Просто останься

Это. Не. Может. Быть. Он. Не может быть он. Не Иисус. Да ну нахуй, откуда? А тот лишь скалится белозубой улыбкой, чуть сдвигая на макушку свою дебильную шапку. А потом под дулами сразу двух пистолетов вскидывает руки в обрезанных на пальцах перчатках. И выдыхает так блядски и невинно одновременно, что хочется удушить: — Соскучился, Дэрил? Сжать пальцами со сбитыми в хлам костяшками это горло. Давить и давить. И давить. Пока не вылезут наружу эти глаза. Как в их проклятом мире еще могли остаться т а к и е глаза? Глаза, что умеют смотреть так. Так, будто прощают все грехи сразу, проклинают на адские муки и обещают тебе развратнейшую из ночей в твоей жизни? Как, мать твою, как? — Так вы знакомы? Рик от неожиданности даже чуть опускает пушку и так высоко задирает брови, что Дэрилу… Дэрилу пиздец как смешно. Ржет до икоты — где-то там, в глубине. А здесь, там, где все давно видят лишь невозмутимую маску, он просто дергает краешком рта и буркает что-то типа: — Подслушал, наверное, пока за нами следил. Стягивает несостоявшемуся воришке руки за спиной посильнее одной из самых крепких и колючих веревок, пропуская мимо ушей едкие смешки на тему: «Я, конечно, не против добавить в наши отношения немножечко жести, но не глазах же у Рика». Закидывает на заднее сидение раздолбанной тачки. Все потому, что багажник расхлябан и клацает сломанной челюстью крышки, как в одном из тех низкопробных ужастиков или пародий, что Мерл так любил смотреть по накурке. Тогда. До того, как все началось. Вырубит аккуратно, чтобы заткнулся уже наконец. Чтобы не зудел, как навозная муха над нужником где-то в трущобах. Чтобы его не было так много. Чтобы не напоминал. Не сейчас. Не снова. Позже Рик смотрит недоуменно, как Дэрил жует фильтр очередной сигареты, как крутит в мозолистых пальцах мятую пачку, как торопливо мажет спрятанным за отросшими волосами взглядом по завалившейся на бок бесчувственной фигуре, закутанной в плащ. — Знаешь, а он и вправду чем-то напоминает Иисуса. Забавный. Интересно, кто его так прозвал? Дэрил точно знает, что не должен отвечать. Как знает и то, что они должны увезти этого придурка подальше и выбросить куда-нибудь в канаву. Желательно поближе к ходячим. Сейчас его тошнит так же сильно, как в тот день, когда они с Мерлом набрались какой-то бурды, потом курили, глотали, нюхали. А утром тот, кого Рик называет Иисусом, хлестал по щекам и орал почти ультразвуком, тряс за грудки, не думая о том, что Дэрил может и блевануть прямо ему на штаны и ботинки. Брат тогда уже хлебнул чего-то и ржал, как помешанный: «Братишка себе не бойфренда завел. Спаситель во плоти, парни, смотрите. Хэй, Иисус, поздно спасать наши душеньки, как и бренную плоть…». Кажется, они бросили его в итоге где-то в Аризоне. Или тогда это был все же пыльный Техас? Он даже не натворил ничего. Просто… просто так получилось. — Его зовут Пол Ровиа, Рик. И я не думаю, что он — тот, кто нужен Александрии. Граймс не отвечает. Молчит, явно ожидая объяснения, продолжения, чего угодно. Дэрилу кажется, выцветшие глаза друга (или самого близкого после Кэрол к тому, кого он мог бы так называть) смеются. Упрямо поджимает губы и думает, вот бы сейчас арбалет. Пустил бы стрелу меж глаз этой валяющейся в отрубе тушке, и дел-то. — Дэрил? Расскажешь? Мотнет головой, закидывая в рот очередную палочку Marlboro. Дым сизый, гутой и горчит. Он как мутное стекло, что вылетает от одного лишь щелчка, соединяя внешнее и внутреннее, прошлое и будущее. И Дэрил помнит. И влажные ладони вдоль спины, и сбивчивый, неразборчивый шепот. И губы, которым не позволял целовать. Шею, на которой сам оставлял укусы, и запястья с неизменными синяками. Прошло и быльем поросло. «Я мог бы просто нажать на курок до того, как он раскрыл свой блядский рот», — думает он позже, когда машина, подпрыгивая на ухабах, несется вперед. Чужая голова как-то правильно и уютно опускается на плечо. А ноздри щекочут давно забытые запахи свежего сена, прогретой солнцем травы. «Ему здесь не место, не место», — стучит в мозгах все сильнее, а рука соскальзывает сама собой, поправляя заваливающееся набок тело. «Он все испортит», — наверное, это какая-то истерика. Вопль, что рвет изнутри, разрывая сосуды. Но и мускул не дрогнет, не дернется даже глаз. Наверное, Дэрил слишком крепко запер все изнутри. Так, что теперь скорее взорвется, чем выпустит что-то наружу. Пройдет день, неделя, месяц. Никто не будет называть его Полом. Иисус станет своим в Александрии, и все чаще вечерами будет приходить к домику Дэрила, курить на крыльце, вглядываясь в плывущие над забором облака. — Ты теперь совсем не улыбаешься? — спросит однажды и ничуть не удивится кривой ухмылке в ответ, больше напоминающей не то гримасу, не то оскал загнанной в угол собаки. Чего ты ждешь, Пол? Сейчас, когда моего брата сожрали, когда мир рухнул в бездну, когда все мы висим на волоске? Промолчит, но почему-то присядет рядом. Затянется, морщась. Иисус лишь кивнет, сожмет как бы между прочим широкую мозолистую ладонь. Потом сощурится, вглядываясь в закат. Красный, как спелое яблоко поздним летом где-то в Огайо.