Паучье

      Третий день. Часы вгрызаются в студень холодного утра. Утро вгрызается в сбитую-перекруженную голову. Тени и нити тянутся сквозь витражный, просвеченный насквозь солнцем пейзаж квартиры, тянутся и струятся. Вгрызаются.       Иногда пауки попадают в собственную паутину. Путаются и душат себя, и ломают ворсистые лапы, и перетягивают брюхо, давят, барахтаются. Барахтаются. Давят. Путаются.       Макс сидит на полу, в центре комнаты, и понимает, что все окончится следующим же рывком. Ему уже трудно дышать, и тонкие нити режут-скребутся в горло, в грудь, виднеются алые полосы на спине. Макс сидит на коленях, ноги уже одеревенели, скоро он упадет и тогда, тогда все непременно закончится - ему больно и страшно. Он не хочет умереть от удушья, он вообще не хочет умирать, каким бы ни был пустым и никчемным.       Третий день. Третья глава этого головокружительного, убийственного приключения Макса - больная, вывернутая влюбленность в светлоглазую галлюцинацию. Вывернутая, и вывернувшая - его, навсегда, необратимо. Запах безумия стынет в воздухе, клубится как облачка морозного пара. Макс чувствует этот запах впервые, но чем-то похож он на горечь полыни, гарь и гниение, и ясно сразу, что это оно. Безумие узнать не составит труда - с Максом они давно уже снюхались.       Первый день он метался, как раненый зверь, хотя не в привычке у пауков метаться. Мерял шагами квартиру, тесную кухню, мотал круги и наматывал паутину на стены - заново, после того как Джуффин ее всю разом сорвал. Губа не переставала кровоточить, пока не прошла дрожь. Макса колотило и бросало в жар, а к вечеру он устал, он отключился, вымазанный в белесых нитях и глубоко больной.       За ночь в нем, должно быть, закончилась кровь, и встал он с целой губой, но ульем в мозгу. Больше жалел о первом, чем о втором - иных доказательств присутствия Джуффина у него не было. На второй день он сделал себе дрянной кофе, понял, что зверски голоден и смел все, что нашлось в холодильнике. С кристальной ясностью осознал, что ему нужно идти на работу - переставлять лапы, все восемь, раскрыть все восемь глаз, снова дрожать от звука чужих шагов, терпеть начальницу-истеричку, перемывать ей кости в курилке с такими же неудачниками, и чтоб казалось, будто они - единый организм... В общем, второй день Макс провел в постели, сжавшись в тугой комок, едва ли в кокон не обернувшись. Он жалел себя и то ли испуганно, то ли хищно дергался на инородные звуки.       Третий день он решил начать со звонка... Когда начальница начала истошно орать, Макс назвал ее сукой. Отнял трубку от уха. Положил на место. И -       Дальше он ничего не помнит. Хотя и остервенело пытается расшевелить хотя бы тот улей в мозгу, живой и подвижный. Но не пробуждаются ни боль, ни протяжный многоголосый гул, и жирные кляксы мыслей не желают формироваться во что-то... Ну, осмысленное.       В замке щелкает ключ. Ключ. Макс дергается, только чтобы почувствовать, как сильнее сжались вокруг его тела белые нити. Он пытается воспротивиться, что-то кому-то запретить, но ключ проворачивается медленно и неумолимо, и наверное это хозяйка квартиры. Или она напорется на невесомую нить, дернет - они повиснут и задохнутся оба, или упрется глазами в Макса, а все остальное - паутина, вогнутые стены, длинные клыки у него из лица окажутся только больной галлюцинацией. Было бы хорошо. Тогда она вызовет медиков, и его увезут далеко-далеко, там накачают таблетками, Макс уснет... Было бы просто прекрасно. Он будет лежать на чистых больничных простынях и спать без сновидений.       Но дверь открывается с протяжным скрипом - в лучших традициях дешевых ужасов - и в комнату входит женщина, незнакомая, чужая. В лице у нее нет ничего живого, кроме живого интереса, зоологического - к Максу. И она улыбается. И нити тут же тянутся к ней, но проходят насквозь, и улыбка ее как солнечный луч - солнечный луч, направленный на муравья сквозь увеличительное стекло.       — Только не буянь, ладно? — Она идет сквозь квартиру, а Макс дергает нить, чтобы захлопнуть за нею дверь,       — И поймать меня не пытайся - все равно ничего не получится. Кстати, не знаю, как с Джуффином получилось.       Макс вздрагивает. Она обходит Макса кругом, как-то нехорошо, равнодушно поводит плечами и мимоходом впивается в него взглядом: будто укол, все как обещал дядя-врач - не больно и быстро. Максу чудится в ней что-то родное.       — Тебе интересно?.. Нет. Конечно, тебе неинтересно. Тебе уже все равно, правда?       Паутина насквозь прошивает ее тело, но ей (а это точно - "она"?) все равно. И это... Существо вдруг резко щелкает пальцами, Макс валится на пол, заходится страшным хрипом от новообретенной возможности дышать. Это не больно, не как в прошлый раз - паутина не исчезает, а остается где-то в другом месте, в застывшем мгновении скрученной в кокон квартиры. Макс удивленно ощупывает себя и мир вокруг, весь дрожит от странного напряжения, полуразумный, внезапно живой и целый.       — Я тень. И ты ничего мне не сделаешь. — Она резко наклоняется к Максу, холодная, ледяная...       Спрашивает, хочет ли он кофе. Макс понимает не сразу. Сначала он лежит перед ней на полу, в слезах от хрипа и кашля, готовый то ли послушно сдохнуть, то ли дернуться и прокусить ей руку насквозь. Дружелюбно, в общем-то, протянутую руку.       — Я думал... — Голос у него шершавый и стрекочущий.       — А мне все равно, что ты там думал. Так будешь?       И потом она делает ему кофе. Помогает прикурить от кончиков пальцев, советует сменить работу - весь день на вывернутый из розетки телефон названивает сука-начальница.       — Ты тоже сбежишь?       — Зачем мне сбегать, если ты меня не поймал?       Макс пожимает плечами, но все равно косится и ждет подвоха.       А перед тем, как уйти, она споласкивает кружку, смывает с раковины разводы кофейной гущи. Пробует максову сигарету - смеется тому, как дым щекочет ее изнутри и говорит, что никогда раньше такого не пробовала. Целует его в лоб. Гладит по слипшимся волосам.       А потом выходит на узкий балкон, в слепящий утренний свет, и не возвращается.       На этот раз Макс не чувствует себя... Брошенным. Одиноким. Убитым и выбитым из колеи. Макс чувствует всей своей многоглазой сутью утренний свет - он сидит под окном, собравшись в тугой клубок, и медленно возвращает себе человеческий вид. Ему нравятся пальцы вместо паучьих лап, длинные теплые пальцы. Он аккуратно ощупывает себя: поросший щетиной подбородок, щеки и губы, потом находит нежные веки и два глаза под ними, поднимается выше - горячий лоб, и, наконец, зарывается пальцами в волосы. Он долго сидит, вспоминает, как дышат люди - ровно и глубоко.       Макс знает, что она вернется. И он (светлоглазый) тоже - может, вернется однажды. А может, вернутся оба - Джуффин и его тень. Это было бы хорошо. И ему, как ни странно, никто не желает зла: Макс просто маленький неразумный паук, который страстно желает, чтобы его любили.       Он поднимается с пола, нетвердо качнувшись на двух ногах, и идет на балкон. Курить.