Отщепенцы и пробудившиеся

      Вчерашний день рождения прошёл для Юнипы Гиллин сыто, пьяно, но уныло и подавлено. Как, впрочем, и каждый день в году на протяжении застывших в безмолвии четырнадцати лет. «Я выживу! Я выживу всем демонам назло!» — неустанно повторяла фанеса Гиллин. И тут же спрашивала себя: «Зачем я живу?».       Ей, уродливой, покалеченной и одинокой женщине только и остаётся, что гнить в новом, в четырнадцатом веке от явления Тенкуни миру. Лица нет — один жуткий ожог, правая рука в рубцах после огня. Когда-то Юнипа была красива и счастлива, но абадоны забрали у неё семью и дом, изувечили, растоптали всю её жизнь. Когда-то она давала балы, слуги крутились под ногами и зачарованно смотрели снизу вверх на госпожу, теперь её пристанищем служил хилый домик на окраине Дренго. Шестьдесят лет ещё не глубокая старость, Юнипа же считала, что для неё наступил предел. Сколько же ждать конца? Четырнадцать лет она словно призрак, застрявший в неосязаемой облочке на земле. Боги должны решить, где её место.       «Я буду жить. Я дала слово!» — протестовала против своей природы Юнипа и, закрывая платком лысую голову с редкими седыми волосами, выходила из дома.       Юнипа Гиллин появилась на побережье Дренго десять лет назад. Её рассказ мало чем отличался от судьбы тысяч санпавчан. В роковую ночь к её спящему городу подошли абадоны и уничтожили дом женщины, на глазах убили мужа, убили и двоих сыновей. Сама Юнипа выжила лишь с помощью чудесного милосердия богов. Но потеряла лицо и всех, кем дорожила. Родственники тоже погибли, друзья не выжили в войне. Юнипа осталась одна. Она была богата, жила в собственном доме, имела рабов, после разрушения Эпела Юнипа скиталась по Санпаве, работала, где придётся, ворочала камни, разрыхляла землю, выхаживала раненных. Она присоединилась к толпе нищих обескровленных беженцев, спала на голой земле, бралась за любую работу, лишь бы прокормиться. Юнипа не умела готовить, чтобы пристроиться на кухне в чужом доме, не знала основ сельского хозяйства, чтобы вырвать крохотный участок плодородной земли, а уродливая, как сама смерть, няня или гувернантка никому не была нужна. Новое правительство, которое возглавлял Джексон Марион, отправило Юнипу и других несчастных обездоленных санпавчан возрождать равнину неподалёку от Чёрного круга. Однажды из глубин земли вырвались токсичные испарения, половина людей задохнулась. Лёгкие Юнипы оказались повреждены, с левой руки слезла кожа.       — Как ты выжила? Боги берегут тебя! — поражались местные жители, когда Юнипа покинула Чёрный круг и добралась до Дренго.        — Они меня ненавидят, — отвечала Юнипа. — Когда закончится это наказание? Когда?       — Будь прокляты абадоны! — взрывались дренговчане, смотря на Юнипу и других таких же покалеченных людей.       Юнипа никогда не проклинала абадон.       Юнипа Гиллин пришла в Дренго нищей больной беженкой. Жила на рынке и зарабатывала тем, что чистила рыбу, которую вылавливали рыбаки. Дренговчане советовали ей восстановить документы и обратиться за материальной помощью, что оказывала Конория санпавчанам. Юнипа Гиллин была богатой женщиной, какие-то бумаги о ней остались же в архивах! Юнипа игнорировала советы, презрительно хмурясь, когда ей хотели оказать помощь, и жила на аулимы от рыбаков.       — Да что ты вообще в Дренго пришла? — иногда спрашивали соседи.       — Мой муж любил этот город, — будто бы в пустоту отвечала Юнипа.       — Так живи в городе, авось пристроишься. Что ты хочешь найти на рыболовном причале?       — Вода успокаивает меня. Я забываю об огне.       Юнипа жила в постройке на рынке полгода, пока не началась зима. Частенько к ней забегала детвора и слушала неизвестные сказки, которые жили в душе Юнипы. Эти сказки были о дворцах и королях, о прекрасных принцессах и благородных принцах. Бывало, добрые истории начинали обрастать убийствами, смертями и предательствами, принцы прятали за спиной нож, королева яд.       — Прекратите! — пугались маленькие дети.       — Откуда вы знаете столько сказок? — спрашивали ребята постарше.       — Они были частью моей жизни. Той, что не вернуть, — говорила Юнипа, смахивая слёзы на бледном уродливом лице.       — А что у вас было раньше? — любопытствовали ребята.       — Муж, сыновья. Чудесные замечательные мальчики… Дом, в котором меня любили. Но потом ко мне пришли абадоны.       — Вы видели абадон, фанеса?       — Видела.       — Какие они? Страшные?       — Красивее меня. Намного красивее, — оборачивала Юнипа горе в шутку.       В северо-восточной части Дренго её прозвали Сказочницей. Юнипа знала столько историй, сколько не знал никто в районе. Она умела петь, рисовать, прекрасно шила. Как-то раз она взялась за портрет охотника Джека Стила, который давно не выходил, как отнялись у него ноги. Пока она рисовала, Джек с восхищением следил за плавными движениями рук Юнипы, за её внимательным взглядом и гордой осанкой. Он все чаще звал Юнипу в гости и через некоторое время сказал, что она может жить у него доме. И Юнипа согласилась. Впервые после смерти мужа она познала мужчину, стала хозяйкой в маленьком домике охотника и рассказывала ему сказки. Джек был болен, не мог ходить, руки дрожали. Он давно уже не жил, а выживал, врачи ставили ему суровый приговор — год. И Юнипа, покорившая его королевской осанкой, стала ему почти женой. Хотя от брака, заключённого на небесах, она отказывалась.       — Я Гиллин. Меня должны знать Юнипой Гиллин. Я обещала быть Юнипой Гиллин.       Когда Джек умер, Юнипа стала хозяйкой его дома. К этому времени она научилась готовить, ухаживать за скотом, развела сад и огород. Сказочница покупала дорогие ткани и шила красивую одежду, платки. Вышивкой, портретами, нечастыми уроками с детьми, свыкшимся с её уродством, она и жила.       Но после обретения дома Юнипа меньше рассказывала сказки, меньше общалась с соседями и горожанами Дренго, замыкалась в себе. Сказочнице дали новое прозвище — Неулыба. Её звали на вечерние посиделки — она отказывалась. Приглашали на праздники — она презрительно смотрела на хохочущих соседей. Богослужения Юнипа также перестала посещать, зато выпросила у священника ключи от храма и по ночам, в одиночестве молилась статуям Создателей, падая перед ними на колени и повторяя: «Простите, простите».       Мальчишка Нил сказал, что однажды, когда Юнипа рассказывала интересную легенду, он спросил у неё, какими были сыновья у фанесы. «Я убила своих сыновей», — ответила Юнипа. Но кто из односельчан поверит шестилетнему? «А сыновья убили меня» — сказала мне фанеса Гиллин, — заявил потом Нил. И односельчане только посмеялись, хотя и долго судачили о соседке в последствии.       Зенрут отменил рабство. Дренго радовался, а Юнипа заперлась в доме, породив новые слухи, что в прошлой жизни она была жестокой рабовладелицей.       — Я думала дать рабам свободу. Не успела, — ответила Юнипа на сплетни, скользнув взглядом по серому небосводу. — Рабство… Будь прокляты те, кто создал и поддерживал его существование. Я видела боль рабов. Видела и никогда их не забуду. Я знала мальчика, который страдал ни за что — он попал в рабство к извергу. Знала юношу, чьего друга хозяин убил кнутом и ошейником и после устроил пир в честь убийства раба. Боль рабов, она была повсюду, но я её не замечала.       В разговоры соседей Юнипа влезала редко, она старалась избегать людей. Из немногих приятелей у неё был разве что газетчик. Она встречала его, нагруженного утренней печатью, самой первой и покупала каждый выпуск. Какие-то газетки она выбрасывала после прочтения, другие сохраняла, пряча в тяжёлом сундуке. Любопытные соседи, заглянувшие в окошко Юнипы, не раз видели её, перечитывающие выпуски прошлых лет. На шестой год жизни в Дренго Юнипа приобрела стекло. А через месяц продала. Магическое стекло в скромном селе притягивало людей. У зажиточного торговца не было стекла, а стареющая швея и художница владеет им! Люди просились посмотреть вести и сказки, от детворы не было прохода, а случайно заглянувшим в село путникам местные рассказывали о женщине, у которой в жалком домике есть магическое стекло.       И она продала его, чтобы снова обрести одиночество.       Кутаясь в чёрном платке и чёрной мантии, Юнипа шла по знакомой и приевшейся за столько лет дорожке. Дома стояли на далёком расстоянии друг от друга, под ноги бросались собаки, блеяли овцы, кудахтали без умолку курицы, на скирдах сена кувыркались дети. Юнипа шла привычной походкой, гордо поднимая голову. С залива дул холодный и влажный ветер, она закрывала платком лицо. И всё же шла к морскому ветру, чтобы посмотреть, как вздымаются волны, услышать рокот воды и насмешливо оскалиться судьбе: «А я жива».       — Фанеса Гиллин! Фанеса Гиллин, заходите вечером на чай! — закричали ей.       Прелестная двадцатилетняя девушка, стоя под акацией с молодым человеком, улыбалась во весь рот и махала рукой. Кудлатый палевый пёс подбежал к Юнипе, заливаясь лаем.       — Кекс тоже вас ждёт, фанеса Гиллин! Приходите!       — Приду, приду, Сэнди, — Юнипа покачала головой. — Ну, Кекс, возвращайся к хозяйке, — оттолкнула она пса.       — Добрый день, фанеса! Ох, а поздороваться я с вами забыла! — тонким ручьистым голоском кричала девушка уходящей женщине.       С Сэнди Юнипа познакомилась семь лет назад. Та, бывшая невольница, похоронившая и отца, и мать, оказалась в приюте, когда отменили рабство. Сиротские дома и так были переполнены детьми Санпавской войны, после отмены рабства прибавились ещё рты. Градоначальник Дренго предложил местным взять к себе в дом хотя бы одного ребёнка, разумеется, за небольшое жалование от города. И Юнипа, нелюдимая, диковатая, постоянно хмурая Юнипа Гиллин взяла к себе тринадцатилетнюю сиротку Сэнди.       — Бедная девочка. Она же заморит её работой! — охали соседи, когда Юнипа, нацепив на обожжённое лицо мрачную гримасу, возвращалась с дрожащей и грустной Сэнди домой.       Спустя два дня Сэнди знакомилась с новыми друзьями, смеялась и придумывала игры. Юнипа обучала девочку грамоте и искусству, посвящала в тонкости хозяйства, которое сама освоила лишь недавно. Научив её читать и писать, взялась за серьёзные науки. И вспомнила про сказки, которые перестала рассказывать малышне, когда заполучила дом от покойного любовника.       — А про себя, расскажите про себя, фанеса! — Сэнди жалобно ставила брови домиком.       — То иная жизнь. Я должна забыть её, — вздрагивала Юнипа. — И тебе не дано знать о моём прошлом. Оно ушло, бесследно растворилось в новом мире, в котором нет места для меня.       — Вы ненавидите абадон? — в один из дней спросила Сэнди.       — За что?       — За то, что они с вами сделали, — удивилась Сэнди вопросу.       Юнипа сжала губы и погасила свечу.       С воспитанницей женщина всегда держалась холодно, не подпуская её, как и всякого другого, к себе на близкое расстояние, стреляла в неё суровые взгляды, разговаривала отчуждённым голосом.       — Фанеса оттает. Она не справилась с горем. Она оттает, — всем сердцем верила в неё Сэнди и тянулась неприветливой опекунше.       На свадьбе Сэнди Юнипа была её посаженной матерью, девушка и её жених умоляли женщину переселиться к ним в просторный крепкий дом.       — Я хочу жить одна! Не трогайте меня! — взъелась Юнипа.       — Она оттает, — вздохнула Сэнди.       Юнипа, дичась всех в округе людей, стремилась помогать попавшим в беду. Скромные заработки шли на помощь сиротскому приюту и в чашу храма, двери дома, запертые для болтливых соседей, были открыты для замёрзших путников. Когда в постель слегали одинокие старики, Юнипа кормила и даже мыла их. Она постоянно подбирала выброшенных щенят, котят, из леса приносила выпавших из гнезда птенцов и раненных зверят, ломала охотничьи ловушки.       Но ни наедине с собой, ни отдаваясь заботе о нуждающихся, сердце Юнипы не знало покоя. Иногда в храме или на берегу шумного гулко-протяжного моря ей становилось чуточку спокойнее.       — Унылость, — сквозь зубы прошептала Юнипа, смотря светлую голубую даль.       Скала, на которой она стояла, звала вниз, влажно-холодный ветер обвевал лицо, заставляя его почувствовать хоть какое-то прикосновение за многие годы. Тщетно, ожоги ничего не чувствовали. Душа изнывала, рыдала, Юнипа упрямо запрещала слезам появляться на глазах. Так забавно, отметила Юнипа, если она бросится со скалы, её тело обласкают воды. В прошлой жизни был огонь, в этой — вода. Когда же она встретиться с зубами псов Создателей? Когда?       — Я буду жить! — взревела Юнипа, поднимая отцветшие глаза на небеса. — Простите меня, — она рухнула на колени. — Простите!       Крики затихли, губы выдавливали бессвязные слова, Юнипа проводила рукой по обожжённой лысой голове, сорвав с себя платок. Ей всего лишь пятьдесят девять лет, а жизнь уже прожита, закончена. Но она дала слово своему спасителю, что будет жить. Спасителю и в то же время палачу.       Спаситель обещал ей, что она начнёт новую жизнь, искупит боль, станет возрождённым, иным человеком. Прошлое навеки останется в прошлом. И боль утихнет.       Спаситель солгал. Боль возрастала, жгла сильнее, сердце кололо так, словно его пронзали тысячи игл. Что такое прикосновение огня перед пыткой души?       — Простите, — вздыхала Юнипа. Руки, покрытые буграми, царапали землю. — Простите… Боги, передайте им мои слова! Придите во сне, скажи от моего лица, что я прошу прощения. Я каюсь. Я согрешила.       Юнипа спокойно бы умерла прямо сейчас. Но клятва держала её в мире.       «Я буду жить. Я исцелюсь». Так же она пообещала в тот день, когда Санпава катилась в яму смерти?       Или то сон?       Она родилась изуродованной Юнипой Гиллин, не было прошлой жизни, мужа, сыновей, балов и слуг. Она никогда не покидала Дренго. Всё — ночной кошмар.       А боль? Удушающая боль тоже кошмар?       — Фанеса Гиллин, вас тут, это, путница какая-то зовёт, — вырвал Юнипу из плена мыслей фанин Батт.       — Что за путница? — она подняла голову.       За её спиной, испуганно топчась возле края скалы, стоял плюгавый тощий рыбак. Он вздрогнул, поймав на себе бесцветные глаза, пронизанные ядом отчаяния.       — Да какая-то не санпавская, не местная. Одета причудливо, разговаривает странно. Блаженная что ли…       — Пусть сама идёт ко мне.       — Так эта, блаженная, заблудиться боится. Она у причала.       — Что ж, отведи меня к ней, — Юнипа, прикусив губу, поднялась на ноги. Спина, стоило ей распрямиться, загудела от спазмов.       — Фанеса, это… вам плохо? Позвать за врачом? — обеспокоенно спросил Батт, смотря на заплаканную односельчанку, которая только что сидела на коленях перед обрывом.       — Я в полном порядке, — огрызнулась Юнипа. — Забудь всё, что ты видел.       Юнипа с фанином Баттом по сыпучей грязной земле дошла до причала. Работа стояла в самом разгаре — рыбаки закрепляли лодочки, вытаскивали сети, полные рыбы, их уже поджидали толстые, но вечно голодные кошки, кричали чайки, воро́ны нагло прямо из рук выхватывали рыбу. Возле мужчин толпились и женщины, и маленькие девочки — их жёны и дочери, помощницы на суше. Рыбий запах стоял такой, что хоть нос себе отрезай. Думала раньше Юнипа, что привыкнет к этому зловонию, а нет, не привыкла.       — Вот она, странная женщина, что звала вас, — сказал Батт.       То, что женщина, не от мира сего, Юнипа сразу поняла. Путница пришла на рыболовный причал в белом платье с длинным шлейфом, на плечах алая накидка, на ногах лакированные беленькие туфельки, которые теснили ноги, седые волосы — короткие, распущены как у молодой незамужней девушки. Женщина стояла спиной к Юнипе и Батту, она была занята тем, что гладила серого урчащего кота, сидевшего на борту лодки.       — Я Юнипа Гиллин, — натянуто улыбнулась Юнипа, обходя сторонкой рыбные объедки. — По какому вопросу я вам нужна, фанеса?       Женщина развернулась и впилась в неё голубыми глазами.       — Я нашла тебя, Юнипа Гиллин. О да, нашла!       Юнипа содрогнулась, словно ужаленная огнём.       — Цубасара?..       И она онемела. Язык запал как у удавленного. В груди внезапно потяжелело, Юнипа схватилась за сердце.       — Королева, четырнадцать лет я не ведала про тебя, — тихо прошептала Цубасара.       — Как ты нашла меня? — выдавила она из себя.       — Я поведаю тебе повесть, королева Эмбер.       Имя болью порезало Юнипу. Уголки рта нервно задрожали, пальцы подрагивали, она почувствовала, что задыхается, а слова незваной гостьи стучат в её голове, разжигая огонь в заледеневшем сердце. Голубые фиалки глаз печально смотрели на неё, беззащитную и вновь сломленную. Она подняла жёлтую высушенную руку, чтобы схватить бы себя за горло и без лишних трудностей прекратить мучения. Имя, имя, одно имя порождало боль и возвращало её в ад.       — Королева, здесе много людей, — в голосе Цубасары сожаление о причиняемых страданиях, — надобно в глухой край отойти.       Она кивнула, смиренно подчинившись судьбе. Цубасара взяла её за руку, прикосновение отдалось будто электрическим ударом.       — Эй, фанеса Гиллин! — возле ящика с устрицами закричал фанин Батт. — Кто это? Я ещё нужен вам?       — Знакомая из прошлого, — пробурчала Юнипа. — Спасибо, оставьте меня уже.       Они шли в сторону залива, к мелким кустарникам, гладким камням, тине и вязке. Грелся белый песок под низко нависшим небом, выл ветер, чувствуя себя полновластным хозяином морей и суши. Юнипа знала место, где всегда пустынно и безлюдно. Расщелина между двумя утёсами, которую украшают пожелтевшая трава, смоковница и большой валун. Юнипа опасливо, переставляя ноги через острые края камня, озиралась, не подслушивает, не подглядывает ли кто. Ноги с трудом несли её, она горбилась, потеряв прежнее величие, Цубасара, молчаливо шедшая сзади, казалась всё же тем пламенным демоном, явившимся вершить месть. Пусть седая, постаревшая, но абадона пришла к ней как настоящая королева, судия, властительница судеб и создательница новых лиц.       Вымотанная обрушимся ударом прошлого, Юнипа уселась на камень. Цубасара величаво взмахнула подолом платья и уместилась по соседству, её горячее дыхание жгло лицо Юнипы. Женщины смеряли друг друга взглядами, терпеливо и упорно выжидая, кто первым отважиться сковырнуть похороненное прошлое.       — Как ты нашла меня? — голосом следователя, приступившего к допросу, спросила Юнипа.       — Твоё имя Юнипа Гиллин. Юнипа Гиллин, — Цубасара, не отрываясь, смотрела в старческие глаза санпавчанки. — Ты молвила, что наречёшься Юнипой Гиллин. Юнипа аки имя матери твоей Юноны. Я искала тебя по имени. Трудны были поиски, долги. Абадона — человек лише раз в годину. Ныне многажды я обращалась в человека, просила сына своего Уилларда создавать во мне лик человеческий. Всё равно мало времени, дабы отыскать пропавшую душу. Я наняла мага тенкунского, сыщика, призвала его отыскать мне женщину, яко нарекается Юнипой Гиллин. Она будет в Санпаве, она будет в Дренго, вот что ведала я от тебя. И ты оказалось верной слову своему. Юнипа Гиллин, горемычная санпавчанка, нашедшая дом у залива. Ты хранила се имя и се обещание для меня.       Юнипа скользнула глазами по Цубасаре. На руках лёгкие отметины от пулевых ранений, от лезвия ножа, на плечах едва блеклые шрамы. Сколько же превращений вытерпела женщина ради встречи с ней? Невольно вырвался стон. Ещё отметка в списке зла, который вёлся со дня коронации Эмбер!       — Как твоя жизнь? — ноги Юнипы тряслись, хоть она и плотно сомкнула их. «Я Юнипа. Санпавчанка Юнипа. Не позволяй абадонке воскрешать дьявола по имени Эмбер!».       — Живу как и все абадоны, наделённые проклятием Агасфера, — ответила Цубасара, тревожа зелёные листья смоковницы. — Хожу зверем, сплю зверем, дышу зверем, лише изредка я человек, когда наступает тридцатого первого герматены али сын мой превращает меня в человека. Таче по-новому озаряю я мир, гуляю шагом человеческим по городам, кийждо годину с сыном навещаю остров свой Абадонию и встречаюсь с Нулефер. Жизнь моя скучна, но покойна. Я же обрела семью. Сын мой Уиллард, дщерь его и жена прекрасная — они очаг мой. Ныне домом я называю Конорию и тихую ферму под могучей столицей манаров.       — Это ферма моих сыновей, — Юнипа нашла нужным напомнить о собственности Афовийских.       — Фредер подарил семейную ферму Уилларду. Она ныне во владении сына моего.       — Полковника Уилларда Абадонского, адъютанта короля, — добавила Юнипа, нервно сглатывая комок. — Дочь твоя Нулефер, часто видишься с ней?       — Реже, чем желала бы, — грустно ответила Цубасара. — Она в Тенкуни и в Абадонии хранитель тайн древних, я же в Конории глупый пустоглаз.       — Её сын Юрсан обрёл целительство, а дочь, зачатая на той же Абадонии, стала земельником? — сильнее, чем свой голос Юнипа слышала бьющееся сердце в груди.       — Много же ты ведаешь о моих детях, — Цубасара пробуравила её грустным взглядом. — Яко про меня всё просишь. Скажи, как ты? Поведай о себе, королева. Постарела ты, как пробежалось время по твоей красоте! — закачала она головой.       — Время исчезло для меня, — устало сказала Юнипа. — Его нет. Моя жизнь — заледеневший сон.       Юнипа поёрзала на камне, наткнулась на занозу, с безразличием вытащила её из руки и устало промолвила.       — Изгнание расхолаживает, делает людей равнодушными к своему лицу.       Юнипа вздохнула. Нос втянул солёную морскую воду. Раньше солью, пеной, хвойным кипарисом пах её жених Конел. Столь далёкие запахи. И почему они оживают в памяти? Она зябко сжалась. Холодно, слишком солёно, мокро.       Цубасара внезапно оказалась возле неё, обняла, укрыла ноги белым шлейфом. От абадонки пахло корицей, креветками, которые она успела съесть, пока ждала королеву. От Цубасары, от стареющей женщины, что могла становиться женщиной ужасно мало — раз в год или через кровь и боль — пахло необычными духами, какой-то вековой древностью, будто взятой с Абадонии. Запах мрачный, тоже проклятый, и в то же время тёплый, наполненный любовью.       — Ты была с мужчиной. Обрела мужа, но он ушёл к богам. Сию повесть поведал мне тенкунский маг-сыщик, — проговорила Цубасара стыдливым тоном, словно оправдываясь за своё всезнание. — Прими мои слова скорби. Вновь ты оплакиваешь любовь.       — Он не был моим мужчиной, — холодно сказала Юнипа. — Джек был при смерти, я подружилась с ним, начала жить как с мужем, чтобы у меня появился свой дом. Я зареклась, что никого не полюблю. Идеальная любовь — её отсутствие.       Юнипа отодвинулась от абадонки.       — Зачем меня нашла, Цубасара? Старые раны бередить?       — Тобиану четырнадцать лет не снятся тела убиенных друзей-рабов, — Цубасара не отпускала руку Юнипы. — И плети, и ошейники… И война. Четырнадцать лет как покинули его сон страдания.       — О, хвала богам! — взвыла она.       И разразилась рыданиями. Столько лет она пыталась казаться храброй, держала в себе каждую слезинку, порой урывками делясь ими с богами в храме, и вот случилось, она открылась, распахнула душу для мимолётной знакомой.       — Мальчик мой… Мой мальчик, ты исцелился. Какая радость! — вздрагивали плечи. — Я боялась, ты не сможешь избавиться от травмы. Прости. Прости, я подвергла тебя этим страшным мукам. Я покалечила тебя. Все страдания, которые выпали на тебя, это я… Я была причиной твоих мучений. Сын, о мой славный сын, хвала богам, ты избавился от боли. Цубасара, а она отгородила тебя от меня.       Она плакала, Цубасара держала её руку и поглаживала. Воспоминания, захороненные в глубине подсознания, обретали видимую форму. Она видела перед собой сына, смелого и яростного перед отправкой в рабство. Видела сына, опустошённого предстоящей казнью Мариона. Видела сына, застывшего перед ней с клеймом, причиняющим ему спустя месяцы одну боль. Перед глазами мелькал Тоб не только юношей, но и маленьким мальчиком со сложенными ладошками, умоляющим маму поговорить с дядей, чтобы прекратились издевательства над его другом. И этот же мальчик просил не убивать его, не хоронить Тобиана, создавая Исали.       — Сын, что я натворила?! Как я могла? — вскричала она.       Слова полились рекой. Она пересказывала Цубасаре, как изводила сына, как была равнодушна к его терзаниям. Он страдал от нелюбви, но упорно продолжал тянуться к матери что предала его, как только родила. А старший сын, наследник, любимец раз за разом принимал к своему сердцу братскую боль и ожесточался, направляя всю копившуюся с годами злобу на врага. На мать.       — Тоб, прости меня! — она сдёрнула с головы платок и обнажила изувеченную голову. — Я покаялась перед богами. Прости, Тобиан!       — Тобиан… Вот бы он услышал плач твой, королева, — вздохнула Цубасара.       Ветра стихали, выглянувшее солнце нещадно начало припекать реденькие волосинки. Появились и первые слушатели постороннего для них разговора: медленные красные крабы, идущие боком возле ног женщин. Ну какие же узкие расщелины без крабов, обитающих под камнями в песке? Как-то Юнипа застала миграцию крабов, тогда они позли настоящим красным ковром по морскому берегу, она стояла в скопище ракообразных, ощущала голыми ногами их клешни и чувствовала себя такой же маленькой и ничтожной для вселенной как какой-нибудь один из тысячи крабов. Со старой смоковницы осыпались листья, она кренилась на бок. Ничего, дерево крепкое, простоит ещё сотню лет. Путь королей, властителей мира, намного короче.       — Все эти четырнадцать лет я живу для Тоба и Фреда, хотя знаю, что никогда не увижу сыновей. То, что пережил Тоб, я видела наяву. Покалеченных санпавчан, забитых рабов, жестоких хозяев, неприязнь к выращенным людям, когда отменили рабство… Я старалась быть такой, как мой сын Тобиан, думала, что бы сделал Фредер… Цубасара, меня избивали, когда я заступалась за рабов, но я не отступала, — дрожал её голос. — Надо мной потешались, когда я рассказывала, что люди рождаются равными. И это в Санпаве, которая славится гуманностью к рабам! Когда король отменил рабство, мой дом стал приютом для бывших невольников. Не все платили мне благодарностью, один мужчина сбежал с моими деньгами. Я не стала обращаться в полицию. Эмбер заслужила отвращение. Ты бы видела, сколько сирот, бездомных стариков бродило по Санпаве! Они все ненавидели абадон и королеву Эмбер, я со смирением слушала их желчные речи, когда делилась хлебом и одеждой. «Абадона Цубасара спасла вас», хотела я сказать, но молчала. Цубасара! — она сжала руками её плечи. — Люди умирали в моём доме! Казалось, последствия атаки абадон забываются… Остановился у меня на ночь молодой юноша, весёлый такой, розовощёкий, в прошлом невольник… Он ехал к своей невесте на свадьбу. Весь день помогал мне по дому, дрова колол, воду таскал, стены красил, а ночью внезапно стал задыхаться. И не проснулся. Его тело было пропитано насквозь вулканическими испарениями!       На глазах Цубасары выступили слёзы. «Она несёт в себе грех соплеменников, — подумала Юнипа, — хоть и отвергла месть Онисея человеческому роду».       — Эмбер, я здесе ради тебя, — улыбнулась Цубасара сквозь бриллианты слёз. — У меня есть день, я дарю день мой тебе.       — Как ты оказалась в Дренго?       — С сыном моим явилась. Молвила ему, что хочу поразмыслять в Санпаве, предаться одиночеству и воспоминаниям о битве с Онисеем. Просила дать мне день уединения. Сын гостит у Тобиана, я же у тебя. Времени мало, вечером я должна сесть в карету извозчицкую и полететь к сыну.       «Сегодня же тридцать первого герматены!» — вспомнила она. И поразилась. День, когда абадона получает возможность пожить человеком, Цубасара посвящает ей.       — Эмбер, я пришла за тобой. Ты раскаялась, — Цубасара нежно провела рукой по опалённой щеке. — Надобно возвращаться домой. Я алчу, дабы ты встретила старость и смерть с детьми и внуками, раскаявшаяся и прощённая.       — Я не могу вернуться. Мои сыновья ненавидят меня.       — Тобиан простил тебя.       — Фредер хотел моей смерти и будет хотеть, если я вернусь.       Рука Цубасары с щеки переместилась на тонкие седые волосы. Она неуверенно и стыдливо гладила шрамы, сотворённые ею.       — Да, сын хотел изничтожить мать.       Они замолчали на какое-то время. Вихрем закружился старый, почивший век. Захваченный огнём дворец. Цубасара, явившаяся к ней с демоническим оскалом. Мольбы Эмбер поскорее убить её, избавить от куда ужасной боли, несравнимой с ненавистью пламени. Перечисление грехов, льющееся раскаяние, желание умереть. Слёзы и сомнение на лице её будущей убийцы. Робкое признание от абадонки: «Меня попросили тебя убить». Через минуту они обессиленно сидели на коленях и рыдали, разделяя схожие муки.       — Фредер убить просил тебя и брата твоего презренного, — с гневом сказала Цубасара. — «Избавь Зенрут от дьяволов, — молил он. — Спаси мою страну. Спаси своего сына Уилларда. Они никогда не дадут ему свободу. Я скоро предам мать и дядю. Уиллард будет со мной. Убей Огастус и мать. Или Огастус убьёт Уилларда. Уничтожь дьяволов. Спаси нас». Он молвил, иного пути нет. Лише смерть. Он поведывал, как Огастус истязал моего сына, помог разделил мне боль Уилларда, пробуждая ошейник, выкраденный у тебя. И я поглощалась ненавистью, я приняла волю Фредера и дала клятву на убиение королей. И, когда мне, обращённой человеком, Сальвара поведал про Уилларда раненного и Фредера умирающего, злоба пуще объяла душу мою. После я узрела тебя, услышала твой плач, твою скорбь и… И отпустила тебя.       — Цубасара, может быть, ты знаешь, почему мой сын был убеждён, что ты непременно обратишься в человека и поможешь ему расправиться со мной и братом? Огастус никогда бы не допустил, чтобы тридцать первого герматены, ты оставалась бы в Конории, когда Уиллард будет в темнице или же убит. Везение, не иначе, что о твоей просьбе помнил посланный в Конорию Сальвара.       — Не Сальвара, так Урсула Фарар. Фредер наказ дал верной слуге Урсуле — явить мне лик человеческий. Урсула ведает правду.       — Урсула Двуличница, — она закусила губу. — Бывшая слуга моего брата.       — Фредер обещание принёс Урсуле, что простит он опального Джексона Мариона, еже она прииидет на помощь ему. Сие деяние он свершил, когда на ферме с братом Тобианом встречался. Тобиан смотрел на разбитые статуи богов и про судьбу свою печалился, Уиллард следил за ним, а Фредер таино Урсуле письмо передал.       — Как ты скрылась от фермеров, когда мой сын сделал тебя человеком?       — Пряталась до ночи в кустах и размысляла о его словах.       Цубасара протяжно вздохнула.       — Лицедей от богов… Он молвил, что будет проклинать меня, ненавидеть, но не тронет. Он будет рыдать по матери, но нельзя мне верить его слезам, ибо всё пыль в чужие очи. Когда я отпустила тебя и узрела Фредера, он ненавидел и проклинал меня, он рыдал, он просил прощение перед убиенной матерью. И ему верили, лише я ведала, что се игра, притворство. Игра не заканчивается, она длится по сей день.       Юнипа отвернулась. Она не знала, что и ответить. В тот раз слова Цубасары ранили её как острые ножи. За четырнадцать лет боль не уменьшилась.       — Как ты явилась в Санпаву? Как покинула Конорию? — спросила абадонка, желая отойти от тяжёлого мгновения прошлого.       — Я бежала через подземный лабиринт по твоему огоньку, который направлял меня на выход. Отсиживалась под мостом, когда шла война с абадонами. Потом вышла к людям, наврала, что я санпавчанка, попавшая под огонь. В Конорию меня принёс проходящий маг, но я хочу вернуться домой. Цубасара, вообрази, две шестицы я лежала в больнице Конории, и никто не подозревал, что у них на койке сама королева! Потом я покинула больницу и пешком отправилась в Санпаву, выдавая себя за беженку, которая отчаянно хочет вернуться домой.       — Когда явилась я к тебе, ты молила меня о смерти. Почто переменилась? Почто возжелала принять лик Юнипы?       — Ты же заявила, что не убьёшь меня, — тихо сказала она. — Я буду жить… Буду жить… Но жизнь Эмбер закончилась, когда от неё отреклись сыновья. Если и жить, то иным человеком, с именем и лицом, которые мне не принадлежат. И исправлять свои ошибки. Каяться перед богами и перед образами сыновей.       — Ты обещала возвратиться, когда искупишься. Почто ты хранишь имя Юнипы, но возвращаться не алчешь?       — Я боюсь Фредера.       Она дотронулась до обезображенного лица, которое потеряло всякую чувствительность. «Опали меня, Цубасара. Сделай неузнаваемой».       — Фред был моим любимцем, Тоба я опасалась, видела его угрозой правлению Фредера. Я даже грудью не кормила Тоба, отдала его кормилице, чтобы он не обделял брата молоком. А вышло, что близнецы поменялись уготованными ролями. Тоб любил меня вопреки всему, Фредер превратился в того самого врага, которого я видела в его брате.       — Возвратись, — полушёпотом сказала Цубасара. — Я одарю тебя защитой.       — Ты триста шестьдесят пять дней в году безмозглый зверь. Нет, не вернусь.       Она прижала руки к груди, Цубасара с жалостью рассматривала покалеченные пальцы и ладони, на которые отпечатались не заживаемые рубцы.       — В том году из Хаша приехала в Дренго приехала театральная труппа. Я сидела в первом ряду, смотрела на гимнастов, клоунов, дрессировщиков, жонглёров, канатоходцев и восхищалась. В конце объявляли имена артистов. «Майкл Кэлиз» — ведущий показывает на рыжеволосого жилистого юношу. Я едва не потеряла сознание! Мальчик, которого опекал мой сын, смотрел на меня! Он во время выступления даже кинул мне два шарика! Я поняла, что Санпава тесна, даже в жалкой лачуге, в бедном районе города меня могут раскрыть! А если я встречу не Майка, а Тобиана или Уилларда?       Она встала, выкарабкалась из расщелины и вступила на песочный берег. Море ворошило мелкую гальку, за горизонтом блекли облака. Воздух звенел, птицы щебетали, волны тоже раскатисто пели. Зыбким миражом вдали виделся парусник. Боги знают, может быть, на этом паруснике плывут придворные королевы Эмбер или даже её родственники. А их королева стоит на берегу с тяжёлым камнем на шее точно утопленница в тёмном омуте. Она брызнула на лицо воду, губы ощутили соль, в глазах защипало.       — У растений есть память, маги разговаривают с ними, — сказала она, когда к ней подошла Цубасара. — Мне кажется иногда, и у воды есть память. Где-то под солнцем сверкают капли, которые помнили Эмбер и Конела, клявшихся в любви. Расскажи о моих сыновьях, Цубасара. Ты их часто видишь?       — Тобиана редко. Фредера со дня Рёва — ни разу.       — Расскажи о них!       — Сыновья твои возмужали, окрепли, исцелились от ран душевных. Они други верные, мир между ними и лад. Но живут братья вдали. Тобиан избрал Санпаву, Фредер клялся всему Зенруту, восседая в Конории. Заветы свои Фредер передаёт сыну, учит его справедливости и наказывает иметь железную длань. Тобиан, мужая, покойнее не стал. Удаль молодая хлыщет из него, но он умеет смирять прыть, когда требует долг. Он — второй голос и лик Санпавы. Молвят люди, Тобиан Самозванный будет преемником Джексона Мариона.       — Самозванный… — прошептала Эмбер.       — Ты же убила принца Афовийского, — тем же шёпотом молвила Цубасара. — Се новый Тобиан взращён улицей, рабством и войной.       — Вспоминают сыновья мать? Рассказывают о ней внукам?       — Не ведаю. Уилл не упоминает имя твоё. Призрак Эмбер должен быть для Цубасары в забвении, так порешали наши сыновья.       — Уилл… Он также близок с Фредом и Тобом?       — Они — семья! — Цубасара изумлённо взглянула на неё.       «Что за глупый вопрос? — вздохнула она. — Я давно должна смириться, что мои мальчики приняли Уилла даже не как друга». Она же читает газеты, смотрит вести, ловит каждые слухи! Уиллу открыты все двери всех афовийских дворцов. Семейный праздник её сыновей — это Фредер и Тобиан с сыновьями и жёнами, и это Уилл, теперь тоже с женой и дочерью.       — Наши дети — братья, а мы с тобой их матери, — она закрыла глаза. — Судьба нас породнила, Цубасара.       — Породнил мой огонь и наша тайна, — Цубасара пронзительно и горько смотрела на изуродованное лицо спутницы. — Какой у тебя страх? Почто боишься возвратиться?       Она нервно сглотнула.       — Я боюсь быть отвергнутой. Боль, которую я причинила Тобу и Фреду, слишком остра. Она не исчезает. Возможно, боль заснула, но, как только я появлюсь на пороге дворца, она снова утащит сыновей в кошмар. И они меня не примут… Не примут… Люси Кэлиз говорила, что должно пройти время, а я должна добрыми делами искупать грехи. Но я убеждена, что сделала слишком мало, чтобы заслужить прощение.       Она села на песок. К морю шла вереница красных, неуклюжих крабов, ведь прибой выбросил на берег много моллюсков и морских червей, к которых подтянулись уже и хищные насекомые, ещё одна добыча для крабов. Эти смешные ракообразные ловко пронзали клешнёй тельце жертвы и, смакуя его, откусывали части. От стаи больших красных крабов не ускользали и маленькие серые крабики, ещё одни жертвы, но куда с худшей судьбой — они умирали в чреве более огромных собратьев.       Крабы проходили мимо двух женщин, не замечая их. А комары спешили завладеть жаркой манящей кровью. Юнипа уже прибила несколько кровососущих тварей.       — Когда я убиваю какое-нибудь вредящее мне насекомое, — сказала бывшая королева, рассматривая раздавленного комара, — я понимаю, что конец у всех одинаков. Время каждого растопчет безжалостно. И короли, и комары однажды исчезнут в ускользающем вихре эпох. Даже абадонское проклятье падёт.       — Мы пленники бытия, но мы вольны але жить в оковах времени, але дышать.       И Цубасара вздохнула, насыщая свои лёгкие морским свежим бризом. Ей легко говорить. Один раз в году она человек, теперь почаще — будешь думать о своей участи, так с ума сойдёшь. Существовать и жить одним днём, вот удел абадон.       А крабы позли на берег, перемежаясь меж собой, что казалось, будто это одно длинное существо ползёт за добычей. Нет, миллионы мелких тварей только шли есть, чтобы пожить ещё одним примитивным днём. Как похоже на неё саму.       Она услышала человеческие голоса. Мальчишки бежали поглазеть на рой крабов.       — Теперь мы не одни, — сказала она. — Пошли ко мне. Заодно переодену тебя. Твой экстравагантный наряд привлекает внимание.       Они шли по полю, затем по пыльным улицам уже молча. Юнипа только заученно здоровалась со знакомыми, которые сновали туда-сюда, и мечтала, чтобы никто не остановил её и спросил, а что за чудаковатая подруга с тобой идёт? «Моя родственница, отвечу я. Мы ж породнились огнём и тайной».       — Фанеса Гиллин! О, надо же, снова увиделись!       Сэнди шла домой, нагружённая корзиной с овощами. Девушка прытко подбежала к опекунше, прижала к телу, постояла, обнимая, и поцеловала в щёку       — Так, это знак! Второй раз встретились! Вечером жду в гостях. Для вас приготовлю свои лучшие блюда.       — Кто сия девочка? — спросила Цубасара, когда Сэнди убежала.       — Моя подопечная. Я забрала её из приюта, воспитывала много лет, выдала замуж.       — Ты обрела дочь, кою желала родить.       — Не дочь. Воспитанницу, — вздохнула она.       Дом Юнипы Гиллин располагался в самом конце, даже не на улице стоял, а почти в лесу. Чёрный, вросший в землю, с нахлобученной крышей, окна плотно закрыты ставнями, забор покосился, острые края досок недружелюбно смотрят на прохожих. Дорога к дому скрыта в зарослях травы, спрятана за дубами и орешником. Только палисадник из розовых и белых пионов, которых посадила Сэнди, приносит в эту дремучую пустошь цвет.       В доме было светлее. Зажегся винамиатис, наделив комнаты светом. Юнипа заметила, что Цубасара внимательным взглядом осматривает светящийся винамиатис, крепкую узорчатую мебель, картины на стенах, дорогую посуду. Не ожидала, что наружи и внутри будет разная атмосфера.       Пока Цубасара переодевалась и осматривалась, Юнипа разожгла печь, поставила чайник, суп. Лопатки нестерпимо заныли, когда она подняла тяжёлую посуду. Но она давно свыкалась с болью тела.       — Я разогрею пищу. Я маг огня, — обеспокоенно сказала Цубасара.       Видно, не скрылись от её всеслышащих ушей вздохи Юнипы. На абадонке теперь было чёрное мешковатое платье, на ногах грубые ботинки. Юнипа не имела в своём гардеробе светлых вещей.       — Всё готово, присаживайся, — улыбнулась она.       Обед состоял из томатного супа с рёбрышками, рыбного пирога и куриного рулета.       — Спасибо, Эмбер, — произнесла Цубасара, принимаясь за еду. — Когда сидишь так радушно и так просто с женщиной из рода вечных людей — благодать. Спасибо, Эмбер.       — Я Юнипа Гиллин.       — Ты Эмбер Афовийская, — Цубасара пристально взглянула на неё.       — Я Юнипа Гиллин. Эмбер убили. Ты её убила. Я Юнипа. Такова реальность. Королевы, которую ты встретила во дворце Солнца, больше нет.       «Я Юнипа. Я больше не причиняю людям зло. Я живу так, как хотели бы мои сыновья. Я не дам ей вернуть в меня Эмбер».       Она взяла в руки стакан и заскоблила дрожащими руками. Умоляюще смотрела на Цубасару и думала уже о другом. «Пожалуйста, помоги мне, не возвращай назад. Ты мой друг, Цубасара, мой спаситель. Ты помогла мне много лет назад. Помоги и сейчас. Не пробуждай Эмбер».       Цубасара пообедала, помогла ей убрать со стола и вымыть посуду. Женщины прижимались плечами, плеская тарелки в воде.       «Помоги. Ты единственная меня понимаешь».       — Я открыла твой комод, таче одевалась аки вечный человек. Много же вырезок из газет ты притаила. И там лише про сыновей. Коле... коли… Коллекция, молвят вечные люди.       — Память, — поправила её Юнипа.       Закончив с посудой, она вошла в комнату и сама открыла дверцу комода. Пальцы начали перебирать пожелтевшие листочки, она отвернулась, чтобы не испортить дешёвую бумагу солёными слезами. В аккуратно вырезанных квадратиках была описана жизнь сыновей. Год за годом Эмбер собирала вести про них, копила, изучала, проживала жизнь вместе с сыновьями, когда перечитывала по ночам про их успехи, радости или тяготы. У неё даже были листочки с их портретами. Принц Тобиан Самозванный и король Фредер Суровый. По-разному на самом деле называли в народе её наследника. Фредер Освободитель, ибо он отменил рабство. Фредер Мирный, поскольку за четырнадцать лет под его правление не возникло ни одного вооружённого конфликта. Фредер Холодный за ледяной взгляд. Но больше за королём закрепилось прозвище Суровый, одно его слово, не терпящее возражения, заставляло людей дрожать.       Цубасара дотронулась рукой до нижнего ящика.       — Там заметки про абадон, — пояснила Юнипа. — Я открою его, а ты… скажи, знаешь что-нибудь про Риана Риса, моего телохранителя?       — Он верно служит Фредер. Почто вопрошаешь о нем?       — Риан, — она улыбнулась, — служил мне только из верности, не требуя ничего от меня. Он любил меня, был предан. Мы даже были друзьями. Понимаешь, Цубасара, у меня был друг! Риан Рис. Надеюсь, он не мстил тебе? Только… — изувеченное лицо вытянулось в страхе, — не говори, что Риан пошёл мстить и его…       Цубасара нахмурилась.       — Риан обещание дал отпустить меня, еже я спасу Санпаву. К скорби его, я спасла провинцию.       Хрупкие искалеченные ладони опустились на плечи к абадонке.       — Ты спасла, а тебя продолжают ненавидеть. Тебя сравнивают с Онисеем и с безжалостными соплеменниками, возвращёнными в покой на Абадонию.       Она распахнула двецу нижнего ящика и подняла газетные листки. Всё про абадон. Об их тихой жизни на родном острове, о рассказах, кои они повествуют, будучи людьми. О мировой ненависти к проклятым богами тварям, убить которых мешает могущество Тенкуни и страх перед новым Рёвом. Цубасара взяла в морщинистые руки газеты и протяжно вздохнула. Она ведь знала старорутскую письменность, могла разобрать и некоторые слова в современной печати. Абадон называли не иначе как демонов, ещё писали, что один из демонов притаился на ферме в Конории. По сей день не утихали религиозные споры, какие же боги истины: каждый видел в Чёрном океане своего покровителя.       — Поговорим ещё о моих сыновьях? — с мольбой попросила Юнипа.       — Поговорим, коли хочешь. Вижу, сильно чадолюбие твоё.       Они вышли во двор, взяв по ещё одной чашечке душистого чая, присели на скрипучий порог и заговорили. Цубасара много знала из жизни близнецов, Уилл рассказывал ей всё, что не являлось государственной тайной. От их матери она тоже ничего не стала скрывать. Юнипа спрашивала, как здоровье сыновей, в последний раз же Фредер умирал от раны, а Тобиан от душевных терзаний, спрашивала, как живут-поживают внуки и невестки, интересовалась даже судьбой Уилларда Абадонского. Что ж, её сыновья считают его братом, надо принять этот факт. Рассказы Цубасары были полны смешных историй, которые она не раз наблюдала, когда Тобиан приезжал или перемещался в Конорию и останавливался на ферме Уилларда. Его сын Оливер любит кататься на спине пустоглазки и трепать её шерсть, а вот сына Фредера Цубасара не видела: король считает, что он мал, чтобы знакомиться с убийцей бабушки. Фредер часто приезжает в гости к Уиллу, и каждый раз пустоглазку запирают в сарае, не позволяя ей даже своим видом напомнить королю об умершей матери. Спектакль, который никогда не закончится.       — Пройдёмся, — вдруг Юнипа резко встала с порога. — Голова стала болеть. В этой одежде на тебя не будут смотреть, только ты сама не выделяйся.       Цубасара не возражала. Она вообще казалась ей скромной и грустной женщиной, которая все эти четырнадцать лет жила с тревогой на сердце, что не смогла уберечь, спасти королеву Эмбер. Испытание какое — четырнадцать лет не знать, выжил ли человек, либо погиб где-то на пути в Санпаву, а то и в самой Санпаве, убиваемой природой!       Дренго был крупным городом по санпавским размерам, но Юнипа редко выходила в сам Дренго. Она обитала в его северно-восточной части, самой бедной и малонаселённой. Как обычные подружки-родственницы, Юнипа и Цубасара вели разговор о погоде и еде, проходя мимо знакомых. Юнипа кратко рассказывала о местных достопримечательностях. Вот серый мост, связывающий одну канаву с другой. Вот храм, в котором она любится уединяться по ночам. В их районе находилась даже гостинница, деревянное одноэтажное здание. А что, иногда и в такое захолустье заглядывают путешественники. Где находится таверна, показывать не надо было, Цубасара поняла уже по запаху. Ветер нёс аромат пива и рыбы. Чуть дальше была рыночная площадь. Торговали засоленным мясом, сыром, рыбой, устрицами и мидиями.       — Как воняет, — поморщилась Юнипа.       — До явления Тенкуни миру на торжище тоже смердело, — ответила Цубасара. — О, мой нос, он ведает тот смрад, кой испытывали мои предки! — и, взяв Юнипу за руку, улыбнулась. — Продают рыбу, мясо, ягнят на закалывание, но не людей. Сын твой рабство изничтожил, ныне семьи не разделяют. Абадона видит, какой плач пронзал невольничьи рынки в Рутской империи, как женщины рвали волосы, а мужчины рыдали, сидя на коленях.       — Юнипа тоже видела, как торговали людьми, — она отпустила руку Цубасары. — Война и последующая отмена рабства породили голодные рты. Отцы и матери не могли прокормить своих детей. Они шли на торговую площадь, где продают цыплят и поросят, и предлагали богатым людям купить их детей, взять в наёмные работники. На невольничьх рынках матери умоляют не разлучать их с детьми, а тут женщины кричали, теряли голоса, рассказывая, какая умелица у них дочь, какой сильный сынишка! Я сама видела как бывший раб, которого хозяин, отпуская на волю, одарил крупной суммой денег и домиком, приобрёл себе свободного мальчика у его родной матери, чтобы мальчик работал на его семью. Говорят, мой сын уничтожил рабство? Оно лишь скрылось в трущобах!       Цубасара вгляделась в привязанных к прилавку козлят, ждущих своего часа у мясника.       — Зло не истребимо, мы…       — Лишь может уменьшать его, — продолжила она. — Я старалась, как могла. Давала матерям деньги, лишь бы они не продавали своих детей, брала себе в дом малышей, платила им за самую лёгкую работу. Но всех не спасёшь. Зенрут страдал ещё до абадон, а я, желая быстрее и кровопролитнее для врага закончить войну, обрушила на него такие беды, которые страна не видела даже во времена империи.       — Ты стала благом для местный людей, — тихо произнесла Цубасара.       Они не заметили, как ушли с рыночной площади и оказались в поле. Под ногами раскинулось зелёно-жёлтое полотно, бабочки летали по свежим травам, лютикам и одуванчикам. Журчал пруд, квакали лягушки. В воздухе витал медовый запах. Юнипа шаркнула ногой, думая раздвинуть прильнувшие друг к дружке травы. Не поддались. Стебельки теснились, обнялись.       — Ты стала благом, Эмбер, — повторила Цубасара, озарившись и убедившись, что они в поле одни. — От тебя веет добро, хоть и спрятано это добро под ликом холода и печали. Ты подарок людям Дренго. Ты потеряла сыновей, но обрела семью и дом среди и нуждающихся.       — Подарок?! Я подарок для этих людей?! — внезапно взорвалась Юнипа.       — Я дурное слово молвила? — обескураженно спросила Цубасара.       — Да меня все ненавидят! — бешено воскликнула она. — В лицо приветливые, вежливые, спросят, как здоровье, чем помочь, а за спиной меня и убийцей детей, и колдуньей называют. «Холодная, чуть теплее покойника», про меня говорят.       — Почто они дурны с тобой?       Голос Цубасары колыхался на ветру. Юнипу саму окутывала дрожь, сперва медленная, потом быстрая, растущая. Боль заныла, заскрипела, Юнипа схватилась за лицо. Пальцы щупали только шрамы и сожжённую кожу.       — Они родились такими! Мерзкими, злыми, неблагодарными и вонючими, живущими и копошащими в грязи! Сама мысль о существовании этих людей в мире приводит меня в тоску и отвращает!       Она с силой сдвинула чёрный камень, приросший в землю, из него вырвались чёрные жучки. Мелкие, склизкие, напуганные, они разбегались во все стороны, не понимая, что происходит.       — Люди как насекомые, я каждый день повторяю себе. Между ними и нами всё тоже самое — низкое, пресмыкающееся приспособление к жизни. И я, я… Я, королева, застряла в этом аду! Я сама стала червяком, сражающимся за еду и за солнце!       Цубасара пронзительно смотрела на неё. Она замерла неподвижной фигурой, казалось, даже не дышит. Глаза округлились, зрачки расширились как у пустоглаза.       — Но живёт Юнипа Гиллин для сих людей, — со стоном сказала Цубасара.       — И я их ненавижу! Всех!       — Но ты печёшься о них, но ты жертвуешь собой за них… — почти не слышно молвила Цубасара. — Девочка Сэнди, опекаемая твоя, любовь свою ты даруешь ей.       — Я-то? — обезличено спросила Юнипа.       Внезапно она набрала воздуха в грудь, помассировала виски. Надо успокоиться, успокоиться. Не для Цубасары, а для себя. Поле, не дворец Солнца, пронизанный магическим огнём. Кто-нибудь да услышит, вдруг в траве прячутся играющие дети.       — Я-то? Я ненавижу!       И она не удержалась, озверела.       — Ненавижу всех санпавчан, смиренно несущих боль! Ненавижу каждый куст в этой прогнившей провинции, которая должна была погибнуть от Онисея, однако появилась ты! Ненавижу дренговчан, возле которых поселилась! О, какие же они грязные и ничтожные! А Сэнди… Сэнди я тоже ненавижу! Она меня полюбила, улыбается всегда, в гости приглашает, чуть ли не мамой зовёт, а я так хочу закричать ей: «Уходи прочь из моей жизни!»       — Ты годинами радела над ней…       — Я думала, если возьму на воспитание сироту, бывшую рабыню, боль пройдёт, — она медленно села на камень, придавливая телом жучков. — Тобиан ведь тоже стал опекуном мальчика-раба, того Майкла Кэлиза. Я хочу быть похожей на моего сына, жить по его подобию. Думала, пойду служить людям, буду искупать грехи и боль пройдёт… Пройдёт. Но она никуда не исчезает. Мука за причинённые страдания сыновьям по-прежнему убивает меня. Я заботилась о Сэнди как о родной дочери, учила всему, что могла, прощала шалости, выручала из беды. Ох, когда она заболела, я ночами сидела у её постели, кормила с ложки, на все накопленные деньги наняла тенкунского целителя… А однажды она потерялась в лесу, и я обошла всю чащу с охотниками, вступала в болото, чуть не была укушена змеёй, а когда мы нашла Сэнди, я грела её своим пальто и кофтами, раздетая чуть не до наготы. Ты думаешь, мне хотелось бегать по лесам, выкармливать хворающую? Мне хочется заботиться о ком-то, кроме моих сыновей? Я лишь надеялась, что забота о сироте Сэнди, забота о других людях заберёт мою боль! Но вот стою я на свадьбе Сэнди посаженной матерью, отпускаю её в самостоятельную жизнь. А боль по-прежнему со мной. Я вижу своих сыновей, в их глазах страдания, а на языке слова отречения от матери.       — Но как же… — онемела Цубасара. — Ты повествовала что… ты жертвовала…       Юнипа взмахнула головой, будто скидывала с неё грязь и мрачные мысли.       — Жертвовала. Помогала. Ещё когда была простой беженкой без дома и веры в завтрашний день, то отдавала кусок хлеба такому же голодному. Строила дома, училась лечить людей, превратила свой дом приют для путников. Да что я только делала! Где не помогало слово, я дралась, защищая слабых! Как мой Тоб… Я подражала ему во всем, даже встревала в драки. Мечтала, представляла, что в день, когда ты придёшь за мной, я вернусь во дворец с тобой. Вернусь новым исправившимся человеком, которого примут сыновья. Но… Кажется, им лучше будет, если я не вернусь.       — Четырнадцать годин ты жила для них? Лише для них страдала и обременяла себя трудом?       — Для кого ж ещё?       Что-то тяжёлое осело на груди. Юнипа помолчала, восстанавливая дыхание, и заговорила:       — Во времена моих скитаний по Санпаве я встретила потерявшего мальчика. Маленький такой был, щуплый, семи лет не исполнилось. Да ты бы слышала, какой клич я разнесла по Санпаве, чтобы отыскать его маму. У дитя должна быть мать, а мать должна быть рядом с ребёнком. Спустя месяц я нашла его маму. И… Цубасара, я не почувствовала ничего кроме тоски и чёрной зависти, когда мальчик побежал в объятия своей мамы. Я смотрела на их трогательную встречу и сжималась изнутри. На месте этой женщины должна быть я. Это меня должны так встречать сыновья — бежать навстречу, обнимать, плакать. Смотрю на женщину и мучаюсь от боли. Почему эта неудачница, не уследившая за сыном, должна насладиться счастьем? А я… А я отказалась от прошлой жизни, называюсь Юнипой, живу подобно Тобу и ничего не получаю взамен! Кроме боли. А люди… — она передёрнулась, — говорят мне: «Юнипа, какая у тебя добрая душа». Как только отойду, я сразу превращаюсь в Неулыбу, в Сказочницу. Говорили, что я буду злой мачехой, Сэнди со свету сживу, голодать заставлю. А я ни разу ей плохого не сделала. Ни разу. Хотя так желала, чтобы она в том лесу попалась волкам или наступила на змею, как я! — рыком выдавила Юнипа. — Просила, чтобы мы не нашли её, и боялась, что боги услышат мои молитвы.       Тишина надломила воздух. Казалось, затихли птицы в траве. Цубасара стояла, не шевелясь. Наконец, она осилилась и вытянула из себя слова:       — Вина… Ты познавала её?       — Познавала и познаю. Я много нехорошего сделала Фреду и Тобу, за что теперь раскаиваюсь.       — Иные люди… — сказала побледневшая Цубасара. — Пред ними познавала?       — Перед кем?! — вспылила она.       — Пред сыном моим хотя бы, — чужим и злым голосом ответила Цубасара.       — Я не причиняла ему зла. Над ним издевался мой брат. А я… я разве что стояла в стороне. Мои мальчики просили меня спасти Уилла, но я была равнодушна к их просьбам. Мои мальчики, как же сильно я их разочаровывала.       Почти две минуты Цубасара молчаливо смотрела на неё. Ветер поднимал капюшон её платья. Чёрные ткани двух женщин соприкасались от дуновения воздуха, со стороны они казались одной тенью, застывшей в жёлтом живом поле, в котором нет места тьме и мраку. Цубасара вдруг сотряслась, отстранилась от Юнипы, чтобы даже платьем не дотрагиваться до неё.       — Человек может играть, притворяться, лицедействовать. Но не скроет он от очей и ушей трусость али храбрость, смиренномудрие али гордыню. Гордыня… Её не выжег даже мой огонь.       — Гордыня? — сквозь зубы прошептала она. — Моя гордыня умерла, когда я взяла имя Юнипы Гиллин. Я ползала в грязи, этими руками, которые раньше носили золотые перстни, копала землю, перевязывала чужие раны. Моя гордыня умерла вместе с королевой Эмбер. Я стала другим человеком. Юнипа Гиллин влачила жалкое существование, повидала такое, что тебе, абадонка, и не снилось. Ты выгрызала блох на ферме, которая принадлежала Афовийским, пока мой сын не подарил её твоему сыну, а я пыталась вернуть жизнь в земли возле Чёрного круга! Посмотри на мои руки! — она чуть не в глаза Цубасаре ткнула изувеченные бледно-жёлтые кисти. — Вулканические испарения разъедали мою кожу и мои органы! Но я выжила. Я не могла умереть у всех на виду как одна из тысячи санпавчанок, как одна из мушек, залетевшая в иную среду!       Из облаков выглядывало солнце. По-летнему жаркое, оно слепило глаза, жгло кожу, отправляя воспоминания в день, когда дворец Солнца объял огонь Цубасары.       — Ты ненавидишь людей, — сказаал абадонка. — Живи одна. Выбери лес, уйти от людей.       — Изоляция мне не подходит, — с сожалением сказала она. — Ради сыновей я должна жить в людях.       Возрождающая боль отдавала в виски, начинала сводить с ума. Ещё это солнце, внезапно восставшее из-за облаков, оно жгло как раскалённый прут. Вот только клейма оно не оставит, а жаль. Её сын до сих пор живёт с ужасающей отметиной на животе. Чем сильнее она стала думать о сыновьях, тем неистовее разгорался гнев. А Цубасара, спасительница, убившая Эмбер и родившая Юнипу Гиллин, отчуждённо стояла на расстоянии.       — Безобразная женщина, — промолвила абадонка.       — Я уродина? — хмыкнула она. Пальцы, неестественно бледные и съеденные рубцами, прошлись по опалённому лицу, по сожжённым волосам.       — Ты безобразна. Ты каешься, не каясь. Ты сокрушаешься по потерянным сыновьям, теряя душу. Ты захотела уйти в небытие для спасения людей, но ядом заполонила пристанище нищих и обделённых. Эмбер Афовийская, ты никогда не умирала.       Юнипу застряло как в лихорадке. Она захохотала так сильно, что на губах вскоре выступила слюна. Пусть слышат все, пусть тайна раскроется. Если ей не вырваться из плена Цубасары, если она должна играть по её правилам, то пусть всё пойдёт под откос, провалится в бездну. И этот мир, и эта жизнь, и часть её души.       — Я Эмбер! Зови меня Эмбер, Цубасара! Как скажешь, абадонка! Я Эмбер! Я королева Эмбер! — она схватила её за руку. — Возвращаемся во дворец?! Я подвину Фредера на троне! Я же законная королева. Я была жива четырнадцать лет, но скрывалась, иначе меня убили бы! Каким ты видишь появление Эмбер во дворце?       Цубасара выдернула свою руку из стальной хватки и судорожно вздохнула.       — Окаянная…       — Окаянная Эмбер. Помни моё имя!       «Эмбер. Будет так. Я Эмбер Афовийская».        — Цубасара, а ты лучше меня? Напомню тебе, что, пока мы изливали друг дружке души, люди в панике прыгали из окон дворца! Их жизни на твоей совести, Цубасара. Ты спасала меня, королеву Эмбер, а жизнями моих придворных пренебрегла. Твой огонь не давал магам прорываться ко мне, он был всевидящим, но он не спасал людей, падающих из окон.       Цубасара потупила взгляд.       — Я хотела лише спасти тебя.       — Я уже брела по подземному ходу, но огонь ещё горел во дворце и над дворцом! Он горел несколько часов, ты ждала, чтобы я скрылась, выбралась из подземелья, попавшийся мне на глаза прохожий даже не подумал бы всматриваться в меня — ведь главный дворец во огне чудовища!       Прикосновение сухих пальцев Эмбер к щеке Цубасаре оказалось нежным, пронизанным теплом.       — Мы повязаны с тобой одним преступлением. В твоей атаке на дворец не будет никакого смысла, если я вернусь. Разбившиеся люди окажутся жертвами расчувствовавшейся абадонки, а мой сын заговорщиком и узурпатором. Вы с Фредером совершили почти идеальное свержение королевы. Почему «почти»? Потому что я всё ещё жива. Сожги меня, исполни спустя четырнадцать лет обещанное. Или оставь меня в покое. Я вернусь, когда осознаю, что искупила грехи перед сыновьями.       Цубасара брезгливо вытерла щеку, которую трогала королева.       — Тебя нарекали Эмбер Строжайшей. Послежде смерти нарекли Эмбер Испепелённой, но пепла не нашли. Се пепел в Санпаве. Я дала ему разгореться. Четырнадцать лет я жила мечтой, что ты возродишься. Было зря, — упавши произнесла она.       Эмбер вскинула глаза на ослепляющее солнце и большие облака, нависшие угрозой над его сиянием.       — Строжайшая, Испепелённая, Сказочница, Неулыба, как только меня не называли. Я жила Юнипой четырнадцать лет, но ты вернула мне имя. Будет тяжелее забыть его вновь. Я не вернусь назад. А ты, Цубасара, найди новую мечту. Или живи без неё, как я. Скажешь, что жизнь без мечты — мёртвая жизнь. Но я как-то живу. Без мечты, без цели, без любви. Ты — абадона, даже не полноценный человек.       — Мы умеет видеть красоту в се едином дне в году.       — Значит, человеческой природы в вас больше. Я живу четырнадцать лет и четырнадцать лет умираю.

***

      Когда облака скрыли солнце, ветер подул нежданно грянувшим холодом, они пошли к причалу. Шли из поля, как и в поле, молча, смотря под ноги. Эмбер глазела на изученные сотни раз затопленные и неровные тропинки. В причале правил солёный воздух, море бурлило, выплёскивая на берег пенную тинную воду. Крабы и чайки хозяйничали на берегу, нападая на нескончаемую добычу. А люди, шумливые и непоседливые, бродили по мощённой дорожке. Рыбаки возвращались с полными сетями рыбы, торговцы продавали воняющую рыбу, кошки воровали жирную рыбу.       Эмбер взглянула на горизонт. Буро-серое море, она любила его именно таким. Штурмующим, недовольным, кажущимся сильнее огня.       Цубасару ждал уже извозчик на летающей карете. Она не возвращалась домой к Эмбер, чтобы переодеться в белое несуразное платье. Только лишнее внимание привлечёт у людей. Этого было не нужно ни Эмбер, ни Цубасаре.       Напоследок Цубасара купила у торговки красное яблоко и принялась его грызть, пока извозчик болтал со знакомым, которого давно не видел. Она купила для Эмбер тоже яблоко, только жёлтое и маленькое. Эмбер положила фрукт в карман, она не сказала, что в последний год у неё так сильно болят зубы, что она не может откусывать твёрдую пищу.       — Ровно чрез две шестицы король Фредер с сыном наследным и с принцем Тобианом грянут в Дренго, — промолвила Цубасара. — Скройся, коли хочешь быть Юнипой Гиллин.       — Я всегда осторожна. Оба моих сына хотя бы раз в году навещают Дренго.       — На сей раз они навестят северно-восточную часть града. Там, идеже селится нищета. Скройся, Юнипа Гиллин. Твои сыновья и кронпринц Бонтин пройдут по улочкам, по коим ты ходишь.       — Мои сыновья, мой внук Бонтин, — Эмбер взмахнула подло выглянувшую слезу. — Я даже не смогу их увидеть.       — Да узрят боги твой плач, Юнипа Гиллин, — дрогнул голос Цубасары.       «Моё имя Эмбер. Я королева, преданная любимыми сыновьями».       — Когда-нибудь боги поймут, как я раскаиваюсь перед моими мальчиками.       Они обнялись, хоть каждой эти объятия давались с болью. Эмбер по-прежнему видела охваченный огнём дворец и печальную Цубасару, показавшуюся ей самым родным на свете человеком. Уже ничего в этой хмурой и постаревшей абадонке ей не напоминало о давней и мимолётной спасительнице, разделившей с ней грехи, память и тайну.       Извозчик забрался в карету, положил руку на винамиатис и направил мысль. Пора улетать.       — Прощай. Познай свою вину, — сказала Цубасара.       — Прощай.       Эмбер смотрела вслед улетающей карете, втянула мерзкий воздух, в котором смешался смрад рыбы, запах человеческих и животных тел. В ушах зазвенело жутко раздражающее соседское «добрый вечер, фанеса Гиллин». Карета с Цубасарой ускользала, а вместе с ней растворялись воспоминания о встрече во дворце Солнца. По тёплой и сердечной подруге, которой у Эмбер никогда не было. Она снова превращалась в Юнипу Гиллин, обитающую среди бедняков, проституток и бывших рабов. На языке пьяняще, одурманивающее крутилось её имя.       Эмбер, королева Эмбер.       Так хочется закричать, признаться всему миру, что она не умерла.       Нельзя. Ради будущего её сыновей и внуков — нельзя.       — В чём моя вина, Цубасара? — потонули слова в шуме толпы.