Время лишений

Год 172 4Э, Хаммерфелл, город Элинир. Когда он пришёл в себя, то не сразу смог понять, где находится. Помещение было просторным, с куполообразным потолком, стены украшали бесконечные орнаменты, а на полу, выложенном перламутровой мозаикой, на охапках соломы, одеялах и плащах лежали десятки раненых. Кто-то стонал в забытье, кто-то тяжело дышал и сжимал зубы, чтобы не издать стона, недостойного воина, кто-то спал. Дивад сел. Он был раздет до подштанников, его остальная одежда и оружие валялись рядом беспорядочной кучей, рана в боку оказалась аккуратно ушита, ожог на груди обработан какой-то мазью, а на затылке наливалась кровью огромная ссадина. – Очнулся? – спросил его мягкий женский голос. Он резко обернулся. Позади стояла пожилая редгардка в глухом чёрном платье, чёрном головном покрывале и сером переднике с нашитой на нём эмблемой богини Морвы. Целительница. И место это он вспомнил – тайное убежище ансэев, спрятанное в горах и песчаных дюнах примерно в фарсахе[4] от Танета. – Мы победили? – спросил Дивад. – Увы, – покачала головой целительница. – Танет пал. Воины кто пал смертью храбрых, кто смог уйти и унести раненых… Молодой воин заскрежетал зубами. Перед глазами встало лицо предательницы, открывшей ворота захватчикам и погубившей город. А там были его отец, мать, братья, сёстры… Живы ли кто-нибудь из них? Я отомщу! Он поднялся, стараясь не морщиться от тупой боли в боку, груди и затылке, и пошёл посмотреть на раненых. Кто-то был ему знаком, кого-то он видел мельком в дозорах и разъездах. Нашёл он и одного из своих братьев – у того от уха до уха шёл шрам, говорить он вряд ли сможет, но, даст Морва, выживет и сможет продолжать борьбу. На улице в тени стены в ряд лежал с десяток воинов, глаза которых закрылись навсегда, а лица уже залила восковая желтизна. Дивад некоторое время смотрел на них, затем вернулся в храм, нашёл в кармане шаровар чудом уцелевшую окарину[5], вернулся на улицу, сел на песок невдалеке от тел павших соратников, привалившись спиной к стене и принялся наигрывать печальный мотив. Незамысловатая мелодия лилась над песками, текла по стенам и куполу храма Морвы, окутывала тела почивших воинов. Были в ней и боль поражения, и горечь предательства, и скорбь утраты. И вместе с тем сквозь горе прорывалась надежда – как солнце снова встаёт над землёй после ночи, так и предатели испивают чашу расплаты за преступление, так и побеждённые поднимают головы и снова берут оружие, чтобы изгнать подлых захватчиков с родной земли. Танет пал, и сейчас проклятым альтмерам открыт путь вглубь Хаммерфелла. Но редгарды не сдаются и не склоняют головы. Редгарды не дрогнули перед узурпатором Хирой, они дважды победили гоблинов из другого мира, казавшихся непобедимыми, они выстояли против предавшего их Даггерфолла. Они проигрывали – но всегда залечивали раны, поднимали головы – и отстаивали честь и свободу родной страны. Они проиграли сейчас – но придёт время, и они победят… – Играешь всё? – к нему подошёл, опираясь на костыли, Кемату, его учитель фехтования в Храме Воинских Добродетелей. – Не надоело? – Нет, – насупился Дивад, опуская окарину и складывая руки на лбу для приветствия. Кемату пострадал больше, чем он. Его правую ногу от ступни до бедра фиксировали тонкие прочные дощечки, примотанные кожаными ремнями, на голове уже начал покрываться струпьями обширный ожог, а на груди на рубахе проступало пятно запёкшейся крови. Дивад вскочил и помог ему сесть. – Хорошо играешь, – неожиданно признался Кемату, аккуратно складывая рядом с собой костыли, – душевно. Но всё равно не воинское это дело – в свистульки свистеть. – Дивад Поющий был рави, и благодаря ему Поющие победили и Хиру, и гоблинов! – Претендуешь на славу Дивада Поющего? – усмехнулся мечник. – Так когда он жил, и когда ты живёшь? Обмельчали мы с тех пор. Если уж альтмеров победить не смогли, то под гоблинов и подавно ляжем. – Это было предательство! – запальчиво выкрикнул Дивад, с невольной яростью вспоминая залитое кровью лицо молодой редгардки. – Если бы она не открыла ворота, Танет бы выстоял! – Она? – Кемату развернулся к нему. – А ну-ка рассказывай! И Диваду пришлось признаться, что вчера вечером он, вместо того чтобы чинить крышу над пряслом, тайком сбежал в таверну послушать рави. Кемату смотрел на него неодобрительно, но толку-то сейчас ругать юнца за несоблюдение дисциплины? Если бы его побег повлёк за собой падение Танета, то его следовало бы заколоть мечом на месте, но получилось наоборот – он не смог предотвратить предательство, но хоть запомнил предателя. – А я же видел женщину, – неожиданно вспомнил Кемату, – которая вьючила верблюдов около северных ворот. У неё было два шрама на лице, и левая рука замотана окровавленной тряпкой. И ожерелье жемчужное под горло. И одета она была в богатые шаровары и тунику. Но я подумал – беженка, спастись хочет. А оно вон как! – Куда она поехала? – выдохнул Дивад. – На север, в пустыню. С нею было восемь верблюдов. – Её можно догнать! – Это было ночью, а сейчас уже полдень, если она знает пустыню, она далеко могла уйти. Но проследить по следам можно… Вот что, певец, я сейчас поищу, кто есть на ногах, и отправлю погоню. Я и сам бы поскакал, да боец из меня сейчас сам видишь какой. – Я тоже поеду! – Поедешь, певец, поедешь. Ты же единственный, кто видел её в лицо. *** Они не смогли догнать её в пустыне. Верблюжьи следы вели почти ровно на север, предательница явно спешила и гнала верблюдов, не щадя их. Два раза воины замечали её маленький караван далеко впереди, но приблизиться к нему ближе, чем на один дневной переход, не смогли. Она даже не сворачивала к колодцам, чтобы напоить животных, предпочитая пожертвовать ими, а не драгоценным временем. И верблюды, эти выносливые корабли пустыни, не выдерживали – путь предательницы был отмечен трупами павших верблюдов. Изначально их было восемь, а за дневной переход до Элинира остался всего один, да и тот пал, не дойдя два фарсаха до города. Около верблюда лежал и раздувшийся труп проводника, умершего, судя по признакам, от яда. В Элинире беглянки не оказалось. Когда шестеро воинов вечером под проливным дождём спустились в долину Элинира, они узнали, что стражники и погонщики верблюдов видели женщину с двумя шрамами на лице, пришедшую со стороны пустыни, но она сразу направилась в город. В городе хозяйка одного из постоялых дворов сообщила им, что девушка со шрамами на лице заходила в её таверну, заказала себе обед и особенно много воды, долго и много пила, к еде почти не притронулась и очень скоро покинула таверну. Расспросы стражников показали, что она ушла через восточные ворота. Конюший у восточных ворот поведомил им, что она, не торгуясь, купила у него гнедого коня-пятилетку, наняла проводника через горы и ускакала по направлению границы Скайрима. Было это вчера днём. Перевалы на границе со Скайримом были высокими и крутыми, к тому же ночь выдалась ненастной, лил дождь, высоко в горах так и вовсе выпал снег. Дивад и его товарищи метались по Элиниру, но все проводники в ужасе отмахивались от того, чтобы идти через перевал ночью и в ненастье. Будь ночь ясной – не вопрос, будь ненастный день – не проблема, но ночью, когда хлещет дождь со снегом и не видно ни зги – это верная смерть. Дивад был готов бежать в горы сам, без проводника, но сам же себя и останавливал. Он бывал в Скайриме, отец его, торговец верблюжьей шерстью, несколько раз в год пересекал скайримскую границу именно между Элиниром и Фолкритом, и иногда, если это были каникулы, брал среднего сына с собой. И Дивад помнил и вечно размытую и заваленную камнями дорогу, и глубокие пропасти, и понимал, что там и днём в отдельных местах не всегда можно пройти, а уж ночью и подавно… Нет, как это ни досадно, самое разумное в их ситуации решение – это ждать утра. Сидеть в комнатке постоялого двора было муторно, время, казалось, тянется бесконечно медленно, сон как назло не шёл. Трое его товарищей уже крепко спали на нешироких низких кроватях постоялого двора, ещё двое играли в шахматы, неспешно раздумывая над каждым ходом и периодически принимаясь обсуждать, что будет, если походить так или иначе. Дивад пытался какое-то время наблюдать за ними, но за полчаса они передвинули всего две пешки, коня и ладью, и он потерял интерес к игре. Тогда он спустился в таверну, заказал чашку чая с халвой и попытался расслабиться, слушая пение местного рави. Рави был молодой, судя по бронзовой коже и довольно тонким чертам лица, являлся выходцем из кочевий Аликр’а, но напевы играл местные. И фальшивил. Фальшивил не то что бы совсем явно, посетителей таверны его игра и пение явно устраивали, но Дивад со своим тонким музыкальным слухом улавливал и неточную настройку ребаба, и не всегда верный ход смычка, да и в мелодию рави попадал не всегда. Там полтона, здесь четверть тона – и очарование исполнения терялось. Дивад вздохнул, доел халву, бросил подавальщице десяток медяков и вышел из таверны. На улице по-прежнему лил дождь, далеко в горах сверкали молнии. Дивад злорадно пожелал предательнице, чтобы Онси[6] попал в неё своим огненным копьём, но тут же сам себе возразил, что это была бы слишком лёгкая смерть за то преступление, которая она совершила. Нет, она предала Танет, и её должны судить только жители Танета! Он бесцельно побрёл по узким улочкам Элинира, не обращая внимания на дождь и пытаясь отвлечься от мыслей о предательнице, но не мог. Последнюю седмицу она постоянно вертелась у него в мыслях, приходила во снах, где она то снова открывала альтмерам ворота Танета, то ускользала от них в пустыне, то глумливо смеялась над ним, скрываясь за высокими перевалами Джерольских гор. Судя по её одежде, она была если не знатного, то достаточно богатого рода, одно жемчужное ожерелье стоит немало, даже если оно из искусственного жемчуга, да и туника отличалась богатой вышивкой. А кроме того она была не то что без покрывала – вообще с непокрытой головой, а такую вольность могли позволить себе только дочери из богатых семейств, которые знали, что благодаря деньгам их отца горожане закроют глаза на их неподобающий вид… Негромкая мелодия отвлекла его от размышлений. Дивад остановился, прислушался, а заодно и осмотрелся, где он находится. Как оказалось, за своими мыслями он не заметил, как забрёл в богатый квартал, где улицы были шире, а роскошные особняки прятались за высокими кирпичными стенами, и из одного из этих особняков доносилась музыка. Молодой воин внимательно осмотрел стену, затем огляделся, убедился, что за ним никто не наблюдает, разбежался, подпрыгнул и уцепился руками за верхний край стены. Подтянулся и осторожно выглянул. Двор, засаженный яблонями и вишнями, которые здесь, на севере Хаммерфелла, ещё не отцвели, не был пуст. Дивад насчитал пятерых стражников и трёх крупных поджарых слюгги[7]. Мимо стражников ещё можно было бы проскочить незаметно, но мимо выдрессированных борзых – никак. Однако особняк стоял недалеко от ограды, а к самой ограде примыкали верблюжьи стойла, так что Дивад перевалился на крышу стойла, переждал, пока стражник повернётся в другую сторону, а слюгги отбегут в другой конец сада, разбежался и легко перемахнул на портик особняка, где тут же залёг и затаился. Тревоги никто не поднял, и он по-пластунски прополз по портику, перелез на балкон, удобно устроился за увитой плющом решёткой и принялся слушать. Играл, судя по инструментам, имперский оркестр – Дивад очень скоро вычленил звуки неместных кифары[8], авлоса[9], тимпана[10]. А кроме этого местные рави так слаженно играть не умеют – двое ещё могут сыграться, но трое и больше – уже начинается разброд и шатание. Не было в Хаммерфелле не то что консерватории, как в Сиродиле, но даже простого училища для скальдов, как в Скайриме, музыке и пению учили только в храмах, а светские рави кто учился у старших, а кто и вовсе был самоучкой. И это выливалось в неточную настройку инструментов, не поставленные голоса, непопадание в ноты. Дивад сам хотел стать рави, погружаться в течение мелодии и погружать в неё слушателей, с самого детства он тайком учился играть на музыкальных инструментах, распевался, пока никто не слышал. И если дома родители ещё закрывали глаза на бессмысленное с их точки зрения, но безобидное увлечение сына, то в Храме Воинских Добродетелей его сокурсники глумились над ним, особенно в первые годы – рвали струны ребаба, разбивали окарины, караулили, когда он уединялся и начинал петь, и передразнивали его… И приходилось кулаками и оружием отстаивать своё право заниматься музыкой. Он упорно тренировался, качал мускулы, избивал обидчиков, в отместку им становился первым на соревнованиях и победителем в дуэлях. Учителя тоже неодобрительно относились к его увлечению, но пока оно не мешало ему постигать воинскую науку, не трогали его, а с годами, убедившись, что воином Дивад был одним из лучших, стали называть его певцом уже без прежнего презрения. Да и товарищи, поняв, что он в состоянии отомстить за себя, оставили свои издевательства и тоже со временем привыкли к постоянной музыке из его кельи. А то и специально приходили послушать. Вот так Дивад кулаками, разбитыми носами, выбитыми зубами, переломанными пальцами и руками вырвал себе право играть и петь, но стать рави не мог. Было время – он подумывал над тем, чтобы податься в Сиродил, Скайрим или Хай Рок и учиться там на барда или принять послушание в каком-нибудь храме – но он уважал воинское искусство и не представлял себе жизни без верного скимитара, метательных ножей и лука. А бросить всё и уйти – это перестать быть воином и навеки заклеймить себя изгоем, лишённым чести и недостойным зваться сыном Хаммерфелла, опозорить свою семью и учителей. Поэтому и приходилось из двух зол выбирать меньшее, отказаться от возможности стать рави и бегать слушать музыку вот так, как вор. И Дивад слушал, затаившись за увитым плющом парапетом, наслаждаясь слаженной игрой инструментов, пронзительными переливами авлоса, кифары, звуки которой были похожи на капли дождя, медным рокотом литууса[11], ритмичным перестуком тимпанов. И точным, низким, тягучим пением хаммерфельского ребаба. Да, имперцы умели играть, умели придумывать долгие и сложные мелодии. Но в то же время не было в них той простоты, той непосредственности, которая пронизывала музыку хаммерфельских рави или скайримских скальдов. В ней не шелестел песок пустыни, не переливался в камнях ручей, не гудел в скалах ветер, не плескалось о гальку море. В ней были лишь изукрашенные лепниной и позолотой залы, разряженные в пух и прах кавалеры и дамы, разговоры о моде, украшениях, скачках… Такие чуждые коренному редгарду. Дивад несколько раз бывал в Имперском городе до того, как разразилась Великая война, и два раза смог попасть на концерт в столичной филармонии (один раз, правда, без билета через вентиляционную шахту) и получил от тех концертов двойственное впечатление. С одной стороны, слаженность игры, сработанность музыкантов и отсутствие фальши пленяли и завораживали, но с другой – искусственность и оторванность от людей и природы не оставляли в его душе такого глубокого следа, как простые и безыскусные напевы рави из пустыни Алик’р… Так и сейчас, Дивад слушал и чувствовал всё нарастающую дисгармонию в сердце – прекрасная игра бездушной музыки. А пойдёт он в таверну – и услышит там душевную музыку и посредственную игру. И неизвестно, что хуже. Хорошую музыку можно было услышать только в храмах, и то не на каждой службе... Дождь прекратился, концерт тоже. Гости и хозяева удалились в другое помещение на пир. Тучи немного разошлись, в их просвет глянуло уже светлеющее, усыпанное звёздами небо. Надо возвращаться, потому как ещё полчаса – и они смогут выдвигаться. В таверне его уже ждали пятеро его товарищей, осёдланные лошади и проводник-норд, вьючивший последний арчемак на свою низкорослую мохноногую лошадку. Такие же лошади были и у них, потому как тонконогие хаммерфельские скакуны хороши на ровных просторах, где в скорости и грации с ними не сравнится никто, но в горах с их каменистыми тропами нет никого лучше вот таких невзрачных, но выносливых нордских лошадок. – Явился, – неодобрительно хмыкнул Атор, – опять свистульки слушать ходил. Дивад привычно проигнорировал издёвку, проверил подпруги своей лошади, опустил стремена под свою ногу и привычно сел в седло. – Поехали, – кивнул он, силясь рассмотреть перевал, ещё невидимый в предрассветной серости и закрытый дождевыми тучами. Гроза уходила в Скайрим. – К вечеру будем в Фолкрите, – пообещал проводник. Дивад поскрежетал зубами и кивнул. Он знал, что дорога от Элинира до Фолкрита занимает весь день. И хорошо, если только день. ________________________________________ [4] Фарсах персидский – мера длины, равная примерно 5,5 километра. [5] Окарина – глиняный духовой музыкальный инструмент, род флейты. [6] Онси – бог войны у редгардов. [7] Слюгги – порода собаки, арабская борзая. В фике эта порода собак используется также и для охраны. [8] Кифара – древнегреческий и древнеримский струнный щипковый музыкальный инструмент. [9] Авлос – древнегреческий духовой музыкальный инструмент. [10] Тимпан – древний ударный музыкальный инструмент, рамный барабан, близкий бубну. [11] Литуус – этрусский медный духовой инструмент, изогнутый на конце.