Паучье

      Макс лежит на трамвайных путях. По Максу только что, кажется, проехался этот самый трамвай - он сначала не чувствует тела, а потом вдруг понимает, как мог бы чувствовать себя раздавленный слизень. К горлу подкатывает тошнота. Максу хочется биться в истерике.       Мир Паука обнимает его, крепко и тепло, всеми восемью лапами, смотрит ласково множеством глаз. Здравствуй, мой блудный сын...       Макс сел в трамвай на Зеленой улице - и очнулся на медленно истлевающих под пальцами трамвайных путях. Блестящее в восходящем солнце железо обратилось в пальцах скользким песком.       Мир Паука щелкает челюстями прямо над ухом. Макс понимающе кивает. Он пушистыми лапами перебирает нити паутины.       — Что, дружок, доигрался? — Макс сдавленно смеется, — Прощайте, волшебный дядя, прощай, волшебный город - здравствуйте, дядя... Психиатр.       Он хлопает себя по карманам, руки у него дрожат. Хочется закурить. Он, конечно же, не поверил, он просто играл - взрослые тоже иногда играют в игры сами с собой.       Мир Паука услужливо подает в руки Максу почти что целый окурок с земли. Макс не брезгует.       Ему чудится, что вокруг него переплетение серебристых линий. В молодости он плел нитяные браслеты, как те патлатые хиппи, так вот, весь мир теперь - один большой ажурный узор из ниток.       После первой затяжки у Макса по щекам все-таки начинают течь слезы. Он вытягивает руку - черную, в желтых изогнутых линиях, с тысячей тысяч крошечных мягких ворсинок, и дергает паутину на себя.       Мир вокруг него вскрывается острыми нитями.       Макс признается себе, что поверил - поверил собственным снам, и теперь он - паук, а мир вокруг - паутина, и самое место ему сейчас в психбольнице. И вдруг его накрывает злость, такая безумная ярость, что нельзя описать: на себя, на свой воспаленный разум, на мир, на все миры вообще, и еще, конечно, на того господина в серебряном сиянии... Это он, конечно же, он, все это - голоса в голове, сумасшествие, во всем виноват только он и никто другой.       Макс хочет,       До ужаса хочет,       Страстно желает,       Чтобы он оказался здесь. * * *       Он оказывается.       Серебристые нити вьются у пальцев Макса, прячутся сединой в коротко остриженных волосах, а Джуффин вздыхает рвано и смотрит, как мальчик становится пауком.       — Отпусти меня. Ведь я все еще здесь только потому что ты этого хочешь, Макс.       — Я не могу. Хоть убейте, Джуффин, не могу.       Оказывается - надолго. Оказывается - настоящим. И ни в чем, совершенно ни в чем не виновным.       Джуффин болезненно морщится. В каждом слове Макса, в каждой его потаенной мысли - нить паутины, строка заклинания, случайное колдовство. "Хоть убейте, не отпущу. Не смогу".       Паутина звенит туго натянутыми струнами, опутывает все вокруг, и Джуффин чувствует, как сам, барахтаясь, связывает себя еще крепче.       Взрослые играют в игры сами с собой. Макс не хочет игр, Максу нужно волшебство, настоящее, наполненное реальностью до самых краев и еще чуть выше. То, что волшебство умещается рядом на старом диване, ничуть его не смущает.       По утрам у Макса несколько зрачков и грязные, в белесых полупрозрачных нитях, руки. Он морщится, глядя в зеркало мутным взглядом, и осторожно трогает седые волоски, а Джуффин вздыхает - это не седина вовсе. Это, в волосах у Макса, белая паутина.       Она исчезает к полудню и вновь появляется в сумерках, а ночью Джуффин неслышно хрипит, силясь вырвать запястья из тонких паучьих кандалов. Нити сжимаются на его руках, врезаются до ужасающей боли в кожу. На его туго натянутых нервах, кажется, можно сыграть гитарное соло.       Джуффин не помнит, сколько времени он уже здесь - дни сливаются, сплавляются вместе в сером городском смоге.       Он вытягивает ноги под журнальный столик - паутина тянется следом - а потом открывает очередную книгу, теряя мысли в чужих словах, забываясь на пыльных листах и увязая в плывущих перед глазами строчках. Иногда он, сложив руки на груди, вслушивается в помехи радио, почти что не воспринимая к шипящие, словно масло на раскаленной сковороде, слова.       Они, конечно, выходят на улицу вместе - иногда. Макс стыдится этого мира, чувствует себя виноватым, а Джуффин с холодным интересом разглядывает серые улицы под свинцовым небом.       — Здесь холодная зима. — Джуффин зябко ежится.       Макс горько усмехается:       — Это только осень.       Листья под ногами превращаются в грязное, отвратного цвета месиво.       Макс не любит эти прогулки, и все чаще он говорит, что сегодня слишком плохая погода. "Сегодня" затягивается на добрую дюжину дней.       Макс думает, что спасает Джуффина - и себя заодно. Джуффин думает, будто он - чудо на короткой цепи.       Ни один из них не обманывает себя.       У Макса в жизни, наконец, появляется то, что нужно - волшебство, ехидное, с раскосыми светлыми глазами, и он, сам того не подозревая, бережно укутывает Джуффина в паутину, накрепко привязывают к себе. Злости не остается совсем. Макс иногда смотрит на Джуффина украдкой, осторожно косится, и не отворачивается, когда тот встречается с ним взглядом. Будто бы на секунду отвернешься - и он растает в теплом, желтеющем свете лампы, провалится невесть куда, вернется обратно в свой мир.       Джуффин бы провалился, вернулся бы, да только уже не может. Все двери, открытые в темноте, ведут в комнату Макса.       Он понимает, что навсегда потерян, когда осторожно проводит по серебристой нити, оставляя блестящими алыми сферами на ней капли собственной крови, и паутина чуть ослабляет хватку. Теплые нити обвивают его руки, а Джуффин, рвано вздохнув, прикрывает глаза.       У Макса с утра много зрачков и почти что счастливая улыбка.       Чудо на короткой цепи пьет круто заваренный чай.