Охотник для мага

— Слишком самоуверен, братишка. Знаешь, я ведь всегда был сильнее. Его улыбка как волчий оскал, и клинок вжимается в горло, взрезает тонкую кожу, и Джейс чувствует тонкую струйки крови, что стекает за ворот рубашки. — Пошел за мной совсем в одиночку? Одно движение руки, ты и пикнуть не сможешь, ты не успеешь... Кровью воняет все нестерпимей, металл на шее холодный и хочется уйти от соприкосновения, присесть, увернуться, но Джейс шагает вперед, к нему — Джонатану. Джейс шагает вперед и видит, как зрачки напротив расширяются ужасом. И рука, что обычно разит, отнимая безжалостно жизни, что бьет наотмашь без сожаления, эта рука дрогнет, чуть опускаясь. — Давай, Джо-на-тан, что же ты медлишь? Джо-на-тан... Имя с губ, как шипение и ласка одновременно, и какое-то дурацкое облегчение, что рвет, рубит какие-то канаты в груди, щекочет в горле и жжет под веками так, что еще немного, и можно ослепнуть. — Я знал, что Сова — это ты. Я знал, что ты жив. Я надеялся... Ангел... твое имя — пульсом в висках. Все эти годы, с самого детства. Как... как я мог оставаться в живых, если тебя бы не стало? Я верил... Не так. Нет, не верил, не смел и надеяться, просто... Просто что-то темное распускалось в груди, и звериный рык давил в горле огромным усилием, когда Кларисса опускалась к нему на кровать, рассыпая по плечами локоны цвета огня, и тянулась губами... "Убей ее!" — безмолвный приказ в голове, и раз от раза он сжимал в руке клинок серафима, чтобы пронзить им насквозь, чтобы очиститься, освободиться. И каждый раз девчонка оказывалась сном, а порезы на пальцах исцелялись дольше, сложнее. Каждый раз ночь казалась темнее и глубже, а дыра в груди — необъятней, дыра, сквозь которую утекали все силы, сама его жизнь. — Ты пришел поговорить со мной о Сове, Джейс Э р о н д е й л ? — это имя насмешкой и отчего-то одновременно вспышкой боли. Неправильно, так не должно, это не я, Джонатан, потому что я — М о р г е н ш т е р н , как и ты. — О демонах, может, обо всех нападениях? Это то, зачем ты искал меня, б р а т ? Что ж, давай мы обсудим. — Не надо. Все эти ночи, в которые Джейс забывался лишь ближе к рассвету, когда простыни казались ленивыми змеями, сжимающими в душных кольцах собственных тел, а одеяла душили. Когда снова и снова перед лицом представал последний растерянный выкрик и взгляд... взгляд, в котором мольба мешалась с тоской. Взгляд [не] человека, понявшего, что ненужен. Ни единой душе в этом мире. Не нужен тому, для кого жил всегда. Клинок звякнет, в угол отлетая куда-то, и пальцы — холодные, тонкие. Джейс помнит, как трепетно и любовно они касались клавиш рояля, как доставали из них волшебные звуки, музыку, от которой хотелось плакать или умереть, не дышать, музыку — симфонию одиночества, боли. Неизбывной тоски, в которую и он, Джейс погрузился, когда река уносила бездыханное тело, и казалось, что жизнь вытекает по капле из глаз. Со слезами. — Ты жив. — Для тебя, вижу, это не стало сюрпризом? Какие сюрпризы, Джонатан? Облегчение и чувство, что снова можно дышать, можно жить. Я тебя ненавижу, ты знаешь, только вот без тебя... без тебя все бы было иначе. Без тебя бы не было смысла, я начал бы сам высыхать, истончаться, стираться из этого мира. — Что ты хочешь услышать, Джонатан? — Может, правду? — Ненавижу тебя. Как же я тебя ненавижу. Шепчет, задыхаясь, сбиваясь, потому что холодные губы, на миг прижавшись к виску, опускаются ниже, собирают с шеи капельки крови. Подует, точно пытаясь залечить нанесенные им же порезы. Пальцами сдавит шею, закрывая глаза. — Это так просто, Джейс, сжать сейчас руки сильнее. — Ну же, сделай это, давай. Все равно... Все равно мы иначе не сможем. Конклав не уймется, пока жив сын Валентина, и зачем мне жить тогда? Для чего? В мире, где тебя вдруг так глупо не стало. В мире, который опустеет в момент, потому что я после... я уничтожу каждого, кто причастен, я зажгу костры до небес, я сравняю с землей Аликанте... — Сколько раз я пытался, мой брат... — Я не брат тебе! — Ты уверен? Выдохнет, прижимаясь губами ко рту, раздвинет языком такие бледные губы. Ухватиться за плечи, чтобы не рухнуть перед ним на колени позорно. Ухватиться и податься вперед, прижимаясь, зажмуриться, чтобы не видеть его торжества, пытаться не слушать свои же гортанные стоны. — Зачем ты пришел? Почему не позвал Алека, Иззи, Клариссу? Почему не поднял по тревоге весь Институт? Можно было привлечь оборотней и вампиров. Все вместе вы бы сделали что-то со мной... может быть. — Ты не поймешь. — Так помоги мне, откройся... Целует коротко в губы, потом — закрытые веки и брови, легонько — на скулы, к ключицам. И руки убийцы перебирают волосы с тихим вдохом, и ничего прекрасней... желанней нет и не было в этом мире. — Ты помнишь, когда мы были детьми, Джонатан? Валентин... — Валентин спускал с нас по три шкуры на дню, куда уж курсантам в тренировочных лагерях нефилимов. — Я ненавидел его всей душой. Все мое детство — это память о боли и крови. Сокол... Мы губим все, что мы любим, но ты... — Я всегда был с тобой рядом. — И был моим светом, даже когда его не осталось во мне. Ты вытащил меня, именно ты, Джонатан. — Чудовище с демонской кровью. — Брат, которого я любил всю свою жизнь. Это неправильно и в корне неверно. Его заклеймят, поставят вне закона и, наверное, даже казнят. Конклав никогда не прощает отступников, а он, как сын Валентина... Он — все еще сын, и кровь Эрондейлов совсем ни при чем, он их не знал и не ведал. Вот только сейчас... он помнит все хорошо и чувствует слишком остро. — Я все еще тебя ненавижу. Как ты посмел скрываться и врать? Как ты посмел меня бросить? Если я... если я всегда жил только тобой. — Я знаю, Джейс Вейланд. Я чувствую то же. — Не Вейланд, нет. Моргенштерн. Это как расписаться в бессилии и признаться в любви, это как сдаться на милость и оставить кинжал в рукаве. Это как встать на колени, сдаваясь, признавая, что все равно проиграл. Проиграл — без него. — И ты пришел сегодня, чтобы убить меня. — Я пришел, чтобы остаться с тобой.