквозь зубы выдавил он. — Марин, я для тебя, вообще, кто? — Егор… — А я знаю, кто. Лох натуральный! — он отвернулся и пошел прочь, слыша позади быстрые шаги: Касаткина догоняла его. — Егор, ты можешь мне объяснить, что случилось? Он обернулся, прожигая ее взглядом. — Это был и мой ребенок тоже! Если бы Егор мог, он бы отмотал этот момент назад, чтобы рассмотреть каждую эмоцию, каждый ее взгляд, движение бровей. Ему, черт возьми, было важно все. Но запомнилось только то, как она закусила нижнюю губу и опустила взгляд, изобразив виноватое выражение. Как школьница, прогулявшая урок. Егора это взбесило: он не видел в ее лице раскаяния, только одно молчаливое ожидание выговора. — Почему ты не сказала? — спросил он, уязвленный ее молчанием. — Я… — медленно, будто подбирая слова, произнесла Марина. — Я думала… Егор взорвался. — «Я думала», «я решила», все время я, я, я, да, Марин? А Егор никто, так… сбоку бантик, да? Он в отчаянии пнул носком кроссовка ком лежалого снега на тротуаре и уже повернулся, чтобы уйти, полностью убежденный в своем обвиняющем праве, как в спину ему ударило: — Да, Егор, именно. Точнее и не скажешь. Щукин почувствовал, будто его окатили ледяной водой, вмиг потушившей огонь, который только что в нем пылал. Голос у Марины стал совершенно другим — уверенным, ледяным, и он обернулся, чтобы вмиг напороться на жалящее острие ее взгляда. — Ты хочешь знать, почему я не сказала? — Касаткина стояла на прежнем месте, но Егору казалось, что она стремительно удаляется от него, рассекая его кожу холодными лезвиями слов. — А зачем тебе было знать? Где ты был все это время? Ты думаешь, я совсем дура и не знаю, что происходит? Ты же помешался на этой девке, Егор! Я была тебе не нужна, и ребенок был бы не нужен. Зачем все усложнять? Когда ты перестанешь, наконец, быть тряпкой? У Щукина все замерзало внутри. Он догадывался, что Марина подозревала об его связи с другой девушкой, но ей так хорошо удавалось усыпить его бдительность… Вся ее нежность, улыбки, забота в эти недели — все это было напускным. Она просто притворялась. А теперь говорит все, что на самом деле думала все это время. Вот она — настоящая, такая, какой он ее знал. И Егор вдруг понял, что девушки не просто ждали, когда он сделает выбор — они вели свою игру за его спиной, за него — будто он переходящий приз. Стало противно. Мир вокруг стал стремительно менять свои очертания, теперь все было совершенно иначе, чем минутой ранее. Егор ощутил головокружение. А Марина добила: — Странно, что Пахомова тебе ничего не сказала. Она видела, как меня тошнило на вечеринке. Даже помощь свою предлагала. «София знала»? — от этой мысли ему стало не по себе. Она знала, но тоже ничего не сказала, чтобы у него не было шанса передумать. Егор поднял на Марину тяжелый взгляд. Марина была ниже его, но ему казалось, что она смотрит на него сверху вниз. Он больше не знал, что ей сказать. Ему больше не хотелось здесь оставаться. Щукин медленно повернулся и пошел прочь, опустив плечи под тяжестью обрушившегося на него свинцово-серого неба. 7. — Так что ты ей сказал? — В который раз спрашивал Младший, вдавливая его в бетонную стену. А Егору было, что сказать Софи. И о беременности Марины. Что, если бы он ее не встретил, у него была бы семья. И о той отвратительной сцене в холле, когда он узнал о ее прошлом. Щукин хотел броситься к ней навстречу, защитить от угрожавшего ей мужчины, пока она не подняла на него взгляд. И он понял, что все сказанное — правда, и тогда его ноги приросли к полу, и он не мог сдвинуться ни вперед, ни назад, осознавая, что Софи не та, за кого себя выдает. Быть может, с ним она тоже только притворялась? Сейчас, когда Пахомова была в больнице, и Антон рассказал о заговоре против нее, Щукин, может, и хотел бы запихать все сказанные слова обратно себе в глотку, но это было невозможно. Он не искал оправданий никому: ни ей, ни себе, ни Марине — все они поступили подло по отношению друг другу, все были виноваты. Прежний мир разлетелся на осколки, и Егору нужно было как-то строить новый. Начать стоило хотя бы с младшего брата, пылавшего праведным гневом. И Щукин, серьезно взглянув на брата, примирительно сказал: — Остынь, Димон. Это того не стоит. Но у младшего было другое мнение на это счет. Егор успел заметить, как нервно дернулись Димкины губы, прежде чем он произнес: — Она того стоит. И горячие искры брызнули у него из глаз.